Предисловие к письмам к Ромену Роллану

Луначарский был одним из первых критиков, обративших в начале 1910–х годов внимание русских читателей на малоизвестного им французского писателя — Ромена Роллана и его многотомный роман о гениальном немецком музыканте. Благодаря статьям Луначарского в России познакомились и с журналом «Cahiers de la Quinzaine», который издавался Шарлем Пеги (на страницах этого журнала были опубликованы многие произведения Роллана, написанные им до первой мировой войны: «Жан–Кристоф», так называемые «Героические жизни» и ряд пьес). Глубокое понимание искусства прошлого и настоящего, возвышенное представление о долге художника и демократические симпатии писателя вызывали постоянное сочувствие Луначарского, который воспринимал Роллана как выдающегося представителя передовой, мыслящей Франции. «Чем больше развертывался передо мною огромный талант Ромена Роллана, — вспоминал критик в 1926 г., — тем в большее восхищение приходил я. Каждый том его "Жана–Кристофа" проглатывался мною и моими ближайшими друзьями с настоящим восторгом» (V, 711). Луначарского привлекали в Роллане и «огромное художественное дарование», и «необыкновенная душевная стойкость, умение, стоя под огнем противника, держаться той истины, какую он считает нужным исповедовать» (IV, 360).

Первая встреча Луначарского и Роллана состоялась в самый разгар войны 1914–1918 гг. Роллан находился тогда в Швейцарии, куда он переехал за несколько месяцев до начала военных действий.¹ В 1914 г. в швейцарской газете «Journal de Geneve» появилось несколько его резких антивоенных статей, вызвавших ожесточенную травлю писателя во французской националистической и милитаристской печати. Вместе с тем статьи были одобрительно встречены в кругах пацифистски настроенной интеллигенции и укрепили авторитет создателя «Жака–Кристофа»; к нему, как некогда к Толстому в Ясную Поляну, отовсюду устремились литераторы, журналисты, музыканты, люди разных профессий, разных партий и групп, объединенные чувством протеста против войны.

Проблемы войны и мира глубоко волновали Роллана еще до 1914 г. Они были тесно связаны для него с значительнейшими вопросами современности — о прогрессе человеческого общества, о социальных преобразованиях, о судьбах мировой культуры. Войну Роллан, подобно многим европейским интеллигентам, воспринял как катастрофу. В своих представлениях о современной жизни он исходил из веры в возможность осуществления всеобщего братства, гармонического союза отдельных стран в едином всечеловеческом обществе путем духовного совершенствования, с помощью великой объединяющей силы искусства и разума. Идеалом Роллана было Всечеловечество, приходящее на смену раздорам и ненависти в грандиозном движении исторических эпох. В процессе образования всечеловеческого союза ведущую роль должны играть «избранные умы», лучшая часть интеллигенции, способная повести за собою народ. Для того чтобы победить национальную рознь, прекратить войну, Роллан считал необходимым подняться над «эгоистическими интересами эфемерных наций», занять позицию «над схваткой», независимую, как ему казалось, от политических и партийных страстей.

Иной была позиция Луначарского, отстаивавшего в вопросе о войне взгляды Ленина, большевиков. Важнейшие расхождения между ним и Ролланом обнаружились при первой же встрече в Женеве 29 января 1915 г. Вспоминая о ней в 1926 г., Луначарский писал:

«Во время долгого разговора <…> выявилось, что на многие вещи мы смотрим радикально противоположно. Когда я сказал ему, что остановить данную войну и пресечь возможность следующих можно только войной класса против класса, он пришел в ужас. Он стал говорить мне почти точными словами Толстого о том, что — насилие не может быть побеждено насильем, и т. д.»

(V, 711).

И все же, хотя каждый из собеседников в целом остался на своей прежней позиции, встреча эта имела для них, в особенности для Роллана, большое значение.

В беседе с Ролланом Луначарский обрисовал внутреннее положение России, подчеркнув рост революционного движения, охарактеризовал взгляд русских социалистов на войну и высказал некоторые предположения относительно дальнейшего развития событий в Европе. Роллан отметил для себя «тревожные симптомы» разногласий в лагере союзников, а также намерение социалистов «произвести в конце войны революцию в России». Выступая против войны, Роллан, однако, полагал, что побежденная Германия должна будет возместить ущерб, нанесенный ею Бельгии. Луначарский возражал против этого, так как подобная компенсация могла бы быть произведена только за счет народа. Точка зрения Роллана — точка зрения некой абсолютной истины, абсолютного права, не учитывающего конкретной исторической действительности, — была неприемлема для Луначарского.

«Он спросил меня, — записывает Роллан в дневнике, — нужно ли, чтобы ради изменяющейся концепции права миллионы людей истребляли друг друга»

(Journal, 243).²

В 1915 г. Луначарский произвел на Роллана «впечатление человека искреннего, умного, трезво смотрящего на вещи», а много лет спустя, в статье «Прощание с прошлым» (1931) Роллан писал:

«Он был для меня, можно сказать, послом будущего — вестником грядущей русской революции, спокойно, как нечто решенное, предсказавшим мне ее приход в конце войны. Легко понять, что я ощутил почву под ногами, ощутил, что возникает новая Европа, новое человечество, и поступь моя стала уверенней, тверже».³

Здесь Роллан несколько преувеличил то влияние, которое могла оказать тогда на ход его мысли эта встреча с Луначарским. Впервые годы войны он еще оставался последовательным пацифистом, не понимающим как подлинных причин и смысла войны, так и возможных ее последствий. Однако есть все основания думать, что беседа с Луначарским во многом определила новое направление мысли Роллана, заставила его иными глазами смотреть на происходящие события. С этого — момента он не перестает думать о роли России в организации будущей Европы, а фигура Ленина все больше привлекает его внимание. 12 апреля 1917 г. Роллан делает такую запись о Ленине в своем дневнике: «Луначарский описывает мне его как человека необыкновенной энергии, человека, обладающего огромной силой воздействия на народ, единственного среди социалистических вождей, который осуществляет это воздействие благодаря ясности выдвигаемых им целей и заражающей силе своей воли» (Journal, 1139). В мае того же года:

«Это „святой“, говорит Луначарский <…> У него нет никаких слабостей; вся его жизнь целиком подчинена его делу; его даже нельзя обвинить в гордыне и честолюбии, как это можно было бы сделать, судя по внешним признакам: у него совершенно нет честолюбия; он первый готов был бы уступить свое место человеку, которого счел бы более полезным для дела, чем он сам»

(Journal, 1168).

В оценке личности Ленина, в характеристике его взглядов и деятельности сам Луначарский в годы войны допускал немало ошибок, нашедших отражение и в дневнике Роллана, но писатель сумел понять главное: Ленин для него уже тогда стал символом грядущих изменений, обновления, которого так ждало человечество.⁴

Общение с Луначарским помогло Роллану существенным образом дополнить и уточнить те представления о русских делах, которые складывались у него в результате бесед с жившими тогда в Швейцарии Н. А. Рубакиным и П. И. Бирюковым.

В течение 1916 г. Луначарский и Роллан обменялись еще несколькими письмами. Луначарский хотел привлечь Роллана к сотрудничеству в русской прогрессивной печати. Дело не пошло далее публикации статьи «Правда в шекспировском театре» на страницах горьковской «Летописи». Но когда Роллан получил от Леонида Андреева приглашение участвовать в газете «Русская воля», за советом он обратился именно к Луначарскому и после его разъяснений о подлинном характере газеты, основанной на средства крупных банков, ответил решительным отказом.

Через Луначарского Роллан получал информацию о деятельности Горького и о его отношении к современным событиям. (Первый обмен письмами между Горьким и Ролланом относится к началу 1917 г.) В январе 1917 г. Луначарский выступил в Женеве с докладом о жизни и творчестве Горького. Он просил Роллана председательствовать на собрании. Роллан не смог приехать, но послал Луначарскому для оглашения на этом вечере текст своего выступления.

О том, как высоко Роллан оценивал Луначарского, свидетельствуют слова писателя, обращенные в июле 1917 г. к своему первому биографу, швейцарскому литератору П. Сейпелю:

«Как я хотел бы, чтобы во Франции был какой–нибудь Луначарский, с таким же пониманием, такой же искренностью и ясностью в отношении политики, искусства и всего, что живо!».⁵

Роллан сотрудничал в основанном в начале 1916 г. французским социалистом А. Гильбо журнале «Demain», в котором публиковались статьи русских политических эмигрантов, в частности статья Луначарского о Верхарне (см. стр. 303–308 настоящ. тома). В 1917–1918 гг. в «Demain» был перепечатан и ряд статей Ленина; кроме того, журнал выпустил отдельной брошюрой на французском языке работу Ленина «Очередные задачи советской власти». Многого из ленинского анализа современных событий Роллан не понял, а многое, не соответствовавшее его взглядам на роль интеллигенции и значение рабочего класса, отвергал. И все же можно утверждать, что работы Ленина, а также знакомство с его идеями через Луначарского помогли Роллану прийти к выводу о том, что война не была «плодом глупости и слабости» народов, честолюбия низких политиканов или «воинственных инстинктов» народных масс, что она была развязана ради корыстных интересов империалистической буржуазии.

Важнейшей темой в переписке Роллана и Луначарского и в их беседах явилась начавшаяся в России революция. Когда сообщение о февральских событиях дошло до Франции, Роллан тотчас же направил поздравления своим русским друзьям, а затем, по просьбе Луначарского, написал для большевистской «Правды» несколько приветственных строк. Значение Февральской революции писатель, однако, не был склонен преувеличивать:

«…я не жду никакого улучшения нынешних бед, — отмечал он в дневнике 16 марта. — Партия, которая восторжествовала, партия Милюкова, отличается еще большей воинственностью и национализмом, чем свергнутый царизм»

(Journal, 1097).

О революции Роллан судит не только по сообщениям официальной печати. 24 мая он пишет Ж. Р. Блоку:

«В последнее время я познакомился с несколькими русскими и состою в дружеской переписке с Горьким. Мне хотелось бы съездить посмотреть, что там происходит».

Отношение Роллана к Февральской революции было двойственным. С одной стороны, он приветствовал ее как свидетельство грядущего освобождения народов. С другой стороны, военная политика Временного правительства внушала ему серьезные опасения. Впервые Роллан приходит к мысли о невозможности построить идеальную республику в условиях капиталистического общества. Буржуазная республика, буржуазная демократия, даже «улучшенная» и «очищенная», остается демократией для немногих, для угнетателей. Внимательно наблюдая за событиями в России, о которых он, в частности, мог узнавать от Луначарского, Роллан делает важные для себя выводы и в отношении Франции. 29 мая он пишет редактору парижской газеты «La Tranchee»:

«Проблема сегодняшнего дня — уже <…> не проблема более или менее последовательной защиты республиканских принципов; это предмет довоенных дискуссий, которые русская Революция отбросила в прошлое. Существуют республики, в такой же мере реакционные, основанные на таком же произволе, угнетении, как и монархии».

К таким республикам Роллан относит и Россию, представленную Временным правительством, и современную Францию.

«Речь идет о том, — продолжает Роллан далее, — чтобы дать дорогу настоящей демократии, демократии настоящего народа, а не демократии его эксплуататоров, какими бы ярлыками они ни прикрывались»

(Journal, 1209).

Вскоре после февральских событий встал вопрос о скорейшем возвращении русских революционеров на родину. Как известно, перед Лениным и его соратниками возникло немало трудностей прежде всего со стороны правительств воюющих стран, которые всеми силами препятствовали возвращению Ленина в Россию. Среди тех, к кому Луначарский обратился за помощью, был и Роллан. По просьбе Луначарского он написал рекомендательное письмо к одному из руководителей Международного общества Красного Креста.

Судьба Ленина глубоко волновала Роллана. Он не раз возвращается в дневнике ко всем обстоятельствам, связанным с отъездом Ленина из Швейцарии, а в апреле 1917 г. при новой встрече с Луначарским в доме Рубакина в Кларан–Тавеле разговор снова идет о Ленине и о положении в России.

В мае 1917 г. в Россию уезжал и Луначарский. Роллан отправился к нему попрощаться. Луначарский жил, как отмечает Роллан, в «красивом шале <…>, который он занимал со своей женой, маленьким сыном и другой семьей русских революционеров, Кристи». «Интересная дружеская двухчасовая беседа, — записывает Роллан, — частью на воздухе, в саду, в то время как по другую сторону озера, на Савойских горах, собиралась весенняя гроза». Беседа была действительно интересной. Со слов Луначарского Роллан заносит в дневник характеристику Временного правительства:

«Возникшее из народной революции, оно составлено из людей, наиболее враждебных духу революции и внушающих сильное подозрение в отношении государственного переворота <…> Министр иностранных дел Милюков — видный империалист и сторонник войны „до победного конца“. Из генералов ни на одного нельзя положиться»

(Journal, 1166 и 1170).

Любопытны в изложении Роллана и другие моменты беседы:

«Луначарский не считает, что Россия достаточно созрела, чтобы экономически организоваться в соответствии с интернационалистским социалистическим идеалом. Однако, полагая, что политически она способна уже теперь реализовать некоторые его формы, Луначарский выдвигает довольно сложную систему, некое двоевластие, как во Флоренции XIV–XV вв., где в противовес автократическим корпорациям <…> народ имел свою организацию и своего вождя. С одной стороны Дума и буржуазное правитель ство. С другой — Комитеты Рабочих и Солдат, образующие настоящий народный Парламент. Между ними с необходимостью установилось бы равновесие и некий modus vivendi»

(Journal, 1171).

После отъезда Луначарского Роллан не перестает интересоваться его судьбой и положением в России. В двадцатых числах июля он с тревогой отмечает: «Контрреволюция в России», «сторонники Ленина раздавлены», «Луначарский арестован».

Июльские события обозначили новый поворот в размышлениях Роллана, окончательно укрепивший его в мысли о кризисе старых форм буржуазной демократии. К известию об Октябрьской революции писатель был подготовлен лучше, чем большинство его соотечественников.

В ноябре 1917 г., записывая сообщение о революции, он, в частности, отмечает: «Луначарский — народный комиссар просвещения». Последнее обстоятельство оказалось чрезвычайно важным. Перед западноевропейской интеллигенцией Октябрьская революция поставила наряду с острейшими политическими и социальными вопросами и вопрос о судьбах культуры, о месте и задачах художника в происходящих событиях, о роли искусства в условиях революции. То, что в Советской России во главе культурной жизни, народного образования был поставлен такой европейски образованный, блестяще эрудированный человек, как Луначарский, говорило о многом. Самым предубежденным умам становилось ясно, что большевики не собирались уничтожать культуру и упразднять интеллигенцию; новая власть, вопреки клевете буржуазной печати, в труднейших условиях послевоенной разрухи и интервенции со стороны империалистических держав, не жалела сил и средств для образования народа, для восстановления и сохранения культурных учреждений. В 1918 г. Роллан пишет о своей духовной связи с Горьким

«и его другом Луначарским <…>, вызывающий восхищение труд которого по перестройке народного образования и руководству искусством позже станут известны всем». И Роллан добавляет: «Я, впрочем, не скрываю, что у меня есть свои идеи относительно русской Революции и что это, конечно, не идеи французской дипломатии или швейцарской прессы. Я с симпатией отношусь к Революции. Думаю, что это мое право»

(Journal, 1700).

И еще одна запись в апреле 1919 г.:

«Советы дают значительные суммы на образование, не меньшие на искусство и литературу <…> Луначарский, ум и вкус которого хорошо известны, и жена Ленина (кажется, г–жа Крупская), бывшая учительница, превосходный и скромный человек, которая специально занимается народным образованием, сделали в этом отношении много хорошего. Поэтому большое число видных представителей интеллигенции, настроенной против большевиков, принимает или снова занимает теперь важные посты. Не говорю уже о театрах, которые, как известно, процветают»

(Journal, 1783).

Позже Роллан, несомненно, читал печатавшиеся в «Clarte» статьи Луначарского, в частности, статью 1920 г. «Литература и революция». Как справедливо замечает Ф. Наркирьер,

«эта работа Луначарского имела для французской общественности двоякий интерес. Во–первых, она напоминала о неумирающих революционных традициях французского народа и, во–вторых, исторически обосновывала и предсказывала расцвет пролетарской культуры после Великой Октябрьской социалистической революции».⁶

Таковы основные моменты первого этапа дружеских отношений Роллана и Луначарского, когда некоторые разногласия не мешали ни взаимному уважению, ни общности взглядов по многим вопросам современности. Если до войны Луначарский видел в Роллане прежде всего большого художника, мысли которого о будущем искусства были ему близки, то теперь он мог оценить и общественную позицию писателя, пользовавшегося огромным авторитетом во всем мире. Активная позиция Роллана, его выступления в защиту молодой Советской республики имели важное значение при определении значительной частью западноевропейской интеллигенции ее отношения к революции в России. Что же касается самого Роллана, то его общение с Луначарским, как уже говорилось, сыграло существенную роль в развитии политических взглядов писателя.

Роллан без колебаний принял Октябрьскую революцию. В 1919 г. он выдвинул лозунг «международной солидарности с большевизмом», выступил в «Humanite», с резкой статьей «Против блокады», в которой осудил попытки империалистических правительств экономической блокадой и вооруженной интервенцией задушить Советскую Россию. Вопреки давлению со стороны некоторых из своих друзей, призывавших его отказаться от политики, Роллан продолжал выступать в печати и говорить о своих симпатиях по отношению к революции. Однако в начале 1920–х годов дали о себе знать многие из присущих Роллану иллюзий и предрассудков, ложных представлений о судьбах личности в революции, о роли насилия и т. д. Наступил период кризиса, когда Роллан, не переставая защищать дело революции, по многим пунктам разошелся с революционным лагерем. В конце 1922 г. развернулась открытая полемика между Ролланом и Барбюсом, которая привлекла к себе широкое внимание интеллигенции во многих странах. Луначарский следующим образом характеризовал этот спор:

«Самым острым моментом нашего идейного расхождения с Роменом Ролланом было его столкновение с Барбюсом. Переписка Ромена Роллана и Барбюса должна была бы быть опубликована у нас полностью, ибо оба они нашли чрезвычайно рельефное выражение — каждый для своего кредо. Барбюс выступал как последовательный революционер, коммунист, Ромен Роллан — как последовательный реформист, пацифист»

(V, 504).

Луначарскому казалось, что «Ромен Роллан совсем от нас отошел», и в 1924 г. он называл его «настоящим святым интеллигентом», от которого «толку получилось очень мало» (IV, 360). В тяжелый для нашей страны момент Роллан, продолжая выступать в принципе за революцию, резко критиковал конкретные методы ее осуществления, нередко повторяя распространенные в те годы тезисы буржуазной пропаганды. И все же думается, что Луначарский несколько недооценил способность Роллана ориентироваться в происходящих событиях, стойкость его веры в необходимость революционного преобразования жизни и несправедливо упрекал Роллана в «толстовстве», непротивленчестве, которое назывла «величайшей изменой делу мира». Даже в период наибольшего увлечения идеями Ганди Роллан не был «непротивленцем» в прямом смысле слова и в своем движении вперед очень быстро оставил за собой многих правоверных «ролландистов».

Луначарский не переставал внимательно следить за литературной и общественной деятельностью Роллана и эволюцией его взглядов. Характеризуя Роллана и «ролландистскую» группу журнала «Europe» как пацифистов, он писал при этом:

«Не надо забывать, что душа мелкобуржуазного пацифиста не есть ни по существу враждебная нам сила, ни не могущая никого интересовать слабость. Я думаю, что она есть один из объектов нашей борьбы»

(IV, 399).

Критиковать ошибки и непоследовательность Роллана, вместе с тем вести борьбу за него, используя его симпатии к делу революции — такова, с точки зрения Луначарского, задача советской критики по отношению к этому большому писателю. Образец такой критики Луначарский дал в 1926 г. в статье «Новая пьеса Ромена Роллана», посвященной драме «Игра любви и смерти», которая должна была войти в начатый Ролланом еще в конце XIX в. цикл «Драм Революции». Статья оказалась резкой, но содержала глубокий анализ «ролландизма». Возвращаясь к некоторым ранее высказанным им о Роллане мыслям, Луначарский писал:

«Тип такого человека, который в силу несвоевременности своего некритического братолюбия становится на самом деле врагом своего идеала, ибо отрицает, портит, саботирует единственные пути, которые на самом деле ведут к победе, к миру на земле, — меня очень интересовал. Я посвятил этому типу мою пьесу „Освобожденный Дон–Кихот“»

(IV, 440).

И далее:

«Я знаю, что такое ролландизм, а Ромен Роллан знает, что такое революция, и давно уже болеет ею. Он ее уважает и ненавидит. Он уважает ее за то, что она есть самоотверженный путь к великому расцвету правды на земле. Он ненавидит ее за то, что путь этот есть борьба, власть и террор»

(IV, 441).

О двойственности позиции Роллана в общественной борьбе 1920–х годов Луначарский писал и в статье «Ответ Ромену Роллану». Появление ее было вызвано написанным Ролланом в январе 1928 г. «Ответом Константину Бальмонту и Ивану Бунину». Клеветническим выпадам двух русских писателей–эмигрантов Роллан противопоставил свидетельства многих людей, побывавших в Советской России. Он подчеркнул, что Советы сумели превратить «чудесную жизненную энергию» населяющих СССР народов «в единый порыв». В 1928 г. упреки Луначарского по адресу выступавшего в защиту СССР Роллана, за его «христианские оговорки», били уже отчасти мимо цели. Луначарский не учитывал некоторых особенностей положения Роллана; выражая сожаление по поводу того, что Роллан принял «эти две печальные фигуры за серьезных людей» и ответил им «в тоне известного уважения», Луначарский словно забывает о том, что здесь же говорит он сам: Роллан обращался к гораздо более широкой аудитории, нежели Бальмонт и Бунин. Это весьма важно, как важно и то, что тогда необходимо было поддерживать таких людей, как Жорж Дюамель или Люк Дюртен (несмотря на все недостатки их книг о Советской России), а не только порицать за «обывательский склад» мышления, как это сделал Луначарский.

К концу 1920–х годов политические взгляды Роллана изменились существенным образом. Об этом свидетельствует ряд его острых политических выступлений вроде «Письма американскому другу в связи с судебным убийством Сакко и Ванцетти» (1927), письма в газету «Libertaire» (1927) относительно «преследований в России». Почти мгновенная реакция Луначарского на это письмо еще раз говорит о том, что все горькие слова, произносимые им в адрес Роллана, не мешали ему видеть в авторе «Жана–Кристофа» союзника, которому следует протянуть руку дружбы. На предложение Луначарского сотрудничать в журнале «Революция и культура» Роллан тотчас же дал согласие. Мир еще не был восстановлен полностью, но, отвечая Луначарскому, Роллан счел необходимым четко сформулировать свое отношение к русской революции:

«Я одним из первых признал ее величие и историческую необходимость. Я это признаю неизменно. И считаю, что она представляет собою могучий авангард человеческого общества».⁷

Особенное значение для переоценки Луначарским общественной позиции Роллана имела статья «Европа, расширься или умри», опубликованная Ролланом в качестве открытого письма одному из поборников «пан–Европы» Гастону Риу, автору статьи «Соединенные Штаты Европы или Соединенные Штаты мира». Уже после Февральской революции в ряде стран Европы вынашивались идеи различных региональных блоков, «Соединенных штатов», которые играли бы при обострении революционной ситуации роль нового «Священного союза». Одному из пропагандистов «европейской» идеи блока нескольких держав во главе с империалистической Германией Роллан дал резкую отповедь в 1917 г., указав прежде всего на бессмысленность исключения из объединенной Европы революционной России. И позже Роллан продолжал отстаивать свою точку зрения. Так, в статье о «пан–Европе» (1930) он писал: «Я не приемлю Европы, не приемлющей <…> СССР».⁸ Рост опасности новой войны, гонка вооружений в ряде стран заставили Роллана выступить с большей решительностью против «пан–европейских» идей, пропагандировавшихся Гастоном Риу. Создание «европейского блока дельцов и военных» означало бы не что иное, как открытие военных действий против Советского Союза. Можно не сомневаться, замечает Роллан, что этот блок «будет пущен в ход теми, кто видит в существовании и успехах СССР свое социальное отрицание и свою гибель».⁹ Ответ Роллана Риу не прошел мимо внимания Луначарского. В оставшейся неопубликованной статье «Ромен Роллан о пан–Европе» он дал краткое изложение истории вопроса, а затем охарактеризовал позицию Роллана. Хотя, по мнению Луначарского, Роллан сохраняет некоторые иллюзии относительно роли интеллигенции, он впервые с такой большой резкостью подчеркнул свою «противоположность буржуазному миру». Теперь все меньше остается разногласий между ним и коммунистами, и то, что Роллан играет роль вождя части европейской интеллигенции, вызывает сочувственное отношение Луначарского.

Знаменитая статья «Прощание с прошлым», написанная в 1931 г., подвела итог пути, который Роллан проделал в предыдущие годы: «Стрелка компаса показывает на север, на ту цель, к которой идут передовые отряды Европы, героические революционеры СССР, — эта цель: социальная и нравственная перестройка человечества».¹⁰ Луначарский был в числе тех, кто помог Роллану «перешагнуть пропасть и присоединиться к лагерю Советского Союза». Он был также одним из первых, кто искренне приветствовал мужественный шаг большого французского писателя.

По инициативе Луначарского Роллан был избран почетным членом Всесоюзной Академии наук; при его участии было предпринято издание первого собрания сочинений Роллана на русском языке. После многолетнего перерыва состоялась и новая встреча Луначарского с Ролланом. В апреле 1932 г. Луначарский приехал в Вильнёв, где жил тогда Роллан, и провел здесь несколько часов. Вскоре в журнале «Прожектор» появился его очерк, рассказывавший об этом посещении Роллана.

«Мы расстались с ним, как с близким человеком, — писал в заключение Луначарский. — Мы были осчастливлены этим свиданием. Хорошо, когда крупнейшие люди эпохи иногда издали, но все же верною стопою приходят к великим идеям своего времени»

(VI, 228).

Это была их последняя встреча. В декабре 1933 г. Роллан прислал в редакцию «Литературной газеты» телеграмму:

«Очень опечален смертью моего друга Луначарского, который на Западе был всеми уважаемым послом советской мысли и искусства».¹¹

* * *

Переписка Луначарского и Роллана охватывает 1915–1933 гг. В настоящей публикации собраны все известные нам письма Луначарского к Роллану.

Письма печатаются по копиям (машинописным или фотографическим), любезно предоставленным Марией Павловной Роллан и находящимся в ИМЛИ и у И. А. Луначарской. Оригиналы писем хранятся в архиве Роллана (Париж).

Ряд писем Луначарского 1915–1917 гг. введен Ролланом, полностью или частично, в его дневник (см. об этом в примечаниях со ссылкой: Journal и указанием страницы). Три несохранившихся письма воспроизводятся по этому изданию.

Можно утверждать, что до нас не дошли и еще некоторые письма Луначарского к Роллану. Об одном из них (с приглашением сотрудничать в журнале «Страна Советов») мы узнаем из ответного письма Роллана от 11 марта 1931 г.

В публикацию, кроме писем самого Луначарского, включены, в общей хронологической последовательности, два письма его жены, А. А. Луначарской, вызванных арестом Луначарского в 1917 г. по приказу Временного правительства.

Русский перевод всех писем, писавшихся Луначарским по–французски, публикуется здесь впервые. Одно письмо (от 2 сентября 1927 г.), написанное Луначарским по–русски и затем переведенное на французский язык, было напечатано в обратном переводе в собрании сочинений Р. Роллана (т. 13. М., Гослитиздат, 1958, стр. 147).

В. Балахонов