Смерть Верхарна

Гёте, в общем, в зрелом возрасте отнюдь не склонный к суеверию, и притом в контексте, весьма позитивистически звучащем, указывает вдруг на то, что опыт жизни все время наталкивал его на допущение какой–то демонской силы в жизни, которая проявляет себя большею частью не в общем ходе грандиозных исторических событий, а в относительных частностях, чрезвычайно важных, однако, для судьбы отдельного человека.¹

Действительно, порою игра случая носит какой–то до ужаса осмысленный и как бы символический характер. И в этих случаях почти всегда жестокий.

Словно та демонская сила, которая играет людьми, так мало считается с бытием даже драгоценнейших своих кукол, что разбивает их безжалостно ради одного лишь удовольствия в бесовском контрасте показать истинную сущность взаимоотношения человека и стихии.

Недавно русская музыка потеряла одного из гениальнейших своих представителей.² И уже неоднократно указывалось, кажется, насколько доказательной явилась эта смерть, словно с какой–то шутовской гримасой сделанный ход рока ради обескураживания человеческой надежды.

Теперь, благодаря книге господина Сабанеева,³ мы знаем, что покойный Скрябин проникнут был безумной, но все его существо обнимавшей и плодотворно сказывавшейся в его творчестве мессианской идеей: видите ли, это он должен был создать ту последнюю мистерию, ритмы и ритуалы которой должны были потрясти всю вселенную и толкнуть ее в обратный путь, обратный тому, которым она шла до сих пор — от бога в материю, а теперь, стало быть, к богу вспять.

Возвышенный бред Скрябина заключался в том, что от века веков предопределено ему быть художественным искупителем мира. Материя, быт — все ведь это мираж, который нужен был одно время, чтобы в тумане этом пробился и играл луч вечного света; но теперь тучи бывания должны развеяться под чародейной песней пророка–музыканта и перед нами открыться лазурь вечности.

И чем же отвечает дьявол? чем отвечает материя? В расцвете своих сил и полный могучих планов, Скрябин нечаянно наносит себе какую–то ничтожную царапину. От этой ничтожной царапины он умирает. Его тело, с которым он считался только как с носителем духа, начинает заживо разлагаться, гасит его сознание и превращается в землю. Скрябина больше нет. А материальная вселенная в прежней силе и вокруг ранней могилы того, кто хотел победить ее, справляет под гром орудий и визг шрапнелей адскую чехарду.

Такова же и смерть Верхарна.

Характернейшим моментом в жизни Верхарна был следующий. Поэт переживал эпоху глубокой тоски и какого–то почти беспредметного самомучительства. Он искал вокруг такое реальное явление, которое дало бы ему канву для узоров его душевного безочарованья.

Он нашел это явление в разорении родных ему фламандских деревень. Бежали самые предприимчивые и сильные. Оставались слабые. Пустели поля. Разрушались дома. Дикая природа вступала вновь в свои права. Перед ее натиском, перед нищетой, болезнями, тоскою, отправлялись вслед за первыми эмигрантами все, кто мог. Навьючившись последним скарбом, шли длинные печальные караваны, манимые синим и красным заревом на горизонте.

Каким неисчерпаемым источником кошмаров явилось для удрученного поэта зрелище галлюцинирующих деревень. Как легко казалось ему отожествить со всем злым и греховным, что мучило его, — эти города–спруты, корыстно выпивавшие соки страны!

Но Верхарн пошел вслед за беглецами деревень и вступил в самые недра Мегаполиса.⁴

С этим совпал переворот в творчестве Верхарна. Он полюбил город.

Не то чтобы город показался ему привлекательным и милым, зализал бы раны его сердца, отогрел бы его на своей груди. Уж конечно, менее всего Мегаполис мог оказаться ласковым. Нет, жестоким до ужаса остался город в глазах Верхарна. Переполненным мятущихся сил, завывающим от мук. Полубессознательным, самоистязующим, бьющимся в судорогах труда и жадности. Но Верхарн все же понял его настоящую тайну. Настоящей тайной города было творчество.

Здесь новый бог–человек, — путем познания и техники покорив и организовав часть окружающей природы, — вел ее в бой со всей остальною вселенной, неясно, но мощно представляя в душе своей грандиозное здание царства разума и гармонии впереди.

С тех пор как понял это Верхарн, все безобразное в современной инженерной культуре, все горькое в современных социальных отношениях, все позорное в нашем быту, все жестокое в нашей взаимной борьбе — озарилось для него новым святым светом.

Да, человечество во многом еще оставалось бессмысленным, во многом было рабом и мучеником, часто по своей вине, но уже не было сомнения, что оно, как ни глубоки были бы раны на его груди, как ни ужасны препятствия на его пути, идет вперед, организуя свои силы, своих союзников — покоренные стихии — и, наконец, самую землю, самую жизнь, самое мироздание, самую природу.

Вот почему Верхарн был певцом города, толпы, энергии, машины.

Все мощнее и царственнее развивался талант поэта под влиянием этой основной эмоции. Все выше воспарял он над частностями, и с этой высоты жизнь начинала звучать для него хоралом в возвышенных ритмах («Rythmes souverains») и превращаться в многогранное сияние («Multiple splendeur»).

И тут подстерегал Верхарна второй роковой момент его жизни, носивший уже демонический характер.

Верхарн не был розовым гармонистом. Он знал, что жизнь полна борьбой, и она не пугала его. Социальные междуклассовые распри, знал он, могут принять весьма суровые формы, но он считал их неизбежной частью работы человечества по самоорганизации и прославлял их. Революции казались ему мучительными, но плодотворными кризисами роста.

А войны?

Здесь не место входить в социальные и философские суждения о войне. Отметим только, что Верхарн, сумев колоссально воспроизвести фигуру полководца в своих знаменитых «памятниках»,⁵ не выразил ему ни капли симпатии.

Можно ведь представить себе верхарнианца, который и военные машины ввиду мощи их разрушения воспел бы, как воспевал машины индустриальные. И уж, конечно, действие вооруженных масс и охватывающие их настроения по яркости не уступают спазмам жизни общественной в мирное время!

Но, должно быть, — я говорю, должно быть! — Верхарн ясно сознавал, что войны междунациональные суть целиком разрушение культуры, работа без остатка и надежды дезорганизаторская.

Тем не менее ведь был же он поэтом материальной культуры, поэтом непреклонной энергии и в этом смысле, если хотите, империализма, правда, империализма общечеловеческого, в отношении к природе.

И вот история отвечает ему тем, что нация, перед энергией и организаторским гением которой он преклонялся, вооруженная той самой культурой, которую он воспевал, пришла раздавить его маленькую родину!

Всем известно, как потрясло Верхарна это событие. Его дух был до некоторой степени искалечен им.⁶

Но словно для того, чтобы с возмутительно глупой конкретностью подчеркнуть, что же это значит! — дьявол Случай, дьявол Материя говорит ему: ты воспевал машину, материальную культуру, созданную человеческим гением путем какой–то тонкой спиритуализации вещества, — ну так вот — одна из этих машин, из этих сложных и бездушных существ, локомотив, который, как ты был уверен, послушно повезет тебя из Руана в Париж, — изорвет в клочья твое тело и погасит твой дух.⁷

Ты — сам плод этой культуры, плод тонкий и нежный. Ты считал себя родным братом постепенно построенному вами «механизму». И вот механизм убьет тебя. И да будет это прообразом того, как бездушный социальный механизм, мнимый слуга, а на самом деле властелин человечества, сокрушает и топчет духовное в культуре.

В сущности говоря, вся картина нынешнего неумолимого разрушения полной надежд и прекрасной юной духовной культуры человеческой империализмом как нельзя лучше символизируется этим образом: поэт, раздавленный поездом. Глумление еще увеличивается тем, что этот поэт первый нашел поэзию в поездах. Как и наша культура была первая, признавшая огромное и святое значение чисто технического прогресса.

Не надо, однако, в скорби заходить слишком далеко. Нами переживается ужасная стадия развития, когда созданный нами стальной раб внезапно схватил нас самих и, подчиняя природу нам, в то же время подчинил нас себе. Мы знаем, однако, что дух Верхарна бессмертен. Мы знаем, что этот кризис переживется, что разрывы по телу человечества не вечны и что некогда, объединившись, оно сладит с демоном–случаем, со своими непокорными слугами, со звериными инстинктами в собственной душе и начнет приближаться к тому идеалу, о котором пророчествовал Верхарн.