А. В. Луначарский и Эмиль Верхарн

Все пишущие об А. В. Луначарском считают необходимым отметить его исключительную образованность, многообразие познаний, умение легко и быстро работать. Однако, как ни странно, о размахе, широте и границах деятельности Луначарского мы до последних лет не имели точных данных, рассуждали приблизительно.

Новый библиографический указатель, выпущенный Государственной библиотекой СССР имени В. И. Ленина,¹ ставит задачу дать возможно более полно публикации на русском языке трудов и писем Луначарского, а также литературу о нем. Получилась внушительная цифра 4008 номеров — таково количество произведений, напечатанных на русском языке с 1896 года — первой публикации, до декабря 1973 года, когда был прекращен сбор материалов.

Однако и в этом надежном путеводителе по обширному и теперь уже обозримому наследию А. В. Луначарского есть пропуски. Об одном из них — статье «Эмиль Верхарн» (1916) — пойдет речь ниже.

«Эмиль Верхарн был моей гордостью», — говорил Луначарский 12 декабря 1916 года на траурном вечере в Женеве через несколько дней после гибели поэта. — «Это не имело бы никакого значения, если бы подобные чувства питал я один; но нас, русских верхарнианцев, много. Нередко я восклицал: какое счастье, какая честь дышать тем же воздухом, что и этот великий человек.»²

Певец разоряющихся «галлицинирующих деревень» и «полей в бреду», огромных капиталистических «городов–спрутов», восходящих «зорь» и «мятежных сил» жизни был великим социальным поэтом XX века и именно этим качеством своего дарования прежде всего привлек Луначарского. Индивидуализм, в большей или меньшей мере свойственный всем модернистам, совершенно отсутствует у Верхарна — поэта объективной темы и эпической мощи. Верхарна и Луначарского многое роднило: огромная культура, убежденность в высоком назначении творчества как общественного дела, философская насыщенность произведений, «боевой мелиоризм».³ Верхарна Луначарский называет «истинным модернистом» и «истинным футуристом»,⁴ но не в смысле приверженности к узким школам, а потому что, выросший на родной почве мифологии, истории и быта зеленой Фландрии, воспитанный на традициях, он был художником и глубоко современным, и новатором, широко раздвинувшим границы поэзии.

Луначарский приложил немало усилий, чтобы познакомить русского читателя с творчеством и личностью великого бельгийца. Достаточно назвать статьи, Книга Верхарна» (1913), «Последние книги Верхарна» (1914), «Певец нового мира» (1914),⁵ «Письмо Э. Верхарну» (1915), «Верхарн в Швейцарии» (1916), чтобы убедиться в постоянном интересе Луначарского ко всему, что выходило из–под пера любимого поэта, к каждому сообщению о нем. Нередко Луначарский приводит обширные цитаты из стихов Верхарна в собственном прозаическом переводе.

И в советские годы Луначарский неоднократно обращался к Эмилю Верхарну, находя в его творчестве немало поучительного для советской поэзии. Большое место уделил ему Луначарский в лекциях по истории западно–европейской литературы, прочитанных в 1923–1924 гг. в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова. Так, в частности, лектор говорил, что «Верхарн перерос свой символизм и перешел к пролетариату», а потому «лучшая часть Брюсова, то, что в Брюсове для нас ценно, идет прямо от Верхарна».⁶ Сходство с Верхарном (но не влияние его) лектор нашел у Маяковского: «Если Маяковский утверждает, что он никогда не читал Верхарна, то, может быть, такие вещи передаются по воздуху.»⁷ «Армянским Верхарном»⁸ назвал Луначарский народного поэта Армении Акопа Акопяна, знакомого ему еще по парижской эмиграции.

Смерть Верхарна под колесами поезда потрясла Луначарского. На вечере в память поэта, который состоялся в Женеве 12 декабря 1916 года, Луначарский произнес блестящую речь на французском языке.⁹ Тогда же была написана и послана в русскую газету «День» статья «Смерть Верхарна»¹⁰ — первая попытка осмысления его трагически оборвавшегося жизненного и творческого пути. В эти же дни, не раньше 10 декабря 1916 года была послана в Париж и настоящая статья. Она интересна по трем причинам.

Во–первых, статья «Эмиль Верхарн» — яркий образец партийной публицистики и литературной критики одновременно. Война есть преступление перед искусством, но лучшие представители его преодолевают временные заблуждения и объединяют усилия для борьбы с шовинизмом и милитаризмом — такова основная мысль этого боевого выступления Луначарского, насколько можно судить по уцелевшим отрывкам. Критик показывает эволюцию творчества Эмиля Верхарна от «Фламандских стихов» (1883) и «Монахов» (1886) до стихов последних лет, от пессимизма и отчаяния к вере в безграничные возможности человека–преобразователя жизни. Луначарский также характеризует поэтические сборники «Верховные ритмы» (по другому переводу «Державные ритмы» — 1910) и «Многообразное сияние» (по другому переводу «Многоцветное сияние» — 1906).

Луначарский с пониманием отнесся к позиции Верхарна в годы первой мировой войны, хотя и не одобрил ее. 18 апреля 1915 года он опубликовал в парижской газете «Наше слово» «Письмо Э. Верхарну» немецкого писателя Ю. Баба с небольшим авторским пояснением. Из него видно, что Луначарский одинаково критически относится и к Ю. Бабу, и к его бельгийскому адресату. У Ю. Баба — «немецкое пристрастие», он «повторяет все то, что угодно было вложить в немецкие головы немецкому генеральному штабу».¹¹ Но исключительно «бельгийская» точка зрения Верхарна есть роковое заблуждение, и потому он находит определенный резон в обвинениях Ю. Баба. При этом Луначарский и тогда и в дальнейшем не торопился с окончательными выводами, а в советские годы он вполне определенно говорил о начавшемся нравственном возрождении Верхарна.¹² Публикуемая статья показывает, что у Луначарского были веские основания для таких утверждений: прежде всего — письмо Верхарна своему немецкому переводчику Паулю Цеху (1881–1946) — этот замечательный по силе чувств документ.

Во–вторых, статья «Эмиль Верхарн» содержит важное признание о том, что Луначарский встречался с бельгийским поэтом — факт неизвестный нашему литературоведению. А они, эти встречи, были и оставили след в корреспонденциях и статьях Луначарского. В одной из них «Из бельгийских настроений», написанной в Гавре 7 (20) ноября 1914 года, читаем: «Видел великого Верхарна. Он был недавно избран доктором лидского университета, и в благодарность он в Пидсе прочитал на днях лекцию на тему 'Дух Бельгии'».¹³

Видимо, эта встреча была короткой и потому сообщение лаконично.

Ближе познакомился Луначарский с Верхарном в октябре 1916 года в Лозанне, когда поэт приехал в Швейцарию читать рефераты. В дальнейшем мы приводим выдержки из малоизвестной статьи Луначарского «Верхарн в Швейцарии» (1916 г.), где критик делится своими впечатлениями от выступления Верхарна и дает прекрасный портрет поэта. Именно эту вторую — и последнюю — встречу вспомнил Луначарский.

В статье Луначарский писал: «Эмиль Верхарн приехал в Швейцарию с целью прочесть в трех или четырех крупных культурных центрах маленькой нейтральной страны реферат о „Молодой Бельгии“ … Я слушал его реферат в Лозанне. В настоящее время он уже прочитан в Берне и Цирихе.

Я с любопытством смотрел на поэта, духовно, как известно, столь сильно и для многих горестно изменившегося под влиянием нечеловеческой скорби, охватившей его чуткое сердце в атмосфере страданий родины.»¹⁴

Сам реферат вызвал у Луначарского двойственное отношение. Критик отмечает живые характеристики, которые Верхарн давал де Костеру, Лемоннье, Роденбаху и особенно Метерлинку, «о котором он говорит с нежностью и умилением». Но в поле зрения поэта не попали некоторые имена, например, Э. Барнаволь, трагедию которого «Космос» Луначарский называет «блестящим панданом к „Зорям“». Луначарский с уважением отмечает попытки Верхарна очертить национальную самобытность бельгийской литературы, и он же осуждает поэта за фальшивые ноты национализма.

«Ужасно, что целый клубок равной лжи, вытекающий их официального положения Бельгии, показался обязательным Верхарну, как следствие его глубокой и заслуживающей всякого уважения патриотической скорби.»¹⁵

Наконец, статья «Эмиль Верхарн» — один из эпизодов той борьбы, которую вел Луначарский с милитаристскими кругами Европы в период империалистической войны. Статья была опубликована в парижской социал–демократической газете «Начало» («Le Début») 24 декабря 1916 года, № 73 и подписана известным псевдонимом Луначарского — Воинов. «Начало» — наследница газет «Голос» («La Voix») и «Наше слово» («Notre Parole»), которые выходили в Париже в годы войны. Луначарский активно сотрудничал в них, напечатал ряд статей «Наши задачи», «С новым годом», «Об единстве», «Интернационал смерти и разрушения» и др., в которых последовательно отстаивал интернационалистическую точку зрения на войну, решительно осуждал шовинизм и оборончество во всех их национальных обличиях, солидаризировался с ленинским «Социал–демократом».

Издание газет «в самой полицейской пасти Парижа¹⁶» было делом небезопасным. Газеты выходили с большими «цензурными плешами», а сотрудники их (наиболее сблизился Луначарский с В. А. Антоновым–Овсеенко, Д. З. Мануильским и К. Залевским) постоянно ожидали репрессий. В ноябре 1915 года Луначарский переехал на постоянное жительство в Швейцарию, однако не терял связей с парижской газетой. Статья «Эмиль Верхарн», было сказано в примечании, «получена редакцией по независящим обстоятельствам с большим опозданием». Французская цензура (так же как и русская несколько раньше в статье «Мысли Метерлинка о войне»¹⁷) старательно поработала над ней: в четырех местах она произвела купюры, а всего было вырезано 77 с половиной строк газетного текста! Видимо, мы никогда не прочтем этой статьи полностью.

Комплект газеты «Начало» — большая редкость, его, например, нет в фондах Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, но зато русские социал–демократические газеты, выходившие за границей, хорошо представлены в Национальной библиотеке Франции, где мы имели возможность познакомиться с ними. Отсюда понятно, почему статья «Эмиль Верхарн» отсутствует во всех библиографических указателях трудов Луначарского.

По этой причине в приложении к настоящей работе сохранившийся вариант статьи А. В. Луначарского печатается полностью (по выше названному источнику).

Приложение

Эмиль Верхарн

Ужасная катастрофа, обрушившаяся на мир, не только убила множество людей и искалечила множество тел, она искалечила также и множество душ, до сих пор бывших здоровыми, порой цветущими и прекрасными.

[Далее 39 строк вырезано и заменено точками.]

Мы знали, что Верхарн — натура страстная, натура, по преимуществу интуитивная. Вся его поэтическая карьера есть ряд экстатических увлечений и порою производит впечатление метаний.

Первый его сборник, тот самый, который один из критиков сравнил с прорвавшимся нарывом, был полон глубокого сладострастия, гиперболического прославления плоти в самом вульгарном смысле, серией дерзких и исполинских рубенсиад. И вдруг, тотчас же вслед, появляются «Монахи» с их испански–католическим мистицизмом. А дальше ряд книг полного пессимизма, садических самоистязаний, книг, которые всю природу изображают в виде то похорон, то сада пыток.

Это настроение еще порождает кошмарные образы в «Моих встречах», но последняя встреча — Св. Георгий — является уже какой–то неожиданной вспышкой надежды. Когда Верхарн впервые обратился к социальным темам — он сделал это из внутреннего побуждения и как символист. Картина интенсивного опустошения и оскудения фламандской деревни под влиянием острого отлива населения в города казалась ему прекрасным рудником тяжелых образов, исходя из которых он сможет излить всю свою тоску. Недаром он пересыпал эти унылые изображения «Песнями безумца», написанными еще в предыдущую эпоху, когда, Верхарн действительно боялся сойти с ума.

Однако возможность радостных экстазов жила в этой способной на столь бурные противоречия душе. Он пошел навстречу городам–спрутам с целью описать их, как олицетворение бессердечного, автоматического зла, и вместо этого нашел в городе, в душе его, в активном творческом труде человеческом, в мощных и покорных машинах, новых слугах человеческого гения — источник великого и радостного вдохновения.

С тех пор Верхарн стал оптимистом. Это не значит, чтобы он закрывал глава на ужасы жизни: он ясно видел их и ярко описывал. Это не значит, чтобы он не предвидел на пути человечества великих страданий и борений. Но все погружено было для него в прекрасную кипучую реку динамизма, — Бурная динамика современной жизни опьянила его. Он знал, что этот неукротимый поток несется навстречу новым зорям. Понимая все, благословляя все, как необходимый элемент великой борьбе все более сознающего себя разума, все более организованной коллективной воли со стихиями — он решительно становился, конечно, на сторону самых прогрессивных элементов общества, он был социалистом, антимилитаристом, свободомыслящим и интернационалистом.

В таких книгах, как «Верховные ритмы» или «Многообразное сияние» он подымает это свое поэтическое настроение до степени религии динамического пантеизма.

Война и принесенные ею ужасы должны были конечно с невероятной силой ударить в это чувствительное и столь легко уклоняющееся в крайности сердце. Его дух заметался в конвульсиях сострадания и ненависти. Недаром еще в начале 1916 года Верхарн писал одному из своих друзей, что меньше всего он может простить немцам то, что они его, жившего любовью, научили ненавидеть.

[Далее 20 строк вырезано и заменено точками.]

Я слышал последний его реферат, тот самый, с которым он ездил, когда его настигла столь нелепая смерть.¹⁸

[Далее вырезано 8,5 строк, вместо текста идут точки.]

…его письмо, которое мы заимствуем из Vorwärts от 10 декабря текущего года, письмо, написанное, можно сказать, накануне смерти. Оно адресовано другу Верхарна немецкому поэту Цеху, в настоящее время немецкому солдату на Сомме. Верхарн переслал это письмо через Голландию. Вот его точный перевод.

Друг мой.

Из волн горечи, в которую я погружен, из глубины этого колодца крови, протягиваю я вам руку с приветом. Я слышал, что вы сейчас во Фландрии. Бедная моя Фландрия! Я знаю, однако, что она начинает вновь зеленеть! Пусть добрый ветер той страны овеет вас всем плодородием этих светлых долин. Дышите им, это он живет в моих «Волнующихся нивах». Я знаю, что книга эта может быть спокойной в ваших руках и что вы не жалеете, что стали моим переводчиком. О бедная моя Фландрия. Быть может, я вернусь. Быть может, мы еще увидимся. Желчь тает в моем сердце. Я устал от борьбы. Весь мир утомлен ею. Все что произошло — произошло между нами, мы же остались теми же. Весь мир оказался настроен на фальшивый лад. Всеобщая толкотня и шум увлекали и нас. Будьте терпеливы еще на краткий срок, мой друг. Когда я вернусь — мы увидимся.¹⁹

[Далее 10 строк текста вырезано.]

Воинов