Мысли Метерлинка о войне

Только что вышла новая книжка Метерлинка. Она озаглавлена «Les débris de la guerre» и представляет собою сборник его статей, опубликованных им во время войны в парижском «Фигаро» и других журналах.¹

Кому неизвестно, что среди крупнейших писателей современной Европы вряд ли кто–нибудь мог поспорить с Метерлинком в глубокой гуманности и своеобразной смиренной мудрости, умеющей с истинно стоическим настроением взирать на земную жизнь? Из всех этих писателей, после смерти Толстого, Метерлинк наичаще заслуживал имя «мудреца».

Я не знаю, много ли было людей, которые удивились, когда с уст этого мудреца раздались слова самой жгучей ненависти и первые же дни империалистической войны. При обычных условиях это было бы, конечно, удивительно, но объяснение лежит слишком близко. То же самое случилось и с другим великим европейцем и современником Метерлинка — Эмилем Верхарном.²

Правда, когда Верхарн заявил, что немецкий народ кажется ему не только нецивилизованным, но и не поддающимся цивилизации,³ то иные друзья его весьма горестно покачали головами. Но сам Верхарн в своей книге «Окровавленная Бельгия» останавливается внезапно среди своих проклятий и спрашивает самого себя: «Может быть, горе и негодование меня ослепляют?»

Совершенно ту же психологию находим мы и у Метерлинка.

Первые из серии статей, ныне им собранных, проходят под знаком трех доминирующих чувств: ненависти к неприятелю, твердой надежды на скорую победу и почти безумного страха, что города Бельгии будут разрушены из мести побежденными и отступающими германцами.

Во всех доступных ему газетах и в поездках по разным городам Европы Метерлинк взывает о помощи.

В этом настроении он берет весьма решительную ноту, ярче высказавшуюся в статье «После победы»; напечатанной в английской газете «Дейли мейл» во втором месяце войны.

«Когда придет час расплаты, а он близок, — писал тогда Метерлинк, — мы позабудем большинство наших страданий, и позорная жалость постарается затмить наше сознание. Примем же уже теперь беспощадные решения, ибо после победы, после того, как мы раздавим врага, нас будут стараться умилосердить. Нет, это басня, будто имеется только толпа рабов, увлеченных тираном, который один за все ответственен. Нет, народы всегда имеют правительства, каких заслуживают, — правительство есть только увеличенная проекция народа, мораль правительства выдает душевное строение народа. Если семьдесят миллионов невинных переносят правление ужасающего монарха — они показывают этим, что их невинность призрачна и поверхностна и что пороки их повелителя лучше выражают их внутреннюю вечную сущность. Эту–то внутреннюю сущность надо уничтожить, ибо никогда никакой опыт, никакой урок, никакой прогресс не смогут ее улучшить смягчить или дисциплинировать. Надо уничтожить этот народ, как уничтожают гнездо ос. Из ос нельзя сделать пчел. Бессознательное не поддается воспитанию».⁴

Прошло два года, и Метерлинк в некотором раздумий останавливается перед этими тяжелыми словами.

В предисловии к своему сборнику он пишет. «Мои уста в первый раз в этом произведении произносят проклятие ненависти. Я хотел бы избегнуть их, ибо тот, кто пишет, не смеет выдвигать ничего, что может нанести ущерб любви, с которой мы должны относиться ко всем людям. Но я должен был произнести мои проклятия. Я печально удивлен тому, что судьба заставила меня произнести их. Я любил Германию. У меня там было много друзей. Теперь они все для меня в могиле: живы ли они или мертвы. Я думал, что Германия — страна великая, честная и великодушная, потому что я всегда находил в ней ласковое гостеприимство. Но бывают преступления, которые уничтожают прошлое и отравляют будущее. Если бы я уклонился от ненависти — я предал бы любовь.

Я старался подняться над бойней (Au–dessus de la mêlée — намек на заглавие известной книги Ромена Роллана, которая, кстати сказать, несмотря на цензурные плеши и на хор ругательств со стороны почти всех органов французской прессы, выдержала за полгода пятьдесят два издания во Франции ⁵), я старался, но еще яснее слышал я крики, видел безумие и ужас, справедливость на нашей стороне и позор — на другой. Я допускаю, что некогда, когда время сгладит воспоминания и восстановит разрушения, мудрецы станут утверждать, что мы обманулись, не сумели подняться на достаточную высоту, что можно все забыть, если все поймешь. Но они будут говорить так, потому что не знают всего, что мы знаем, и не видели всего, что мы видели».⁶

Еще интереснее, быть может, эпилог этой книги, из которого мы, по недостатку места, приведем лишь некоторые выдержки.

«Прежде чем закрыть эту книгу, я еще раз хочу взвесить в моей совести слова ненависти, которые против воли произнес в ней. Сознавая все преступления нашего врага, я не могу, с другой стороны, не признать, что он доказал доблесть, отрицать которую было бы ниже нашего достоинства. Признавать доблесть тех, с кем сражаешься, — почтенно. Немцы шли на смерть глубокими, густыми, дисциплинированными массами, со слепым, упорным и отчаянным героизмом, какому трудно подыскать более мрачные примеры и который мною раз исторгал у нас чувства изумления. Они жертвовали собою, как никто до них, жертвовали собой идее, которая, как мы знаем, ложна и бесчеловечна, но которую они считают высокой и справедливой. Такая самоотверженность, ради чего бы она ни происходила, всегда свидетельствует о силе, переживающей павших и вынуждающей уважение.

Что бы ни говорили о разных обстоятельствах и чертах, ограничивающих ценность этого героизма, — солдаты наши не обманулись. Спросите возвращающихся из траншей: они ненавидят врага коллективного, но не отдельного вражеского солдата. Под злым врагом они умеют рассмотреть несчастного, несущего, подобно им самим, тяжкую ношу жизни. Они дают нам тем самым великий урок».⁷

Урок этот Метерлинк толкует в том смысле, что войну эту надо вести без личной ненависти.

«Что нам делать? Неужели мы будем ненавидеть до конца дней? Иго ненависти — слишком тяжко: оно пригнет нас к земле; но, с другой стороны, мы не должны стать жертвами нашего доверия и любви. Будем помнить, что этого врага можно сделать добрым, только обезоружив».⁸

Нам кажется более или менее ясным, что Метерлинк переживает довольно сложную эволюцию. Быть может, он не достиг еще ее последнего этапа.

Одной из интереснейших статей сборника является та, которая озаглавлена: «За чтением Фукидида».⁹

Метерлинк проводит очень остроумные параллели менаду великой афино–спартанской войной и войной нынешней. Разве между консервативными крутыми помещиками–милитаристами Спарты и юнкерской Пруссией нет глубокой аналогии? С другой стороны, разве Афины своей цивилизацией не напоминают Францию, а положением морской державы с широко раскинутыми по всему тогдашнему миру колониями — Англию? Вот почему, говорит Метерлинк, свидетелю нынешних событий невозможно без волнения читать повествование великого афинского историка. Какое же поучение выносит в конце концов Метерлинк из чтения Фукидида? А поучения он у него ищет. Странен вывод Метерлинка: «Двадцать семь лет сопротивлялись Афины своему врагу и доказали нам, что, несмотря на видимость, можно бороться с тем, что вписано в книгу судеб».¹⁰

Загадочные слова. Разгадку им даст нам анализ другой статьи Метерлинка, но пока остановимся на неожиданных его выводах из знакомства с историей Пелопонесской войны.

Во время ее течения передовые умы в обоих государствах, особенно в более проницательных политически Афинах, прекрасно сознавали, что раздавшийся с обеих сторон клич: «До конца», «До полной победы» — звучит похоронной песнью величию всей Греции вообще.

Аристофан пишет одну из остроумнейших своих комедий, в которой прославляет блага мира ¹¹ и со всей присущей ему желчью, которая у этого несравненного мастера играет, как молодое вино, и сверкает, как алмазная роса, издевается над афинскими и спартанскими «жюскобутистами» *.

* сторонниками «войны до победного конца» (от франц. jusque au bout). — Ред.

Еврипид принадлежал к противоположному лагерю. Все знают, как беспощадно преследовал и бичевал его своей сатирой консерватор Аристофан.¹² Но в правильном понимании того, что несет с собой пресловутый «конец войны», оба великих врага, оба полюса тогдашнего афинского театра соприкасались. В трагедии «Матери–просительницы»¹³ Еврипид развертывает идеал международного соглашения, общегреческого права и трибунала, ради прекращения несправедливых войн. В отчаянной, кровью и слезами написанной трагедии «Троянки» он описывает бедствия войны. В той и другой он заставляет женщин, как естественных защитниц жизни, выступать с разной формы протестами против бойни.

Будущее показало, насколько были правы враги войны. Греция погубила себя, Спарта оказалась победительницей, но ценой унизительного союза с варварским персидским царем и порабощения им свободных греческих городов Малой Азии. А затем Греция оказалась покоренной другим варварским царем — македонским, и, после нескольких вспышек, гений ее начинает неудержимо угасать.

Как известно, идея о борьбе все более разумного человека с роком занимает большое место в таких книгах нашего автора, как «Sagesse et Destinée»,¹⁴ «Temple enseveli»¹⁵ и в некоторых драмах его, особенно в драме «Жуазель».¹⁶ Эта идея, оказывается, очень занимает его и теперь, но она своеобразно преломилась в нем благодаря войне.

С наибольшей последовательностью изложил он свои нынешние мысли по поводу борьбы воли и рока в статье «Воля земли».

«С одной стороны, имеется воля земли, или природы, которая благоприятствует в человеческом роде, как и повсюду, грубой физической силе; с другой стороны, воля человечества, или, по крайней мере, части его, которая старается доставить господство другим более тонким и менее животным видам энергии. Сама Германия, которая представляет сейчас волю земли, если б ей удалось раздавить и покорить большую часть Европы, отбросить ее назад и погрузить в целое море страданий, в конце концов все же возмутилась бы против силы земли».¹⁷ ………….. Метерлинк…..

………..¹⁸ смотрит на битву при Марне или при Вердене, как на чудеса человеческой воли, заставившей попятиться, то, что очевидно, предопределено бездушным роком.

«Но судьба настойчива и хитра, и поэтому, прежде чем думать о мире, — надо обеспечить за собою будущее, чтобы не случилось так, что после неслыханного напряжения сил человечество все же окажется сломленным силами рока, для данного момента тождественными с силой оружия центральных европейских держав».¹⁹

Миросозерцание Метерлинка остается, таким образом, той же своеобразной смесью мистики и позитивизма, которой отмечена лучшая его книга «О смерти».²⁰ Перед самой войной, как мы узнаем из нынешней книжки, он готовил сочинение, которое должно быть продолжением того исследования разного рода загадочных психических явлений в духе известного критического позитивизма, которое было начато в названных нами выше книгах. Это сочинение, озаглавленное «Неведомый гость», должно выйти немедленно после войны.²¹ К сожалению, отдельные главы, опубликованные в разбираемом нами сборнике, вернее, перепечатанные в него из разных французских и американских журналов, где они впервые появились, не представляют из себя большого интереса. Когда Метерлинк, отводя явно нелепое, рекомендует страдающим от нынешнего разгула смерти людям некоторые более или менее достойные быть отмеченными пророчества или обращение к телепатии (через посредство медиумов) для замены плохо функционирующей полевой почты или когда он утверждает, что мертвые продолжают жить в нас, не теряя от самого факта смерти решительно ничего, даже скорей, ввиду героичности той смерти, выигрывая, — то все это чрезвычайно похоже на поиски хоть какого–нибудь утешения со стороны потерявшегося под градом бедствий доброго человека.

Одну статью Морис Метерлинк написал специально для нынешнего сборника. Она посвящена Польше.²² Французская цензура выбросила ее почти целиком, оставив между обширными белыми полями лишь дюжину разрозненных и незначительных строк.