Книга Верхарна

Великий бельгийский поэт всегда был и остается человеком деревни. Это утверждение может показаться странным, ибо никто не воспел города с таким проникновенным пониманием и таким бурным подъемом.

Страстный поклонник всякой энергии в ее напряжении, зачарованный чудесами разума и свято верящий в прогресс — Эмиль Верхарн не может не иметь культа по отношению к великому городу. Именно Великий Город — Оппидомань ¹ — является для него коллективным искупителем человечества, с ним связаны для него неразрывно его лучшие надежды.

Но не рассуждающей любовью простого сердца поэт стали и электричества, мировых горизонтов и революционных толп остается тихо и нежно привязанным к миру полей и деревень, к бороздам плодородной земли, колыханию нив и полнокровному, величавому в своей простоте быту крестьянства.

Тот период своей многозначительной жизни, когда пессимизм его, дошедший до отчаяния, грозил погасить перед ним все огни,² поэт блуждающим взором оглядывался вокруг, ища среди явлений действительности такого горького и черного, которое было бы под стать его самоубийственным настроениям, и — человек деревни — он нашел страшную канву для узоров своего безочарования в явлениях разложения деревни под магнитным действием капиталистического города.³

Чрезвычайно значителен не только для Верхарна, но и для всей переживаемой нами эпохи тот факт, что, именно пойдя вслед за полуголыми беглецами деревни туда, к простершему свои пальцы спруту–городу, он внезапно открыл там Опиидомань — город, спасительный для других и для него.

Вслед за тем последовал период боевого мелиоризма *. В «Городах–спрутах», «Ликах жизни»,⁴ «Бурной жизни»⁵ Верхарн дал самую точную и богатую картину современного общества в его дающей тон городской жизни. Все эти книги пропитаны порывом, это — в полном смысле поэмы бури и натиска.

Но затем пришла пора относительного успокоения. Орлиным полетом поднявшись гораздо выше, он старается в «Многогранном сиянии» и «Царственных ритмах» дать отражение всей природе, всему бытию, старается создать своеобразную религию гуманизированного пантеизма.

Чем ближе к старости — тем больше покоя разливается в поэмах Верхарна. Не покоя примирения, не ленивого духа квиетизма, а духа глубочайшей уверенности в красоте жизни и вечной победе творчества.

И вот, описав этот исполинский круг, Верхарн, большую часть своей жизни проживший все же в уединенной усадьбе, в сердце родной Фландрии, — в вышедшем на днях новом сборнике своих стихотворений — «Колыхание нив»⁶ — вновь возвращается к своей родной матери–деревне, уже под новым углом зрения.

От значительного большинства стихотворений этого сборника веет тем особенным аккордом девственной белизны и белизны седин, мудрости, тихой, как смерть, и непобедимой, как жизнь, который слышится, когда смотришь на серебряную вершину Юнгфрау **, или вдумываешься в последние годы божеской жизни Вольфганга Гёте.

Преобладающий тон этих деревенских картин — идиллия, эклога, нечто вроде новейших буколик и георгик.⁷

Теокрит и Вергилий все время приходят на память. Но не потому, боже сохрани, чтобы Верхарн приблизился к ложноклассическому копированию, которым пропитаны, несмотря на их христианнейший дух, «Георгики» Франсиса Жамма.⁸ Нет, не потому. Верхарн ни на одну минуту не приближает внешних черт фламандско–крестьянского быта и фландрской природы к классическим. Но, как у великих древних мастеров, этот быт подымается у него до монументальной простоты. Детали стираются, краски преображаются, как приходится делать скульптору, создающему бытовой барельеф.

Все в этих поэмах правдиво, но правдиво некоторой особенной, мраморной правдой.

Верхарн и теперь не забывает, как страдает деревня от порабощения городом. Он отчетливо слышит воркотню ее стариков, готовую порой перейти в проклятия и завывания бессильной злобы. Но он видит и новое поколение, которое сумело создать полный надежд аккорд *** между деревней и городом.

* Здесь: оптимизма (лат.) — Ред.  ** Вершина в Альпах. — Ред. , *** согласие (франц.). — Ред.

Более же всего привлекает любовное внимание Верхарна одновременно и животная и мистическая, трудовая и эстетическая нежность, страсть крестьянина к земле. Тут чуется ему то место организма человечества, где корни его связуются с чревом праматери Геи.

Так, в одном из своих чудных «Деревенских диалогов» Верхарн изображает крестьянина, который говорит: «Пустое толкуют о моих секретах, — один у меня есть секрет и других не бывало: люблю мое поле, живое и ясное, люблю больше костей моих и плоти. В мае, когда росток прободает самую твердую почву, мне кажется, словно сквозь тело мое он прорастает. День за днем хожу я смотреть на мои колосья: я слышу, как при полуденном солнце наливаются стебли и плывет запах моей люцерны. Тогда с особенной силой разливается кровь по моим жилам, звонко стучит нога вдоль тропинок, и если я не танцую — так только чтоб не сказали, что безумие ударило внезапно в мою седую голову».⁹

Молодая крестьянская девушка превращается в нечто божественное, как Юнона.

Вот это его стихотворение, сильно проигрывающее, конечно, в прозаическом переводе: «В сердце золотых жатв, когда словно пьешь, глотаешь, вдыхаешь чистую ясность, слежу я за тобою в полях и подолгу изумленно любуюсь потоку здоровья, который скрепляет и движет твое тело.

Тяжкий и честный труд делает твои усилия величавыми. Парии ударами кос режут пшеницу, но ты двумя руками крепко вяжешь и создаешь снопы.

Ты восхищенно любишь порыв, работу, пот, полезный и четкий жест, осиянный лучами неба; и твои глаза сверкают сквозь прах, поднявшийся от торопливой работы.

Кровь, багряная и могучая, бежит в твоих артериях и румянит твою гордо вздымающуюся грудь. Пышны твои губы, рыжи твои кудри, и телу твоему любо ходить по земле.

Вот почему от Тамиза до Хамма * все те, чье дыхание вдруг становится прерывистым от любви, мечтают о силе твоих двадцати лет, когда задумываются о том, кому быть их женою…

* Округа в Восточной Фландрии — Ред.

Твоя светлая ферма когда–то заблестит среди золота спелых хлебов, и воле твоей будут почтительно повиноваться, и благоденствие и порядок поселятся под твоей кровлей.

И жизнь устремится потоком из твоего могучего чрева, многочисленная и буйная, как в старьте времена, и дети твои будут гордостью и поддержкой твоей медленной старости и царственной смерти».¹⁰

Я редко встречал красоту большую, чем этот торжественный заключительный аккорд.

В короткой статье мы не надеемся наметить все красоты прекрасной книги Верхарна.

В стихотворении «Титир и Мелибей» он заставляет этих классических пастухов далекого юга ¹¹ проходить по Фландрии, осыпая насмешками убогий север и его жителей. Но один из этих северян со скромной гордостью отвечает детям стран синего неба и синего моря. Ничего не преувеличивая, не переоценивая никаких ценностей, находит он слово в защиту того, что можно любить и в тусклой как будто красками жизни северной деревни.

И действительно, читая поэмы и песни «Колебания пив», мне казалось, что я вижу, как с достойной простотой, медленной поступью взошла на Парнас северная, современная Идиллия, в будничной одежде рыжеволосой, сероглазой крестьянки, и стала без гордости и скромности рядом с своей гармоничной сестрой — Идиллией средиземной, и не показалась менее прекрасной.