Л. Н. Толстой

I

Толстой представляет собою явление поистине огромное, всколыхнувшее не только нашу страну, но весь мир, приковавшее к себе внимание широчайших читательских масс и нашедшее большое количество последователей во всех странах мира.

Особенностью Толстого является то, что в нем совмещаются два лица: во–первых, гениального художника, создавшего ряд романов, повестей и театральных пьес, которые оцениваются всеми, почти без всякого исключения, как принадлежащие к числу шедевров мирового порядка; во–вторых, проповедника определенной морали, определенного жизненного уклада, резко расходящегося с тем, который ныне существует как в России, так и в других странах.

Будь Толстой только художником, он, несомненно, приобрел бы мировую славу. Но таким почти невозможно себе представить Толстого, так как художественные произведения Толстого в значительной мере проникнуты теми исканиями, теми вопросами, ответом на которые являлась его моральная проповедь. Будь Толстой только моралистом, нет никакого сомнения, что он обратил бы на себя и тогда внимание многих, но, конечно, не достиг бы такого громового успеха, как при соединении этического учения со славою и возможностями великого художественного дара.

Присматриваясь ближе к учению Толстого, оценивая значение его для развития человечества, мы не можем не заметить в нем сразу огромной двойственности. С одной стороны, Толстой — искатель правды, мужественно идущий до конца: ему хочется установить между людьми подлинно человеческие отношения, основанные на любви и согласии; он обрушивается с негодованием на человеческий эгоизм, на нынешние формы государства, церкви, распределения благ и т. д. С другой стороны, он производит впечатление человека, не умеющего освободиться от каких–то внутренних пут. Протест против современных несправедливых форм жизни не приводит его на революционный путь, Толстой ищет других путей, путей чистой проповеди, отказываясь от всякого применения насилия, то есть отказываясь от непосредственных форм борьбы. Толстой не может также освободиться от религиозных идей и, беспощадно разбивая многое в современных положительных религиях, церковном строе и практике, он в то же время старается больше, чем кто–нибудь, возвеличить какое–то очищенное понятие о боге и именно отсюда выводит ту человеческую совесть, которая, по его мнению, должна в конце концов восторжествовать на земле.

Вся разрушительная работа Толстого в высшей степени полезна. Часто ему удавалось критиковать государство, церковь, в особенности семью, с такой силою, до которой, быть может, не поднимался ни один законченный революционный критик. Но толстовское непротивленчество, в соединении с уклоном к мистицизму, проникая собой положительную его проповедь, удерживает людей от применения революционных методов и, таким образом, отводит известные круги своих почитателей в сторону от подлинной борьбы, распространяет в массах, особенно в крестьянских массах, которые склонны к такому восприятию жизни, пассивность, часто переходящую в прямую ненависть к настоящим активным революционерам.

Таким образом, Толстой вносит раскол в ряды врагов современного общества. Толстовство оказалось каким–то рукавом или тупиком, в который попадает известная часть угнетенных, ограничиваясь таким толстовским полупониманием, полурешением вопроса, которое на самом деле никаким решением не является и вредно отзывается на общем развитии массы в сторону понимания и защиты своих интересов.

II. Социальные корни толстовства

Откуда же взялось толстовство с таким своим двойственным ликом?

Оно появилось в результате колоссального сдвига, который пережила наша страна в прошлом веке, и в особенности в средних его десятилетиях.

До сих пор Россия была страною, в которой преобладал феодальный характер. Доминировал в ней барин. Другой стороной этого барина являлся эксплуатируемый им мужик.

Нечего и говорить, что и в Московской Руси и в последующий, петербургский период крепкого помещичьего самодержавия общественный строй России, преимущественно деревенский, представлял собою чудовищную тьму деспотизма, унижения, ограбления народных масс. Тем не менее, он отстоялся как известный самодовлеющий порядок. Помещик воспитывался поколениями в идеях незыблемости существующего строя. Он знал, что религия является опорою для него, проповедуя крестьянам подчинение и давая, в виде всякого рода милостынь, покаяний, молитв, исход для многогрешной помещичьей души к внутреннему покою. Помещик очень часто умел, на основе крепостного труда, строить свои гармонические поэтические усадьбы, воспринимать лучшие, тончайшие плоды западной культуры, порою сам творить разные эстетические ценности, предаваться всяким философским исканиям и т. д. Конечно, и в помещичьей среде, испытавшей на себе достаточное давление самодержавия и понимавшей часто, что общий мертвенный строй является препятствием даже к экономическому развитию страны, также были разные новаторские течения, — недаром в истории России имеет место помещичий бунт декабря.¹ Но преобладали помещики реакционные, консервативные или умеренно либеральные, которые в общем считали нашу страну «богоспасаемой», порядок в ней прочным, которые благодушествовали и закрывали глаза на страшную социальную неправду, служившую опорою всему их существованию.

Но капитализм все большим и большим потоком врывался в русскую жизнь. Он превращал домашнее хозяйство в товарное, он выдвинул новую силу в виде буржуазии, он втянул помещиков в капиталистический оборот, большей частью при этом разоряя их, он строил фабрики и заводы, выращивал города. Он больше, чем кто–либо другой, вырвал у царя и помещиков освобождение крестьян от крепостной зависимости, в то же время обездолив крестьян землею и внеся в крестьянскую жизнь небывалую неустойчивость.

Покачнулись барские усадьбы, покачнулось барское самосознание, барская религиозность, барская вера в свою правоту, но зато в барах развернулась страшная ненависть к чумазому, к этому пришельцу с тугой мошной, к прозаическому и так легко разорявшему их буржую. Ненависть к буржуазии стала двигателем для очень многих талантливых представителей помещичьего класса.

Но что же могли эти талантливейшие представители дворянства противопоставить капитализму как ценность, которую они готовы защищать?

Нашлись и такие помещики, которые вздумали противопоставлять капитализму и Западу старую Русь. Они очень искренне, но, тем не менее, лживо идеализировали ее порядки. Таковы были славянофилы. Здесь мы находим разные градации, от звериных бар, для которых славянофильство сводилось к словам: «самодержавие, православие и народность», до идеалистов типа Киреевского и Аксакова.

Но для некоторых помещиков была совершенно ясна вся хрупкость этой позиции. Они были слишком близки к Западной Европе, слишком увлекались ею, из них нельзя было вытравить западничество. Но так как Запад становился все более и более буржуазным, то ненависть к нему не уменьшалась в груди таких помещиков. Они мстительно хотели разрушения западного буржуазного порядка. Они любили противопоставлять ему, в особенности после неудачи революционного движения 48-го года, будущее России, которое–де соединит в себе живую правду, вынесенную русским народом из его страдальческой многовековой истории, с лучшими элементами Запада. Так возникло возвеличение русской крестьянской общины. Так возникло представление — для России возможно, минуя капитализм, перейти к социализму.

Этот барский социализм, иногда при всем своем блеске, имел какой–то шаткий характер, как, например, у Герцена, о котором до сих пор нельзя с точностью сказать, что же в нем стояло на первом месте: социалистическое ли народничество или довольно умеренный либерализм? Иногда, наоборот, он развивался до высших пределов бунтарства, например, у Бакунина, — но всегда носил черты преувеличенного преклонения перед крестьянами. Пошатнувшийся в своем самосознании барин, если он был энергичен и талантлив, ненавидел буржуазию, не понимал пролетариата, стыдился своего барства и преклонялся перед антиподом своим и единственным оставшимся могучим устоем старой жизни — крестьянином. Крестьянина он идеализировал, от крестьянина ждал водворения правды на земле. В этом же кругу идей вращался и Толстой.

Толстой является только одной из оригинальных ветвей этого антибуржуазного барства. Если Владимир Ильич, в своих знаменитых статьях о Толстом, даже не упоминает о влиянии, которое имело на Толстого его помещичье происхождение, и прямо называет Толстого выразителем идей и настроений известной части полусознательного крестьянства, то он глубоко прав, ибо Толстой вел непрерывную борьбу со всеми остатками помещика в себе, так как в нем его классовый инстинкт преобразовался в горячую ненависть к буржуазии, к капитализму, ко всей культуре, которую несет в себе буржуазия, ненависть, обнимавшую даже буржуазную науку, буржуазное искусство, ненависть, которая оказалась бы совершенно безнадежной, если бы Толстой не мог что–то противопоставить буржуазии. А противопоставить он мог только крестьянство, только идеализированное крестьянство. Вот почему Толстой, очень рано отбросив безнадежное дело стать адвокатом помещиков, оставаясь блестящим прокурором против буржуазии, сделался в то же время искреннейшим защитником крестьянства. Крестьянство ненавидит буржуазию, которая его разоряет, ненавидит помещика, который сидит у него на шее, ненавидит царский режим, пригнувший его до земли свистящей над ним розгой. Ненавидит попа с его поборами, с его нелепыми уже для сколько–нибудь развитой крестьянской головы догмами, дорогостоящими требами характера волшебства и моральным непотребством. Толстой примкнул ко всей этой ненависти крестьянства, он сорганизовал ненависть этого крестьянства, — вернее, он слил свою барскую ненависть с мужицкой ненавистью и вырос в настоящего исполина, который и художественным и проповедническим словом разил всю отвратительную постройку, воздвигнутую на фундаменте полурабского труда, не щадя даже самых лучших сторон этой постройки, даже тех ее сторон (науки и техники), которые в дальнейшем своем развитии как раз несли освобождение труду.

Но в том–то и беда, что современная культура внутренне противоречива. Она развивается по закону диалектики. Именно капиталистический мир приносит с собою развитие техники и возможность подлинного богатства человечества. Именно капитализм объединяет человеческий труд, выковывает пролетариат, именно он поляризует против себя пролетариат, создает своего антипода — не крестьянина уже, а пролетария, со всеми его великими способностями и возможностями. Спасение человечества лежит не в возвращении назад от капитализма, не в какой–то окольной проселочной дороге, а в том, чтобы пройти сквозь чистилище капитализма. Только дальнейший рост науки и техники, с одной стороны, только дальнейший рост организации революционного пролетариата, с другой, был подлинным выходом на светлую дорогу достойной человечества жизни.

Но этого народничествующие баре понять не могли. К социализму, как к дитяти капитализма, они относились либо равнодушно, либо старались по–народнически исказить его черты, либо даже проникались к нему ненавистью, как к простому продолжению того же безбожного, увлекающегося внешним богатством, материалистического капитализма.

В этом был основной грех толстовской позиции. Она выражала собою противоречия старой России. Толстой сумел отвергнуть самодержавие и православие, во многом стряхнуть с себя барина, но он оказался в рамках мужиковствующего философа, как гениально отметил Владимир Ильич; он воспринял у крестьянина нерешительность, пассивность его револю–ционных инстинктов, он воспринял ту глубокую религиозность крестьянина, которая вытекает из самой его мелкой собствен–ности, из его зависимости от природы. Он только придал более очищенный характер этой религиозности и благодаря этому снабдил ее новой жизненностью.

Прав Ленин, когда говорит поэтому о Толстом как о полуреволюционере. Одними сторонами он острейший критик общественной неправды, а рядом с этим — вдруг проповедник самых овечьих инстинктов, распространитель мелких идеек о личной аскетической святости и тому подобных вегетарианских добродетелей. Социальное происхождение Толстого объясняет, таким образом, все его черты и, прежде всего, роковую для него половинчатость.