Этот торжественный вечер следовало бы, собственно, назвать вечером в память Верхарна: незадолго до того — 27 ноября — в результате нелепой случайности поэт погиб под колесами поезда.
Известие о смерти Верхарна было воспринято во всем мире как большая утрата и вызвало многочисленные отклики. Достойным образом почтили память поэта и революционные круги в Женеве. Кроме Луначарского, с речью о Верхарне выступил редактор «Demain» Анри Гильбо — темпераментный публицист, страстный поборник мира и социализма.
Луначарский в своем эмоциональном выступлении не ограничился характеристикой личности и творческой деятельности Верхарна. С большой впечатляющей силой излагает он свой взгляд на происхождение поэзии, подчеркивая трагическое положение поэта в современном обществе. Верхарн изображается как «эстетический Колумб» нового мира, как гений, вырвавшийся из узкой сферы индивидуализма и нашедший плодотворную почву для истинно эпического творчества.
Эмиль Верхарн был моей радостью и моей гордостью. Это не имело бы никакого значения, если бы подобные чувства питал я один; но нас, русских верхарнианцев, много. Нередко я восклицал: какое счастье, какая честь дышать тем же воздухом, что и этот великий человек! И в самом деле: разве Верхарн — не один из величайших поэтов всего человечества? Всех народов? Всех времен?
В России перед Верхарном преклонялись. Самый значительный из наших талантливых поэтов — Брюсов — переводил его, подражал ему, находился под его влиянием.1 Хорошо известный революционный публицист Чернов, никогда в жизни не писавший стихов, неожиданно перевел — и перевел превосходно — его великую оду «Восстание».2 Произведения Верхарна публиковались одновременно в журнале «Весы», органе модернистов и декадентов,3 и в «Знании» — прославленном сборнике Горького и самых убежденных реалистов.4
Отчего же так любили Верхарна? Почему был он для нас пророком? Огромным явлением духовной жизни, великим наставником мысли и действия?
Мой друг Гильбо 5 сможет сейчас представить вам широкую характеристику этого прекрасного гения на всех этапах его развития.
Я же остановлюсь лишь на одной стороне этого многогранного таланта, на той, которая, по–моему, особенно значительна.
Поэты первобытных времен, создававшие великие мифы и богов, певшие бессмертные народные песни, скандировавшие первые эпические поэмы, были анимистами. По утверждению Вико, Гердера, Мишле, Карлейля 6 и других, у каждого из народов была своя поэтическая весна, свое детство, простодушное и творческое; а в те времена всё, что видел человек, всё, что находилось перед ним, тотчас же преображалось для него в миф, в сказку, в поэзию!
Солнце было богом, героем, стремительно выходившим из своей могилы и разгонявшим лукавых духов тьмы; все стихии природы предавались безмятежной радости; неподвижные камни сладострастно грелись в лучах солнца; деревья дружески приветствовали небесного подателя благ.
Но вот кто–то невидимый подлетает на широко распахнутых крылах. Все приходит в волнение, все преисполняется беспокойства… Это первый предвестник приближающихся враждебных сил. О, больше нет сомнения: Тиамата, «Змей Горыныч», вечный змий вползает на голубой небосвод вселенной. Грохочет его ужасный голос; своим отвратительным, тяжеловесным, бесформенным телом он заполняет все небо. Злополучное солнце, бедное великое божество, в плену, погребено, проглочено… Но приближается избавитель. Слышите ли вы грозный шум битвы? Смотрите: вот потоки лавы, сверкающий меч бога грома, сияние дробящего молота Тора 7 — он рубит, режет, рвет на части чудовище. Битва тяжела. Невозможно убить тысячеголовую гидру. Земля содрогается. Человек весь поглощен поразительным зрелищем войны богов, которая развертывается перед его глазами, упоенными ужасом и восхищением. Он тоже содрогается. Подумайте: если злобный змий на этот раз победит, — тогда смерть, тогда гибель и для этого бедного маленького человека, который стоит здесь, под дождем, под потоками светлой крови богов, и глядит, глядит… О, наконец–то! огромная масса прорвана, освобожденное солнце бросает вниз торжествующий луч. И Маррана–пожирательница спасается бегством, издавая громкое рычанье. А вдалеке еще слышны раскаты насмешливого хохота, то бессмертный охотник Индра 8 преследует ее… Спасены!
И человек, охваченный радостью, пляшет, поет, ударяет по струнам своей арфы, которую он еще совсем недавно смастерил из собственного лука; великолепным размеренным слогом, словами свежими и непосредственными рассказывает он обо всем, что видел: о победе света, о красоте, освобожденной героизмом, о великом поражении зла!
Первобытный поэт ничего не сочинял, он не прибегал к сравнениям: вся природа была для него чем–то поистине живым. Первобытный поэт был анимистом.
Со временем человек утратил подобное восприятие природы. Мало–помалу природа превратилась для него в сложный механизм, в единое целое, где господствуют законы неумолимого детерминизма. Чтобы прославлять эту природу, чтобы воспевать ее, современный поэт прибегает к метафорам; он пытается снова стать ребенком, но поэтического дыхания былых времен ему не возвратить.
Природа по–прежнему прекрасна. Но как трудно постичь ее красоту, не прибегая к анимизму, ставшему теперь искусственным! Если б у нас не оставалось еще последних следов первобытного восприятия, поэзия не смогла бы более существовать. Когда мы говорим «поэтический образ», мы понимаем под этим образ анимистический. Мы по временам позволяем поэтам и самим себе говорить еще о грусти заката, о жалобах ветра, о торжестве света… Но разве калейдоскоп вечерних облаков, завывание ветра в камине, лучи света среди мрака не являются простыми комбинациями атомов и волн эфира? Современный поэт, когда он вполне искренен, — пессимист. Чего же хотят от него? Как оказался он здесь, среди этого автоматизма, бессмысленно угрожающего ему и способного раздавить его в любую минуту?
Человек очень одинок среди природы.
И хуже того: он одинок среди своих собственных братьев.
Тот же успех цивилизации, который принес нам научную концепцию природы, создал мало–помалу общество собственников, создал соперничество между племенами, народами, классами, личностями — эгоистическое общество с его законами социального принуждения, общество, где люди одиноки в толпе, общество чудовищных контрастов и вопиющей несправедливости.
Бедный современный поэт! Почти всегда он говорит только о себе самом. Будучи лириком, он мало–помалу приходит к убеждению, что лиризм, самый субъективный и загадочный для других, — наилучший лиризм. Поэт творит для публики, но ненавидит и презирает ее. Сознание своего абсолютного одиночества наполняет его гордостью.
Между тем прогресс общества продолжается. Человеческий труд создает мировую материальную цивилизацию. Человек все более и более становится тем юным божеством, которое с помощью науки и техники подчиняет себе стихии. Да, организованный труд, всеобщий труд, океан единой разумной воли всего рода человеческого мало–помалу вырисовывается на фоне мировой жизни как организатор, искупитель, как владыка будущего.
Одинок? Жалок? Смертен? Раб механических сил? — Да, таков человек, взятый в отдельности; но в общественном плане это, повторяю, юный бог, чье будущее преисполнено надежд.
Верхарн оплакивал пустеющие фламандские деревни: он проклинал города–спруты, которые заманивают и поглощают человеческие жизни, чтобы измолоть их под зубчатыми колесами промышленности. Но он последовал за беглецами деревень. Рядом с ними вступил он в город! Что за неожиданная радость! — Вместо всеразрушающего чудовища, он увидел перед собой, — несмотря на истинные страдания, его окружавшие, — великое коллективное существо, еще не завершившее своего развития, существо в зачаточном, хаотическом состоянии, но уже очеловеченное, обожествленное!
О, да! Город, промышленность, хозяйственная деятельность людей, труд всепобеждающий и творческий, — разве это не новая природа, не новая грандиозная среда, созданная нашими руками? Разве это не целая вселенная, где материя нами коллективно одухотворена?
Верхарн был эстетическим Колумбом этого нового мира. Именно он первый открыл, первый блистательно описал исполинскую и одухотворенную красоту этого гигантского тела современной промышленности. Человеческий гений начинает трудолюбиво возводить новую Вавилонскую башню, но на этот раз даже самые страшные раздоры не помешают дерзновенному зданию расти, увеличиваться, превращаться в наше человеческое Цвинг–Ури,9 в крепость нашего могущества.
Оживленные улицы, ярмарки, гавани, где соприкасаются все страны мира; паутина рельсов, опутывающая земной шар; мощные и послушные машины; наука со своими аудиториями и лабораториями; биржа, пресса — все, что нам самим казалось исполненным силы, но пошлым и прозаичным, под пером этого истинно современного поэта прониклось красотой, надеждой, порывами, чем–то пророческим и возвышенным.
Ему не понадобилось заимствовать краски у первобытного анимизма, чтобы раздвинуть горизонты своего духовного мира, чтобы выйти за пределы своего «я», чтобы найти братское начало в океане дружественных сил. Нет, он не был анимистом — он был унанимистом.10
С необузданным упоением фламандца, ученика Рубенса, оргиаста, погрузился он в многообразную и громадную жизнь нашей культуры — и затем всю ее вобрал в свой мозг, в свое сердце: в нем воплотилось борющееся, страдающее, побеждающее человечество; голос Верхарна стал рупором этого коллективного существа. Коллективистом в высшем значении этого слова, глашатаем масс, орудием общественного самосознания — вот кем он был. Его поэзия, повторяю, была поистине современной и в тысячу раз более футуристической, чем клоунские разглагольствования всяческих Маринетти. И вот он стал понимать, чувствовать даже саму первобытную природу — в сопоставлении с культурой, созданной людьми, природа представлялась ему теперь в новом поэтическом свете: не могучий ли это жизненный порыв, вершиной которого, озаренной сознанием, мы являемся?
Таков был Верхарн. Наш друг Гильбо нарисует вам его портрет с большей точностью. Но сказанного мною достаточно, чтобы разъяснить, почему Верхарн был для нас учителем. Нашим учителем!
Началась война.
Страдание омрачило великий ум. Устами, искаженными гневом и ненавистью, извергал он проклятия, подчас беспредельные. На его глазах человечество разрывало себя, извиваясь в бессмысленно–трагических судорогах. Этот бельгиец, друг страждущих, не сумел подняться над проклятой схваткой.11
Люди, с необъяснимой радостью провозглашавшие провал интернационалистических идей, хвастались, что он примкнул к ним. Верхарн — националист! Верхарн — пожиратель бошей! Верхарн — антисемит!
Мимо, мимо…
Мы же, давние верхарнианцы, верхарнианцы, прославлявшие его еще в те времена, когда жалкие господа из академий и толпа с «ярмарки на площади»12 были к нему еще совсем равнодушны, — мы не утратили веры в него. Вот что писал я в своем дневнике,13 прочитав его книгу «Окровавленная Бельгия»:
«Одно видение не покидает меня. На следующий же день после восстания сердец против гнусности войны… Земля — словно один огромный народ.
Все народы в белых одеждах; бесчисленные толпы, еще скорбящие, но уже почти счастливые. Огромный орган, и Верхарн — органист. Какую же фугу сыграет он нам? Какую титаническую лестницу соорудит он между землей и небесными высотами идеала? А поднявшись на гору Фавор, на гору Преображения, что с этой вершины возвестит он внемлющим толпам, устремляя свой орлиный взгляд далеко в будущее?
О Верхарн, ты все–таки наш! Наш путь еще труднее, чем путь патриотов своего маленького отечества. Однако, с трудом пробираясь по дорогам, теперь — увы! — почти заброшенным, но единственно верным, мы продолжаем распевать гимны, глубоко почитаемый нами певец, гимны твоего прошлого и твоего будущего».
Я ошибся. Нет, наступило не нравственное воскресение, а физическая смерть.
Есть нечто демоническое в игре случая, дьявола–Случая.
«Как, — сказал Сатана, — ты прославлял машину, механические силы, побежденные, укрощенные человеческим духом? Как, ты воспевал этих союзников, этих детищ вашей промышленности, которые должны были помочь вам сделаться богами? Так вот, нация, вооруженная всеми силами этой культуры, восторженным поклонником которой ты был, нация, которой ты так же восторженно поклонялся, и в первую очередь как искусному мастеру этой надменной культуры, — нация эта явится, чтобы раздавить своими машинами твою маленькую родину! И если ты все еще не понимаешь, смотри, слушай: кто ты? Не ты ли, не твое ли тело, не твой ли чудесный мозг, не твой ли светлый и богато одаренный дух — плод этой культуры, плод самый тонкий, самый нежный? Смотри, слушай: зреет другой плод, другое дитя той же матери, коварное дитя, которому ты слишком простодушно доверял: смотри, вот оно, это — машина!14 Стихийная бездушная сила, которую ты, однако, считал уже одухотворенной: это убьет то.15 Что представляешь собой ты? Культуру в ее надеждах, идеализм, новую религию, единство людей, универсализм, коллективизм. Что представляет собой она? Материю, которую вы считали порабощенной, но которая владеет вами: капиталистическую алчность, суровость государства, империализм.
Это убьет то. Так же, как раздавит тебя, пророка, твой сложный, но тупой раб–локомотив, который должен был доставить тебя из Руана в Париж!»16
«Vade retro, Satanas!»* — восклицаем мы у изувеченного тела нашего учителя. Это не убьет того! Верхарн жив, безмозглый дьявол! Верхарн бессмертен! Его идеи, его песни полны сил, как и в день их создания, и еще более. Правда, дух одержал победу пока лишь наполовину. Материя бунтует, материя еще царит благодаря своим представителям, людям грубой силы; но мощь разума растет.
* Отыди, Сатана! (лат.).
Тяжелая машина войны раздавила утонченный организм нашей цивилизации, как колеса поезда раздавили грудь поэта. Но цивилизация в конце концов все же убьет войну.
Так и Верхарн еще остается солдатом той армии, которая в один прекрасный день уничтожит тебя, дьявол–Случай, пошлый, отвратительный дьявол, продолжающий похищать у нас столько жертв, приносящий нам столько страданий и слез, ибо мы еще недостаточно сплочены для борьбы с тобой.
Он жив, Эмиль Верхарн, и он зовет людей к единению, которое явится источником их силы. Он зовет к этому единению несравненной симфонией своих творений, завещанных нам.
- См. работу В. С. Дронова «Валерий Брюсов и Эмиль Верхарн». — «Брюсовские чтения 1962 года». Ереван, Армянское гос. изд–во, 1963, стр. 216–231. ↩
- Перевод «Восстания», выполненный В. М. Черновым (1876–1952), известным в свое время публицистом, руководителем эсеровской партии, в библиографии Верхарна не отмечен. ↩
- В журнале «Весы» был напечатан в переводе В. Я. Брюсова ряд произведений Верхарна, в том числе трагедия «Елена Спартанская» (1908, №№ 8–12). ↩
- В горьковских «Сборниках товарищества „Знание“» были опубликованы поэма «Восстание» в переводе А. Лукьянова (кн. 10, 1906), драма «Зори» в переводе Г. Чулкова (кн. 11, 1906), пьеса «Монастырь» в переводе Н. Степановой (кн. 21, 1908) и ряд стихотворений. ↩
Анри Гильбо (1885–1938) — французский социалист, участник Циммервальдской и Кинтальской конференций, издавал с января 1916 г. ежемесячный журнал «Demain».
«В течение года или двух в мире не было более интересного и независимого журнала, чем „Demain“, — отмечал впоследствии Ст. Цвейг. — Гильбо представлял в Швейцарии те французские передовые группы, которым жесткая рука Клемансо заткнула рот <…>. Ни один француз, даже капитан Садуль, сблизившийся с русскими большевиками, не вызывал такого страха и ненависти в политических и военных кругах Парижа, как этот маленький блондин» (Stefan Zweig. Le Monde d'hier. Souvenirs d'un Européen. Paris, 1948, p. 317–318).
См. о Гильбо и издававшемся им журнале в кн: Romain Rolland. Journal des années de guerre. Paris, 1952 (по указателю); В. E. Балахонов. Ромен Роллан в 1914–1924 годы. Л., изд–во ЛГУ, 1958, стр. 54–56; З. М. Гильдина. Ромен Роллан и мировая культура. Рига, 1966, стр. 83–109 (в последней книге дается подробный разбор содержания «Demain»).
↩- Джамбаттиста Вико (1668–1744) — итальянский философ, автор известной «теории круговорота» в развитии общества. Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803) — немецкий философ и историк. Жюль Мишле (1798–1874) — французский историк. О Томасе Карлейле см. примеч. 55 на стр. 146 настоящ. тома. ↩
- Тор — бог грома в северногерманской мифология. ↩
- Индра — бог природы и охоты в индийской мифологии. ↩
- Цвинг–Ури («Иго Ури») — в драме Ф. Шиллера «Вильгельм Телль» (т;. I, явл. 3) — крепость, которую имперский наместник кантонов Швиц и Ури Гесслер заставлял строить поселян. ↩
- Луначарский имеет здесь в виду не литературное течение «унанимизм», к которому Верхарн не принадлежал, но на которое оказал несомненное влияние, а «непосредственное чувство органического единства между своим внутренним миром и воспеваемым им социально–стихийным объектом» (V, 335). ↩
- Намек на декларативное название статьи Ромена Роллана (и сборника его статей военных лет) — «Над схваткой» (1914). ↩
- «Ярмарка на площади» — название одной из частей «Жана–Кристофа», символизирующее быт и нравы империалистической Франции перед первой мировой войной. ↩
- Дневник Луначарского остается неизвестным. ↩
- Аналогичная мысль была высказана Луначарским, почти в тех же выражениях, в статье «Смерть Верхарна» (V, 373). ↩
- «Это убьет то» — изречение из романа Гюго «Собор парижской богоматери» — предсказание о неизбежной победе печатной книги, т. е. знания, над религиозным духом, воплощенным в грандиозном парижском соборе. ↩
- Верхарн погиб в результате несчастного случая 27 ноября 1916 г. под колесами поезда на железнодорожной станции французского города Руана. Смерть его была со скорбью встречена передовой общественностью всего мира. Символический характер гибели Верхарна отмечался многими деятелями литературы и журналистика. ↩
