Речь Луначарского 12 сентября 1928 г. на торжественном открытии Яснополянской школы

Товарищи и граждане, я уверен, что выражу не только настроение Юбилейного комитета по случаю столетия со дня рождения Толстого, когда скажу, что мы душевно рады в этот торжественный день встретиться здесь, в школе, вновь созданной, которая послужит одним из лучших памятников бессмертия того великого человека, память которого мы сейчас чествуем.

Мы составили сейчас президиум для руководства этим небольшим торжеством, которое послужит актом официального открытия школы.

Мы знаем, что за границей враждебные нам органы печати, враждебно к нам настроенные лица и группы, старались, параллельно со всякой другой клеветой, которая против нас распространяется, развернуть враждебную нам пропаганду на почве якобы нашей нетерпимости и нашего неуважения к памяти человека и учителя, которого чтут очень многие передовые люди всех стран.

Мы сами читали статьи, в которых говорилось, будто от Ясной Поляны не осталось камня на камне, будто все наследие Толстого, которое на самом деле хранится в Музее, разграблено и уничтожено, будто мы всячески преследуем сочинения Толстого. С крайним недоверием отнеслись к решению правительства издать, наконец, действительно полное и исчерпывающее собрание сочинений Толстого, которое должно полностью отразить личность и творчество Льва Толстого.¹

Факты должны говорить сами за себя. Наши иностранные гости, которые приехали сюда, увидят, что делается в Ясной Поляне, увидят, как хранится память о Толстом в здешнем яснополянском музее. Они смогут в самом скором времени читать один за другим тома государственного издания, отличающиеся самой тщательной полнотой.

Я бы сказал, что те слова, которые сейчас произнесла Ал. Львовна,² крепко верящая в заветы своего отца и стоящая на страже того, чтобы память его ни в коем случае не была скомпрометирована, должны были бы еще раз подчеркнуть ту крайнюю деликатность, с которой Советское правительство относится к Толстому и его ученикам.

Мы не стоим на той точке зрения, на которой стоял Толстой в обоих этих кардинальных вопросах. Мы считали бы преступлением со своей стороны проповедь разоружения в такое время, когда страна пролетариата, борющаяся за торжество человечности на земле, окружена миллионами врагов и когда она, если бы мы не были вооружены для защиты, была бы без сомнения этими врагами растерзана.

И несмотря на то, что мы в своих школах самым резким образом проповедуем ненависть к войне, что мы в нашей дипломатической работе решительным образом требуем полного разоружения всех держав, вместе с тем, так как пока оружие является единственной гарантией нашего существования и дальнейшего торжества той правды, которой мы служим, мы действительно с ранних лет приучаем детей к мысли, что им нельзя выпустить проклятое оружие из рук, потому что они тогда падут жертвой вооруженной реакции.

Несмотря на то что мы так относимся к этому делу, мы не только в отношении к выдающимся сторонникам Льва Николаевича, но и ко всем тем религиозно–мыслящим людям, которые, исходя из своих воззрений, отказываются брать оружие в руки, относимся с такой же деликатностью. Наш закон освобождает от воинской повинности, от несения части военных обязанностей тех граждан нашего Союза, которые в силу соответственного строя своей совести считают это для себя неприемлемым.³

Второй вопрос — вопрос религиозный. Всегда большим союзником для нас является Толстой в нашей борьбе со всякими суевериями и со всем тем церковным строем, который являлся одной из опор существовавшей неправды и способствовал ее украшению и примирению с ней масс. Нам и сейчас в нашей борьбе против церковщины часто приходится черпать именно те блестящие стрелы, которые находятся в колчане Толстого. Но мы расходимся с Толстым в его окончательных выводах, в его глубоко религиозных воззрениях. Мы — атеисты, — он верил в бога, как в духа, как в правду, как в любовь, которая, по его мнению, лежит в основе всего мира и самого существования человеческого сознания.

Мы расходимся с ним в этом отношении, но в нашей стране царит полная веротерпимость. Мы никому не препятствуем верить так, как подсказывает его сознание, и, по крайней мере в нашей стране, в России, никогда не имела места такая терпимость ко всем религиозным воззрениям, как та, которую установила советская власть.

Другое дело, что оружием убеждения мы стараемся, конечно, пользуясь при этом всем авторитетом, который приобрел пролетариат в результате революции, бороться со всякими проявлениями религии, даже самыми утонченными, даже самыми очищенными, считая, что энергия, творческая энергия человека, стоящего здесь, на земле, и создающего здесь свое счастье, крепнет, когда он перестает надеяться на какую бы то ни было потустороннюю силу.

Но если мы в отношении ко всем религиозным убеждениям проявляем величайшую терпимость и никогда ни в малейшей степени не пользуемся каким бы то ни было административным насилием в борьбе с религией, считая это недопустимым и даже практически вредным, то тем более легко мы пошли на уступки, чтобы в данном месте, посвященном имени Толстого, не требовать никакой активной антирелигиозной пропаганды.

Мы глубоко убеждены в огромной силе наших принципов и нашего дела и не считаем поэтому большим ущербом для себя, если будет существовать школа, тщательно ограждающая себя от борьбы за атеизм. Вся жизнь нашей страны ведет в определенную сторону. Мы верим, что ученики, окончившие эту школу, встретясь с жизнью и с нашей могучей коммунистической пропагандой, изменят эти свои убеждения.

Я скажу еще несколько слов о нашем отношении к Толстому, когда мы будем у подножия того изображения его, которое мы сейчас откроем.

Позвольте мне ограничиться тем, что я сейчас сказал, и позвольте еще раз просить наших гостей — и граждан нашего Союза и приехавших из–за границы — про эту заботливость, про эту широту наших воззрений, про эту нашу терпимость рассказать, чтобы способствовать исчезновению со света той великой лжи, которой мы чувствуем себя еще до сих пор окруженными. (Аплодисменты).