Роли:
- Он.
- Она.
Купе голубого экспресса Берлин — Париж. Она одна сидит в купе поезда в минуту его отправления. Вещи: чемоданы, картонки, изящный баул. Соответственные шумы и крики. В самую последнюю минуту вскакивает он, без вещей, костюм не дорожного типа. Она недовольна. Косым, неприязненным взглядом оглядывает его. Он сидит на диване напротив нее. Запыхался. Положил руку на сердце. Она берет баульчик и кладет его поближе к себе. Он немного отдышался. Улыбается ей.
Он: Же вус жен, мадаме!
Она: (пожимает плечами. Пудрится).
Он: Вуа парлез русс, нес се пас, мадаме? Вы ведь русская?
Она: Я русская. Но я не очень разговорчива… Ни на каком языке.
Он: Я американец. Позвольте представиться: Джон Тербери из Огайо.
Она: Американец и говорите по–русски?
Он: Как русский. Еще мой отец вел большие дела в России. При царях. Я же — вместе с ним и после него. Я на всех языках говорю с русским акцентом, а по–русски без иностранного. Я родился в Огайо, в городе Нью–Ламермуре. Но из сорока трех лет, которые я прожил на земле, двадцать прожито в России. (Пауза.) С того времени, как Россия заболела большевистской проказой, я туда не езжу. Революция обошлась мне примерно в восемь миллионов долларов.
Она: (меряет его глазами. Холодно) Да?
Он: Да, конечно, это не окончательное разорение. Мы делали мех и золото. Но Тербери, Гопкинс и К имеют имущество в разных местах мира. К тому же я поправился, и по–прежнему стою мои двадцать миллионов. Вероятно, мадам, вы находите несколько вульгарным, что я говорю о моем состоянии?
Она пожимает плечами.
Он: Каков я из себя, это вы видите… умен ли, каков у меня характер — этого кратко не сформулируешь. А такую важную вещь, как сколько ты стоишь, сформулировать можно. Двадцать миллионов долларов — это уже кое–что. Это уже рекомендация…
Она: На вашем месте какой–нибудь другой, не имея сотни долларов, мог бы назвать своим состоянием вдвое большую сумму.
Он: (смеется) All right, madame! Конечно, я могу быть обманщиком, но я ведь не предлагаю вам вступить со мною в сделку, то есть я именно хочу предложить вам нечто подобное. Но я понимаю, что согласие вы можете дать мне только после тщательных справок и исчерпывающей проверки.
Она: (прищурившись смотрит на него). У вас есть предложение?
Он: Именно.
Она: Мне?
Он: Именно.
Она: Но, вы меня не знаете.
Он: И совершенно нет — и совершенно да.
Она: Что это значит?
Он: (с особенной подчеркнутой серьезностью). Я не имею удовольствия знать, кто вы такая. Вы элегантная, красивая, молодая дама. У вас русский акцент, когда вы говорите по–немецки. Как ваше имя, ваша фамилия, каково ваше социальное положение, с кем вы связаны — ничего, ничего этого я не знаю. Но я знаю вас страшно. Да, я страшно знаю вас!
Она: Что это за шутки?
Он: (вновь переходя на несколько шутливый тон). Я приезжаю на вокзал, чтобы проводить полковника Флетчера. Одновременно со мной на автомобиле приезжаете вы. Я вижу вас на лестнице вокзала. Остаюсь на месте как вкопанный. Завороженным взглядом вижу, как вы с вашим трегером уходите внутрь вокзала. С сухим ртом, замирающим сердцем и каким–то судорожным усилием разрываю мой столбняк, расталкиваю людей и лечу за вами! Про Боба Флетчера я уже совершенно забыл! Я протискиваюсь за вами вслед. До отхода вашего поезда всего несколько минут. Я неотступно иду за вами, как идиот, как заколдованный. Из–под земли вырастает Боб и вся веселая компания. Они кричат: «Вот меланхолик, вот наш меланхолический Джон!». Это мое прозвище. Они кричат и тащат меня пить шампанское за отъезжающего. Я рвусь. Но не могу произнести ни слова. Вы впорхнули в вагон. Сигнал. Поезд трогается. Я страшным ударом в челюсть сваливаю на землю моего ни в чем ни повинного немецкого друга Фрица Шнабебока и в миг отправления поезда вскакиваю сюда.
Она: Вы действительно вскочили сюда. Я очень польщена вашим повествованием, но вовсе не считаю себя такой красавицей, которая могла бы столь стремительно увлечь за собой прохожего американца–миллионера. (Смеется.)
Он: (вновь с сумрачным и серьезным видом). Поражаюсь одному, мадам: как я мог все это связно вам рассказать, как хватило у меня духу придать всему происшествию какой–то юмористический характер. Событие само по себе фантастическое… и, повторяю еще раз, страшное. Может быть, вы посланы небом — я верующий католик, — чтоб вознаградить меня за всю безмерную скорбь моей жизни… А может быть, вы видение, выпущенное адом на мою погибель.
Она: Какие глупости. Мне начинает надоедать эта болтовня. Я не спустилась с неба и не поднялась из ада: я еду из Берлина в Париж, домой, если можно так выразиться.
Он: К мужу?
Она смеется и молчит.
Он: К мужу? О, взгляните на меня…. Вы видите, как я серьезен. Неужели вы не замечаете выражения ужаса в моих глазах и на моих губах? Неужели у меня не лицо, а не проклятая маска, и в эту роковую минуту на ней не отражается та мука, с которой я спрашиваю вас: к мужу?
Она: Вы действительно бледны, мистер… Тербери. Выражение лица у вас действительно крайне жалкое. Мне не хочется больше смеяться… Но право, неужели с вами случился такой прескверный казус и я какими–то судьбами сумела так поразить ваше сердце?
Он: Слушайте, я объясню вам, но оставайтесь серьезной, то что я вам скажу, серьезно как могила. (Он прячет лицо в руки и говорит глухим голосом). Пятнадцать лет тому назад я женился. Я женился на грузинской аристократке. Мне суждено было получить в подруги существо единственное… Разве я найду слова? Я сначала был просто слегка влюбленным, видел в этом браке почти шалость, но позднее… О, вы ничего этого не можете понять, ничего подобного нельзя выразить! Не сердитесь на меня… (Тихо). Ее ласки…. Вы понимаете, что я хочу сказать? Музыка ее ласк была как бы ответом на все желания, какие росли в глубине моего тела. Что я. Никакая фантазия не подсказала бы мне этой сказки, но по мере того, как мы с Натой проникали глубже в этот пряный рай, я узнавал в нем мою нездешнюю родину. Я жадно бросился на эту неслыханную пищу, находил наслаждение, для которого я был создан, и с ума сходил, с ума сходил от полноты бытия!.. Над нами смеялись. Мы шли в жизни как лунатики. Худели, тлели в нашем огненном блаженстве. (Пауза. Он тихо плачет).
Она: (тихо). Я потрясена вашим рассказом. И что же, мистер Тербери, она умерла?
Он: Мадам… Я… Убил ее…
Она: Убили?… Вы?.. Я догадываюсь: вы замучили вашими ласками болезную, хрупкую княжну.
Она: (качает отрицательно головой). Я задушил ее вот этими проклятыми руками! (протягивает руки, которые сильно дрожат).
Она: (вскакивая) Боже, вы сумасшедший… (хочет крикнуть).
Он: Успокойтесь, мадам. Простите мое волнение. Я задушил ее, как тот дурак Отелло — свою Дездемону… Она стояла перед большим трюмо. Она только что сделал новый бальный туалет и была ослепительна. Она охорашивалась в зеркале, купалась в электрическом свете, кружевная, розовая, в жемчугах на жемчужной шее, на жемчужных руках. И глядя на меня из сияющей глубины зеркал, она сказала: «Князь Годиани влюблен в меня по–уши». Я засмеялся. Мне это было приятно. «Он очень красив. Он человек моей расы. Ты — человек чужой расы». Я немного омрачился, помню, сжал зубами конец сигары. Она продолжала улыбаясь: «Неужели я так и проживу всю жизнь, не зная, как ласкают другие мужчины». Вдруг кровь бросилась мне в голову. Я был потрясен, оскорблен в мужских чувствах. Мне хотелось крикнуть ей грубость, сделать что–нибудь. А она оттуда, из странного зеркального мира, глядела на меня глазами одалиски, в то время как перед зеркалом была ее шелковая головка, затылок, плечи.. Она продолжала: «Неужели я — грузинка, дочь юга, дочь Востока — никогда не узнаю, как ласкает такой же мой брат по крови, как этот стройный Ладо Дадиани». И глаза ее сузились, и она чуть–чуть провела кончиком языка по узору своих губ… Вдруг, я преобразился. Сатана впрыгнул в меня. Я повернул ее за плечи и так впился в ее тело, что она взвизгнула. Ее огромные глаза, испуганные и злые, были около моих глаз. Я прохрипел: «Так ты вожделеешь к Додиани?…». Она была горда. Я не знал раньше, что она была так горда. Она выпрямилась как стальная пружина: «Хам!» Да, она крикнула мне это слово. «Хам» Американский мужик!…». Я сжимал ее плечо, чувствуя, что разрушаю его. Глаза ее наполнились жарким пламенем. «Да, я хочу Ладо и презираю тебя. Презираю себя, за то, что сдаюсь тебе, грубому зверю!…» Я дрожал, стучал зубами. Бес был во мне, бес был в ней. Я терзал ее плечи вот этими клещами, я ломал ее. Она кричала: «Чтоб жизнь с тобой не была отвращением, я воображала другого на твоем месте!…» Тогда мир пошел кругом. Мои руки сами соскользнули на ее шею. Мы упали, упали в ночь, ее нашли мертвой, меня — в бреду.
Мертвая пауза.
Она: (взволнованная проводит рукой по лбу). В вашем рассказе ужас — и какое–то очарование.
Он: И с тех пор, с тех пор, мадам, я как будто бы жил, я делал дела, я пил, я имел женщин, но не было дня, когда я не думал бы о смерти. Непроглядная тоска освещалась одним ее образом. Если бы вы побывали у меня в доме, вы увидели бы ее повсюду. Картины о ней, статуи о ней, ее тело и лицо в догадках мастеров. Вы увидели бы культ мой в ее духах, платьях, белье.. Обуви.. Большая часть моего дома занята ею. Она запирается вот этим ключом (показывает), в другой — я тоскую. А в этой, в этой, ну, разумеется, и в ней я тоскую, смертельно тоскую… Она! Она! Она! Ната! Ната! Ната! Ее ласки… Музыка ее ласк… Почти сумасшедшие. Но, послушайте, послушайте. Мадам! Ната — ведь это вы! О, простите меня, дайте мне побезумствовать. Ведь это ты, Ната, Наточка, Нати, моя, сокровище, горлинка, горная козочка, Ната моя!
Она: (встает в оборонительной позе). Мистер Тербери, вы, кажется, серьезно намереваетесь меня обнять.
Он: (бросился на колени). Будьте моей! Будьте моей! Я — чудак, но чистый и любящий парень! У меня очень большое состояние. Оно растет… Мою огромную энергию, которая стоит миллионов, я сложу к вашим ножкам — вы вернете мне Нату!
Она: Мистер Тербери, вы любили вашу Нату за ее ласки. Случайное внешнее сходство нисколько не характеризует сходства внутреннего. Наш разговор очень необычен.
Он: Боже мой! Боже мой! Вы не говорите прямо «нет!»?
Она: Успокойтесь, мистер Тербери. дайте мне обещание, что вы спокойно выслушаете меня. После того, как я расскажу вам ос себе, мы постараемся сделать выводы.
Он: Я превращаюсь в бронзовую фигуру и слушаю, слушаю!
Она: В отличие от вашей Наты, я женщина холодная, и я сама имею большие основания судить так о себе. Я — русская. Меня зовут Зинаида. Когда чернь восстала… она…. Расстреляла моего папу — генерала Ревякина, Ивана Ильича. Вы, вероятно, слышали. Это был большой, большой человек, герой на поле брани и в совете государя… Мы с maman бежали. Ведь это было десять лет тому назад. Я была девочкой тринадцати лет… (нервно смеется). Я — цветок эмиграции. Сначала оставались средства и мы жили прилично. Потом помогали друзья, но средства истощились у всех и мы начали продавать бижу, и… (нервно смеется) maman продала… продала наконец свое лучшее бижу… (нервно смеется с оттенком рыдания) свою святую…. Простите… (вынимает платок, вытирает глаза). Купил Арон Моисеевич Лебензон. (с ожесточением) Не воображаете же вы, что я могла любить его!.. Ласки!… Ха–ха–ха!… Музыка ласк: семнадцать лет — и пятьдесят семь… Холодная, как снег девственность — и полуимпотентная похоть. (вздрагивает с отвращением). Maman сама была в ужасе. На мои рыдания, проклятия, какую–то внутреннюю смерть она… она ответила советом обманывать его, искать счастья с другими. О, сколько их налетело, голубчиков, — знаете, как на площади Сан—Марко, когда начинаешь сыпать зерно. Взяла одного любовника, второго… Гадко. Непонятно. Грязно. Прекратила. Несла мерзкое иго «своего Арончика»… Наконец, ненавистный пузырь умер. Большая часть его состояния ушла каким–то его Лебензонам и прочим «зонам». Но догадался все–таки и мне оставить кое–что.
Пауза.
Тут на горизонте появляется новое чудовище… У нас странный, странный разговор… Мне тоже хочется рассказать вам все. Камердинер Арона Моисеевича явился ко мне и рассказал мне целую историю… хитро сплетенную историю с каким–то письмами, флаконами.. Из нее выходило.. выходило как дважды два четыре, что я — отравила Арона Моисеевича. Этого не было. Но все выходило так, как если бы было. Меня бы судили.
Пауза.
Этого не было, не было, не было!!! (смотрит на него пристально). Но так все было доказательно у Жака Фроссара, что никто мне не поверил бы, никто никогда не мог бы мне поверить, как если бы это было. Понимаете? Как если бы это было на самом деле так. А вы знаете французские законы. И негодяй стал эксплуатировать меня… Подумайте — принадлежать своему низкому врагу, недавнему лакею, извергу, который издевался над тобой как никогда. Я испытывала так называемое непреодолимое, ужасающее отвращение… Он искренне считал меня отравительницей и очень оберегался. Но пытка отвращения превзошла все. Мне удалось найти совсем юного… (нервно смеется). Который избавил меня от него… Как всегда, — плата, которую он получил, обливаясь гимназическими слезами и чувствуя мою полную холодность. (пауза) Такая судьба, такая жизнь! Вы каждый час думаете о смерти. А я?
Он: Зина! Зина! Слушайте, я разбужу в вас, в вас, оскорбленной женщине, в вас, красавице, омраченной мужской порочностью, в вас, страдалице неразделенных ласк, я, я — трагический вдовец — разбужу нежность… и страсть… Зинаида! Да, да! Вы мне воскресите Нату!
Она: (колеблется с минуту и потом, протягивая ему руку) Попробовать?
Он бурно хватает ее в объятия. Долгий поцелуй. Свисток. Поезд останавливается. Свисток.
Он: (отрываясь от нее) Что это? Остановка? Она будет короткой. Разумеется, я еду с тобой в Париж. Но ведь я без билета. Надо взять билет. (быстро уходит).
Она: (вынимает откуда–то толстый бумажник и торопливо просматривает его содержимое). Визитная карточка какого–то Георга Крафта, не его. Странно… Но деньги… Денег очень много… марки, франки, фунты… Некогда считать. Как мне теперь отвязаться от этого гуся? Спрячем бумажник, как учила Пимперла… (Бумажник исчезает). Надо будет прошмыгнуть при первом случае, хотя бы оставив вещи, и, если хватится раньше, то пусть думает, что потерял. Не посмеет заподозрить. Баул? (Оглядывается вокруг). Черт возьми, где мой баул? (Встревожено.) Но где же баул? (Беспокойно оглядывается ищет повсюду.) Баул с моими бриллиантами и жемчугами? (Вдруг вскакивает.) Каналья, он его украл! Вор! Я попалась на удочку ловкому собрату! (Громко смеется). Дурак: мои драгоценности — все они не стоят и тысячи марок, а твой бумажник, то есть не твой, а краденный, стоит в сто раз больше (Смеется.) Он бежит сюда. Мчится с моим баулом. Ну, и комедия сейчас произойдет. Приготовимся.
Он: (вбегает в купе. Вид растрепанный). Бумажник!…
Она: (спокойно). Вы не получите его, мистер Тербери, или… герр Крафт, или господин желдорвор!
Он: Никаких улыбок и шуток! Бумажник! Мой бумажник!
Она: (спокойно). Он не ваш.
Он: Он мой! Я добыл его. Он мой, и на тебе твой хлам, твою мишуру, твои стразы! (Бросает ей баул.)
Она: Ха–ха–ха! Вы думали ограбить богатую даму из голубого экспресса? Но, хищник хищнику достался на обед. Вы русский, без всякой примеси американской крови. Знаете русскую литературу и русские поговорки: Вор у вора дубинку украл. (Хохочет.) Баул принимаю назад, а бумажника у вас не будет. При первой попытке напасть на меня звоню и разъясняю, кто вы такой. Докажите–ка, что вы Крафт, а я скажу, что бумажник выпал у вас, а я его подняла, пока вы бегали якобы за билетом; что у меня появилось подозрение, так как вы унесли мой баул. Вот. Паспорт у меня в порядке. Профессия определенна. Я артистка и больше ничего. Простите, голубчик.
Он: (быстро соизмеряет расстояние между собой, ею и звонком и бросается к ней). Бумажник! Задушу!
Она: (прицеливаясь из револьвера) Стоп! Как Нату! (смеется.) А хорошо выдумали вы вашу историю. Но я также трогательно врала. (спокойно). Сядем, сядем. Ведь ты видишь, что я не слабее тебя. Сядь, братишка. Оба мы авантюристы, оба интеллигентные люди. Оба …………, оба — воры.
Он: (задыхаясь и садясь)Не отдашь бумажник, дрянь?
Она: Помни, со мной нельзя употреблять грубых слов. Я требую уважения. Дисциплины. Ты ворвался в вагон, чтобы сделать мне фальшивое предложение фальшивого американца. Ну, а кончается тем, что я делаю тебе правдивое предложение искренней авантюристки. Хочешь работать вместе? Я, черт возьми, не прочь. Ты умен и ловок. Только между своими без обмана. Обман для фраеров!
Он: (туго улыбается). Вот дьявол! А как же тебя зовут — по–настоящему?
Она: «Что в имени тебе моем?» Пока зови меня в интимном кругу Машей, а ты у меня будешь Сашей, а потом может быть узнаем и по–настоящему наши биографии. Думается, они будут не менее интересны, чем выдуманные, а может быть и похожи, мне кажется.
Он: Но, бумажник пополам!
Она: Нет! Я вышла победительницей. Если ты стоишь двадцать миллионов долларов, как ты хвастался, в качестве мистера Тербери, работающего меха и золото, — ну так я очевидно, стою вдвое. Одну треть получай и по рукам. И дисциплина.
Он: (колеблется, потом машет рукой). Что же, с тобой работать не плохо, да и женщина ты преинтересная. Думаю, сойдемся.
Она: Разрешаю до времени быть на чеку я и сама буду осторожна.
Он: Слушай, я вижу, ты не из плохой семьи. Видно, спустили тебя большевики откуда–то из бельэтажа. Я буду почтителен впредь. Но, позволь мне один раз сказать тебе от души, сволочь же ты, ловкая ты шельма!
Она: А у тебя, знаешь, есть черты писателя и актера.
Он: (чешет затылок). Был, был и тем и другим. Но в этой загранице промышляешь чем можешь. Пробовал разное. Теперь уже два года — по вагонам.
Она: А я два года — по отелям. Совсем не заметил как я вытащила у тебя бумажник. Дурачок, краденное глубже прячут.
Он: Но, ведь тепленький. В экспрессе Варшава—Берлин только что немного поработал с хлороформом. А ты, тетеря. Я выскочил на глазах у тебя с твоим баулом.
Она: Каюсь, не заметила. Ты взволновал мои чувства. А еще больше — твой толстый бумажник. (оба хохочут).
Она: Итак, компания. И знаешь, как мы будем называться? Называться — страз!
Он: Идет. Отлично. Теперь, на новой почве, не повторить ли нам свой поцелуй, Ната, — призрак безумной и трагической любви?
Она: Что ж, можно, мистер Тербери, романтический американец. (садится к нему на колени. Поцелуй).
