Анатоль Франс столь своеобразная фигура в современной европейской культуре, что оценка его является делом сложным и будет, конечно, даваться под самыми различными углами зрения. Я постараюсь здесь набросать краткий очерк его развития и дать некоторые штрихи его общественно–культурного роста.
Анатоль Франс родился в 1844 году, и его жизнь можно разделить на три периода: от первого его произведения, написанного в 65–м году, до «дрейфусиады», от дрейфусиады до войны и от войны до наших дней. Анатоль Франс начал «парнасцем», Парнас представлял собою в высшей степени утонченную школу среднебуржуазной культуры. Буржуазная интеллигенция до Коммуны проникнута была известным горьким пессимизмом. Господство крупнобуржуазного режима вызвало в лучшей части интеллигенции некоторую гадливость. Интеллигенция стремилась отгородиться от духа торгашества и бесчеловечья, воплотившегося с особенной яркостью в режиме Наполеона III и биржи. Вместе с тем этой интеллигенции и в голову не приходило организовать какой–нибудь острый политический протест. Среди поэтов и писателей, обладавших действительными талантами, было очень мало людей, склонных вообще к политике. Политика правительственная казалась грязной, политика революционная — химерической, все, что было в середине, — мелкой мышиной беготней. Отсюда стремление художников к формальному содержанию, отсюда, как содержание, главным образом, философские размышления над несовершенством жизни и высоконастроенный пессимизм. С такими чертами выступают перед нами корифеи тогдашней поэзии, вожди Парнаса: Леконт де Лиль, близкий к нему романтик Альфред де Виньи, такие мастера, как Эредиа, Готье и др. Тот же дух отразился и на великом романисте Флобере. Молодой Анатоль Франс не был особенно склонен к пессимизму, но он чувствовал себя таким же чистым эстетом, далеким от жизненных дрязг, преисполненным классической мудрости, каким чувствовали себя избранные слои утонченнейшей буржуазной интеллигенции. Скептицизм, великим мастером которого был Ренан, уже тогда был любимым коньком Анатоля Франса. В его глазах все истины были шатки. К христианству он относился с насмешкой и любил противопоставлять ему эпикурейские языческие настроения. В сущности, в глазах Анатоля Франса не было на свете ничего серьезного, да и самый свет казался достаточно–таки случайным. Если стоило жить, то исключительно ради эстетического смакования впечатлений и еще более эстетического пересказа их.
Но уже в этот период Анатоль Франс выдвинулся как исключительный стилист. В сущности, соединение изысканного стиля, огромных знаний любой эпохи, из которой черпал Анатоль Франс свои сюжеты, и тонкая скептическая усмешка, светившаяся за всеми его образами, словно чуть–чуть издевавшаяся над собственным своим кукольным театром, с лукавым намеком, что он, однако, ничуть не более игрушечный, чем весь мир, — это и составляло прелесть Анатоля Франса.
Анатоль Франс не только заслужил в то время всефранцузскую, и даже европейскую, славу созданием своего аббата Куаньяра,1 мудреца, пьяницы и скептика, помещенного им среди необычайно живых картин средневековья, и другими художественными произведениями, но выдвинулся и как критик. Очень характерно, что как критик Анатоль Франс в то время держался исключительной веры в формальные художественные достижения. Золя, начавший тогда свою черноземную борозду глубокого натурализма, внушал ему живейший ужас, и он написал о нем в те времена скорее брюзжащий и раздраженный памфлет, чем действительную критическую статью.2 Небезызвестный русский публицист эсеровского толка Кудрин посвятил Анатолю Франсу и Жюлю Леметру, такому же гурману по части культуры, статью, в которой, так сказать, не различает того от другого.3
Между тем Анатоль Франс, внешне являясь блестящим представителем декадентской скептической культуры 70–80–х годов, внутренне глубоко отличался от Жюля Леметра, что и доказала «дрейфусиада». Скептик Жюль Леметр, как истинный буржуа, оказался внезапно захваченным бурей монархо–католической реакции. В чем дело? Почему Жюль Леметр и другие, похожие на него, вроде Барреса, например, вдруг поверили самым грубым выдумкам штаба и готовы были докатиться до самой наивной церковщины, до самого черносотенного отрицания всех свобод? Неужели все по поводу этого еврея капитана с его запутанным процессом? Нет, дело было совсем не в этом.
Французская буржуазия, так сказать, подтягивала к себе своих писателей, до этого рассаживавших оранжерейные цветы в качестве вольных садовников. Французская буржуазия готовилась к новой битве. Рос социализм, вновь собиралась пока как будто не грозная, но давно уже ненавистная буржуазии туча пролетарских организаций над Парижем. Вместе с тем сгущалась туча и на небе международной политики. Французская буржуазия решила вступить в полосу усиленной военщины, усиленной полицейщины. Демократический компромисс радикальной республики показался ей опасным. Этот ток конвульсий, пробежавший по всему телу капитализма, заставил дрыгать самым потешным реакционным образом недавних утонченнейших скептиков. Но Анатоль Франс оказался застрахованным от этого самой тонкостью своей культуры. Той чепухи, той несносной бесчеловечной канители с ханжеским поповским оттенком, которую несли правые, его тонкий и здоровый мозг перенести не мог. Его скептицизм обернулся против растущего черносотенства.
Анатоль Франс, растерянный внезапным приступом черной реакции, оглядывался вокруг и искал людей, способных защитить ту самую культуру высшей свободы тончайшего научного анализа, светлой гуманности, которую он считал единственно возможной атмосферой для расцвета культуры. И вот оказалось, что именно тот грубый писатель, которого он считал навозным червяком, копающимся в грязи, Эмиль Золя, внезапно превратился в героя протеста лучшей части мелкобуржуазной интеллигенции против поповско–генеральской контрреволюции. Произошло сближение полюсов так называемых «дрейфусаров», всех, кто не желал погружения Франции в церковно–казарменную ночь. Золя и Анатоль Франс сблизились с Жоресом и сделались друзьями. Приятно и трогательно прочесть, рядом с инвективами молодого Анатоля Франса против Золя, восторженные статьи, которые посвятил ему Анатоль Франс,4 поняв теперь, сколько горячей правдивости, сколько подлинной любви к человеку таилось в этом массивном бытописателе. Анатоль Франс по–новому посмотрел на него и как на художника, и целый ряд скрытых от него до сих пор красот предстал его восхищенному взгляду эстета. Анатоль Франс становится с тех пор также ближайшим другом и сотрудником Жореса. Он не только принимает горячее участие в дрейфусовской кампании, но он остается и потом верным союзником тогдашнего социализма, конечно, довольно бледного, конечно, довольно половинчатого, но все же бесконечно более благородного, чем все остальное, что можно было усмотреть тогда во Франции.
Подчас политическая работа Анатоля Франса производила странное и, скажу, прямо трогательное впечатление. Я помню, например, огромный митинг в Трокадеро, где собралось четыре–пять тысяч граждан для протеста против первого натиска на Китай,5 против того знаменитого налета европейских хищников, который один из его руководителей, Вильгельм, так и назвал обратным походом гуннов. Сначала говорил Жорес, его голос звенел как труба, разливался во всех углах гигантского зала, а потом тонкий, изящный старичок Анатоль Франс, уже тогда седой, вышел и слабым голосом читал по рукописи свои полные яда замечания по адресу империалистов. И вот гигантский зал, битком набитый рабочими, замирает, слышно, как муха летит, все наклонили головы вперед, почти у всех рука около уха, не хотят проронить того, что говорит этот благородный союзник, этот неожиданный гость с отдаленных высот изящного Парнаса. Анатоль Франс, едко улыбаясь, говорит: «Как известно, международное невысказанное соглашение позволяет китайцам защищаться против современной артиллерии пальбой разве только из фарфоровых пушек, а эти люди начинают драться всерьез. Можно ли простить такое покушение против цивилизации! Желтолицые проявляют патриотизм! Они склонны защищать свою варварскую родину от когтей и клювов наших дорогих отечеств, которым, естественно, хочется питаться мясом и кровью низших существ. Надо показать зазнавшемуся народу, что цивилизация отказывает ему в праве сопротивления».6
Вот в таких приблизительно словах Анатоль Франс своим тихим голосом, достаточно громко, однако, чтобы этот голос слышал весь цивилизованный мир, крикнул в эту годину сейчас столь актуальные слова: «Руки прочь от Китая!»
За этот период от «дрейфусиады» до войны развернулась блестящая писательская деятельность Анатоля Франса. Во–первых, сюда относится «Современная история». В свое время могучий Бальзак написал огромную серию романов под названием «Человеческая комедия». В этой серии романов отразилась, как в зеркале, вся интереснейшая история общества, в котором развертывался и креп капитализм. Бальзак был любимым чтением Маркса. Принципиально нечто подобное носилось и перед Анатолем Франсом. Он тоже хотел серией романов отразить свое время. Но какая разница! Все краски у Анатоля Франса бледны и утонченны, все события проходят через мозг отшельника–интеллигента, застенчивого, пассивного, но бесконечно умного и доброго Бержере. В этом герое, любимце Анатоля Франса, вы видите тоже стремление лучшей интеллигенции поднять полы своей белоснежной одежды и на цыпочках отойти от жизненной грязи куда–нибудь на сухой пригорочек. Но с этого пригорка интеллигентский праведник грустными глазами смотрит на жизнь. Глаза эти зорки, и порою усмешка, большей частью мягкая, а иной час и злая, кривит губы наблюдателя. Ему больно и смешно смотреть на буржуазный жизненный карнавал.
Задача этого порядка выполнена Анатолем Франсом блестяще. Это зеркало другой формы, чем гиперболическое зеркало Бальзака, чем черное зеркало Золя, — но оно тоже дает своеобразное и, для всякого желающего изучить капиталистическую Францию, чрезвычайно важное ее отражение.
Анатоль Франс начал сознавать себя к этому времени новым французским Вольтером. Он хотел быть послом неподкупной мысли и гуманного вкуса в этом варварском царстве, каким не мог он не признать в ту эпоху окружающий его мир. Чванному патриотизму французов он противопоставляет по–вольтеровски остроумный «Остров пингвинов», мастерскую, остро смешную и в глубине печальную сатиру на свою родину. Этим же вольтеровским духом проникнута и его книга о Жанне д'Арк, где он старается восстановить истину, пересыпанную суеверием, и его великолепный роман «Восстание ангелов».
Несколько в другом разрезе написан им замечательный роман из истории первой революции «Боги жаждут». Конечно, и тут Анатоль Франс становится на сторону того героя, который проявляет умную и добрую пассивность. Он с некоторым ужасом отмечает черты фанатизма, довольно естественные в людях дела. Но нельзя ни на минуту отрицать изумительной свежести описаний быта революции Анатолем Франсом и большой глубины анализа.
Но вот наступает война. В первые месяцы Анатоль Франс сбит с толку. Он все же любит свой Париж, он любит свою французскую утонченность, ему кажется, что все может погибнуть иод сапожищами бошей *. Некоторое время поток патриотических опасений несет его с собою, но довольно быстро трезвая голова старика Франса оказывается уже над этим потоком, скоро он совсем выбирается из него на сушу. Шарль Раппопорт рассказывает такой эпизод. Когда в 1916 году он заговорил с А. Франсом о статьях, написанных им в первый год войны, старик поморщился, как от боли, и промолвил: «Ох, не будем говорить о всей этой куче глупостей!»7
* Презрительная кличка, данная французами немцам. — Ред.
Война до дна вскрыла перед Анатолем Франсом, как тонка та блестящая пленка формальной культуры, которая была ему еще дорога. Она обнажила перед ним весь звериный, опасный для человечества характер капитализма. И Анатоль Франс во имя той самой утонченной культуры, которая создавалась как художественное украшение над тюремным зданием капитализма, теперь проклинает это самое здание. С силой, в тысячу раз большей, чем «дрейфусиада», война оттолкнула этого самого блестящего представителя созданного эпохой капитализма искусства от полюса капитала, и он, не задумываясь, объединился с противоположным полюсом. А теперь на этом полюсе стоял уже не мелкобуржуазный социалист–утопист Золя, не эклектик–трибун Жорес. Те, при всей великости своих дарований, были еще на полпути, теперь на этом полюсе стояла уже коммунистическая партия, Коминтерн, и Анатоль Франс смело и определенно заявил о своих горячих и нераздельных симпатиях к новому миру.
Мы можем крикнуть буржуазии: «Вы видите: лучшее, что создала ваша эпоха, то, чем вы гордились и даже теперь не можете не гордиться, ибо только идиот или мошенник может отрицать несравненное мастерство мэтра Франса, — уходит от вас. Истинно тонкие умы, действительно благородные вкусы не могут держаться в вашей среде, они ведут своего обладателя к нам, хотя мир, нами создаваемый, еще хаотичен».
Анатоль Франс перебросил мост от старой культуры к задачам новой культуры. Он лишний раз доказал то положение, что блестящие индивидуальности старой культуры инстинктивно, порой совершенно бессознательно, тянулись в сторону солнца правды, восход которого только теперь начался.
Мы не забудем Анатоля Франса!
Если он бессмертен своими прекрасными произведениями, одним из украшений французской литературы, перевод которых украсил собою литературы всех языков, то он еще более бессмертен постольку, поскольку он, отряхнув от себя прах умирающего буржуазного мира, омыл свои творческие руки и свое мыслящее чело в родниках новой, коммунистической культуры.
Вслед за этим выступлением Луначарский откликнулся на смерть А. Франса большой статьей, озаглавленной «Анатоль Франс», в журнале «Новый мир». Поскольку основные положения статьи впоследствии были широко развернуты в других работах Луначарского об Анатоле Франсе, публикуемых в настоящем томе, статья не включается в настоящее издание. Ниже из нее приводится характеристика А. Франса–художника.
«Первые произведения Анатоля Франса были целиком тем дегустаторством, о котором я говорил. Он так вчитался в старые книги, что умел великолепно стилизировать под них. Он охотно занимался этим, внося известный модернизм и свои собственные наклонности в рамки своих восхитительных исторических миниатюр. Но скоро Франс переходит к современности. Его «Современная история» есть длинный ряд романов, связанных единством лица, некоим провинциальным умником, двойником Франса — Бержере, который, переживая тонко нарисованные личные драмы, интересен, главным образом, как беспристрастный, культурный, благородный, в стороне стоящий летописец современности. Бержере судит во многом как буржуа, но как свободный, умный, позитивистически мыслящий сторонник демократии, в подлинном смысле слова, сторонник свободы, гениально наблюдающий постепенное разложение всех этих принципов, постепенное падение современной ему буржуазии. Он протестует, только критикуя, только лукаво, а порою желчно насмехаясь.
В «Острове пингвинов» Анатоль Франс решительно уже переходит в наступление. «Остров пингвинов» уже сатира. Французская буржуазия и ее писатели сильно обиделись на Анатоля Франса за эту пародию на их национальный характер и на то сплетение предрассудков, в которое стала обращаться их житейская культура. В некоторых отдельных рассказах, в особенности в «Приключении Кренкебиля» Анатоль Франс поднимается, так сказать, до пощечины обществу, на маленьком факте раскрывая всю глубину его безобразия. Франс все более начинает переходить от критики буржуазного упадничества к критике частной собственности вообще, ибо ему более или менее ясным становится, что именно частная собственность и порождаемый ею эгоизм — единичный и групповой — являются корнем порчи культуры. Конечно, Франс настолько мало сектант, даже принимая это слово в самом благородном смысле, что, создавая изумительную по внешней правдивости картину великой революции в своем романе «Боги жаждут», — он, хотя и может в некоторой степени признать благородство революционеров–сектантов, тем не менее с большей симпатией противопоставляет им себе подобного эпикурейца–скептика. В своем «Восстании ангелов», книге необычайного юмора и свежести, поражающих под пером почти семидесятилетнего старца, Анатоль Франс не выходит за границу чудесного балагурства, но под этим балагурством, во всяком случае, блещет дух вольтерьянства в самом лучшем смысле этого слова»
(«Новый мир», 1925, № 1, январь, стр. 97–98).
- Аббат Куаньяр — герой романов Франса «Харчевня королевы Гусиные Лапы» (1893) и «Суждения господина Жерома Куаньяра» (1893). ↩
- Имеется в виду статья А. Франса «Земля» (1887) (см. Анатоль Франс, Собр. соч. в восьми томах, Гослитиздат, М. 1957–1960 (ниже сокращенно: Франс), т. 8, стр. 55–64. ↩
- См. H. Е. Кудрин, Галерея современных французских знаменитостей, П. Анатоль Франс — «Русское богатство», 1904, кн. 2, февраль. ↩
- Положительное отношение Франса к Золя, нашедшее отражение в ряде статей Франса («Октав Фелье». — Анатоль Франс, Полн. собр. соч., т. XX, ГИХЛ, М. 1931; «L'Argent». — Anatole France, La Vie littéraire, 5–me série, P. 1949), наиболее полно выражено в «Речи, произнесенной на похоронах Э. Золя на кладбище Монмартр» (Франс, т. 8), а также в художественном творчестве писателя, прежде всего в его романе «Современная история». ↩
- Имеется в виду подавление антиимпериалистического восстания И Хэ–туань (боксерское восстание) в Китае, совершенное войсками восьми империалистических государств — Германии, Англии, США, Франции, России, Австро–Венгрии, Италии и Японии. Империалистические войска заняли Пекин и вынудили китайское правительство подписать договор, фактически превращавший Китай в полуколониальную страну. ↩
- Луначарский дает вольный пересказ отрывка из статьи А. Франса «Парадоксы о русско–японской войне» (1904) (см. Anatole France, Vers les temps meilleurs. Trente ans de vie sociale, t. 1, P. 1949, p. 201). ↩
- См. X. Л. Раппопорт, A. Франс и его отношение к России и коммунизму, «Известия ВЦИК», 1922, 23 июля. ↩
