Байрон (2 мая 1824 г. — 2 мая 1924 г.)

При пересмотре мировых культурных ценностей новому обществу, начавшему возникать на востоке Европы в бурях Великой русской революции, приходится установлять новые критерии.

Как отнестись к огромной фигуре Байрона, о которой заставляет нас вспомнить его столетний юбилей?

В течение своей жизни Байрон был предметом острой ненависти и страстного преклонения.

Остро ненавидел его старый мир, страстно преклонялась перед ним романтически настроенная интеллигенция всех цивилизованных стран тогдашнего мира.

Байрон был в значительной степени сыном Великой французской революции, но сыном поздним, развернувшимся не столько в зареве ее пожаров, сколько в тяжелых тенях последовавшего за ее рано прерванной зарей затмения. Байрон был не из тех, кто, подобно Шатобриану, приветствовал эти сумерки, чувствуя себя ночной птицей; не из тех, кто, подобно немецким романтикам, оказался пришибленным этой густой тьмой и оторвавшимся поэтому от живой жизни в сторону фантастики и мистики.

Нет, Байрон по натуре своей, несмотря на аристократическое происхождение, был подлинным революционером. Его кипучая натура, необычайно гордая не только за себя, но и за человека вообще, до болезненности жалостливая к чужому страданию, взрывчатая, активная, должна была бы при наиболее благоприятных условиях создать из него личность, быть может, не ровную, но исполинскую по захвату идеализма и энергии.

Но Байрон родился в безвременье и оказался поэтом безвременья, оказался пессимистом, злым сатириком на все окружающее и почти отчаявшимся мечтателем о яркой, страстной, значительной человеческой жизни.

Его пессимизм, его злой смех над окружающим и пламенные мечты о прямом гордом человеке все же носили в себе сильнейшую революционную закваску. Если о различных чертах романтизма вплоть до католической мистики, вплоть до всякого духовиднечества и тому подобных болезненных явлений приходится сказать, что все художественные (грезы и все художественные воплощения этой эпохи все же представляли собой какой–то видоизмененный, подчас глубочайшим образом искаженный и искривленный результат революции, то о Байроне как раз можно сказать, что это искривление было в нем хотя и заметно, но не поражает все же самой основы господствующего в его душе настроения.

Понятно, что среди наступившей ночи рыцари этой ночи, носители темноты, смотрели с ненавистью на костер, разложенный Байроном, скрежеща зубами, слушали его протесты, его резкий свист в темноте и осуждали те пылкие образы, которыми он населял эту темноту, чтобы хоть сколько–нибудь утешиться и уйти от ее действительности, которая была хуже всяких кошмаров.

С другой стороны, не удивительно, что лучшая часть романтически настроенной интеллигенции, то есть интеллигенции, родственной якобинцам, с размаху ударившаяся в реакцию, находила в Байроне своего учителя и пророка.

Однако вполне понятно и то, что следующее поколение, практическое поколение, реалистически делового типа, базаровское поколение интеллигенции, в особенности у нас в России, пересмотрело оценку Байрона и в значительной степени свело его с прежнего пьедестала.

В самом деле, многое, что считалось в байроновскую эпоху положительным в великом лорде–поэте, многое, за что его любили его современники, показалось последующему поколению почти отвратительным.

Повторяю, личность Байрона была преисполнена энергии. Он жег эту энергию, как фейерверк, и нечто фейерверочное лежит даже на его революционных актах, вроде участия в греческой революции и трагической смерти его в Миссолунги. Но для безвременья типична не эта, несколько парадная и довольно бесплодная энергия, а именно тот гарольдовский плащ, в который можно было красиво задрапироваться и, прислонившись к какой–то колонне в огромном зрительном зале мирового театра, сыпать колкими шутками, бросать изящным жестом приветы редким друзьям и наслаждаться с высоким кокетством собственной изысканностью, собственным одиночеством, собственной высотой и — почти даже — собственным своим бессилием!

Ведь художественная красота очень часто является результатом акта сублимации, как называет это Фрейд.¹ В основе художественного акта часто лежит страдание, отказ, и у Байрона это было, несомненно, так. Искусство очень часто есть воплощенная греза, которая должна вознаградить человека за какие–то ущербы, им чувствуемые.

При своем огромном даровании Байрон, в сущности говоря, блестяще разрешил свою задачу. Страдая от отсутствия шири, задыхаясь в тенетах мещанства, видя перед собой торжествующую морду реакции, Байрон страдал и своей песней хотел утешить себя, разрешить свои страдания, а вместе с тем и страдания родственных ему натур.

И в байронизме, в этом своеобразном гамлетстве, таком необыкновенно утонченном, выспреннем, траурно–красочном, он полностью достиг намеченной себе цели. И не только бесчисленные маленькие Байроны по всей Европе, включая сюда наших Онегиных и Печориных, в загадочности и отверженности; нашли себе самое подходящее утешение, но за ними потянулись даже юнкера Грушницкие, и до самых дальних провинциальных поповен и селадонов из приказчиков галантерейных магазинов Царево–Кокшайска ² дошли какие–то байроновские линии в виде смешной игры в разочарование, отрывков недопонятых фраз и нависших над бровями байронически беспорядочных и мечтательных кудрей.

Быть может, ни один поэт не создавал почти невольно для себя такого культа фразы и позы. И когда Лермонтов «печально глядит на свое поколение»,³ и когда Тургенев, гораздо позднее, старается справиться с рудинщиной, они в параллель к некоторым подобным же явлениям на Западе все еще вытаскивали ноги из этого завлекательного байроновского болота.

Болотом был, конечно, не байронизм, а сама реакционная эпоха второй четверти XIX века. Но разукрасил ее бесчисленными незабудками и отблесками какого–то пышного заката именно Байрон. Он сделал это болото приемлемым, почти дорогим. В нем находили себе приют и праздноболтающий барин–идеалист, и бессильный интеллигент, оторвавшийся от жизни, и все бесчисленные несвоевременные люди.

Стихия практического ветра, которая погнала людей к новым, действительно достижимым целям, на активные пути, должна была встретиться, как с враждебной стихией, с опаловым туманом байронизма.

Я помню, когда был еще совсем молодым юношей, почти мальчиком, мне пришлось присутствовать на лекции одного выдающегося профессора–позитивиста о Байроне, который назвал Байрона праздношатающимся барином, позирующим аристократом.⁴ Я очень глубоко был потрясен и обижен, ибо образ Байрона казался мне прекрасным и привлекательным и в ушах моих звучали те дивные строки, которые посвящены были Байрону, хотя бы, например, Лермонтовым.⁵

Надо помнить, однако, что в этих суждениях есть доля правды.

Подводя итоги байронизму, и в особенности произведениям самого Байрона, надо, во–первых, исторически положительно оценить революционный дух Байрона и его протест против реакции; во–вторых, исторически оправдать, что протест этот выродился в позу и в фразу и, в–третьих, и это самое важное, суметь различить в байроновской поэзии позу и фразу (прекрасные формально, между прочим) от великолепного живого материала, в котором и посейчас блещут живые молнии гнева, страсти и высокого остроумия.

Оценив Байрона вообще приблизительно в тех терминах, в которых я говорю о нем здесь, надо еще многое сделать для того, чтобы извлечь из произведений Байрона бессмертное и положительное. Таких элементов окажется там очень много. И я думаю, наилучшую услугу Байрону к его юбилею мы оказали бы в том случае, если бы, воспользовавшись наличием хороших переводов произведений Байрона, издали бы антологию его произведений, в которую включили бы его стихотворения и отрывки из больших его произведений, наиболее созвучные нынешней эпохе. Такую антологию надо было бы снабдить хорошим жизнеописанием Байрона, где он был бы взят в связи с его эпохой. Для этого проделана немалая подготовительная работа, вроде, например, недавно вышедшей биографии Байрона профессора Розанова, изданной, правда, только в своей первой части.⁶