Очерки французской литературы. Роман из рабочей жизни

Французская литература последних лет, быть может вопреки ожиданиям читателя, не особенно богата романами из рабочей жизни. Как это ни странно, но со времени Золя богатейшая литература эта, имеющая специалистов чуть не по всем бытам, не обладает ни одним из ряду вон выходящим талантом, который посвятил бы все силы, главным образом, изучению столь, казалось бы, важного элемента национальной жизни, как рабочий быт и рабочее движение. «Жерминаль», «Assommoir»*, «Труд» и другие романы Золя остались бы в силе как характеристики французского рабочего класса, если бы не чрезвычайно серьезная, добросовестная и талантливая работа уже пожилого и, по слухам, физически оглохшего, но психически все еще необычайно чуткого Рони–старшего. Я говорю о его прекрасном романе, вышедшем года два тому назад и до сих пор не переведенном на русский язык, но прямо–таки нужном для нас в переводе, — о «Красной волне».¹

До некоторой степени панданом к этой увлекательной и тщательной картине должен был явиться вышедший на днях роман Леона Доде «Подымающиеся».²

Кто такой Леон Доде — это широко известно. Леон Доде — издатель центрального органа буйных «camelots du roi» — «теплых королевских ребят»,³ адъютант Морраса, обновителя теории монархии во Франции, бретер ** шпаги и пера, фельетонист и пасквилянт, автор романов–карикатур «Мортиколи», в котором осмеяны врачи, и «Камчатка», в котором с тем же поверхностным, но шумным и нахально веселым брио *** высмеяны поэты–модернисты.⁴

* «Западня». — Ред.

** дуэлянт, забияка, задира (франц.). — Ред.

*** лихостью, живостью (итал.). — Ред.

Какое расстояние от сентиментального Альфонса Доде, юмор которого имел в себе нечто диккенсовское и который, несмотря на все потуги к серьезности, остался милым рассказчиком, bon enfant *, сердечным южанином и человеком легких слез. И, однако, когда припоминаешь некоторые злые страницы «Евангелистики», брошенные в лицо протестантов, и особенно кусателыных «Бессмертных»,⁵ то чувствуешь, что в Альфонсе было что–то, могшее частью развиться, частью выродиться в уличного пересмешника и пикантного сатирика Леона.

Нет никакого сомнения, что именно беллетристический трактат Рони, осторожной рукой поставившего диагноз парижским пролетарским низам, заставил Леона в несколько месяцев взбодрить свое писание. В обоих романах основная фабула сравнительно шатка. Там и здесь это — история пары, причем он — синдикалист, а она — противница синдикализма. Там и здесь дается серия типов рабочих и непосредственно примыкающих к ним элементов, а также ряд бытовых картин парижского рабочего предместья. Рони взял для этого отдаленнейшую часть тринадцатого округа Парижа, улицу Бобильо, Амираль–Муше, Бют–о–Кайль и т. п., Леон — Бют–де–Монмартр. Там и здесь заметно желание быть или казаться правдивым и, так сказать, раскрывать перед далеким описываемой среде читателем малоизвестные нравы грозных «пустынь», окруживших сверкающее роскошью ядро буржуазного Парижа.

Но на этом внешнем облике сходство кончается. Я уже не стану говорить, что Леон Доде — только ловкий рисовальщик, набрасывающий более смелыми, чем художественными, штрихами свои «кроки» ** в то время как у Рони, за его несколько тяжеловесно пышным слогом и часто расплывающимся пантеистическим настроением, постоянно сказывается если не великий, то, во всяком случае, первоклассный художник, искренний и мягкий поэт. Я не стану говорить также о том, что Леон обладает только дерзко порхающим и зубоскалящим остроумием, в то время как Рони — один из умнейших и философски образованнейших писателей Франции: я хочу обратить внимание, главным образом, на две стороны в новых романах, посвященных французскому рабочему, — на дух, в котором они написаны, и на выводы, к которым они приходят.

* славным малым(франц.). — Ред.``

** наброски(франц.). — Ред.

Леон Доде едва удерживает на своем носу легкую и прозрачную маску подлинного исследователя и правдивого повествователя: под нею резко вырисовываются, торчат черты бесстыдного извратителя действительности во имя явно дающих о себе знать тенденций, притом — тенденций, глубоко отвратительных.

У Рони мы действительно чувствуем усердное стремление нарисовать вещи, какими писатель их увидел и почувствовал, над повествованием парит почти скорбный в своей торжественности дух. Вопросы ставятся многогранно, конфликты стоят перед нами трагические и потрясающие. Рони не становится ни на чью сторону: он живописует, как человек, глубоко симпатизирующий всякому страданию, всякому подвигу, всякой надежде человеческой.

Выводы Леона Доде сводятся к следующему: 1) Официальная республиканская Франция сгнила, она поддерживается подкупом, корыстными кабатчиками — главными агентами правительства в народных массах, в корне извращенных светской школой и грубой силой полиции и солдатчины. 2) Главными силами, копающими могилу под ногами буржуазно–республиканского режима, являются роялистская молодежь, «теплые королевские ребята», которые все физически и умственно — молодец к молодцу, — журналисты, группирующиеся вокруг «великого» Морраса, — и церковь. Сила этих дружных между собою элементов в смысле влияния на народное сердце, на пролетариат, по Леону, огромна и встречает себе сопротивление лишь в революционном синдикализме. 3) Революционный синдикализм, по Леону, — симпатичная тенденция, в которой сказалось сознательное отвращение масс к надувательству, называемому демократией. Синдикалистскую молодежь Леон Доде льстиво разрисовывает яркими красками, с тем, однако, чтобы закончить роман чуть не поголовным превращением молодых синдикалистов в монархистов. Нечего и говорить, что от всех этих трех утверждений не остается почти ничего при сколько–нибудь критическом к ним отношении. Правда, конечно, что народные массы в настоящий момент настолько равнодушны к республике, насколько это возможно, и что, кроме полиции, никто не склонен защищать официальных ее представителей от ругани и оскорблений шустрых «camelots du roi». Кто видел, как во всю силу своего автомобиля удирал господин Фальер из Пантеона после праздника в честь Руссо под брань и гиканье расходившихся студентов–националистов,⁶ тот согласится, что с популярностью у республики дело обстоит неважно. Но ведь, кроме популярности, есть и другие силы: например, мощь государственного механизма при инертности недовольных режимом масс. Шум, который поднимают монархисты во Франции, вряд ли заслуживает большого внимания: во всяком случае, хвастовство Леона Доде относительно успехов соответственной пропаганды именно среди пролетариата — абсолютно неосновательно. Тот же Рони, разумеется, совершенно искренне, даже не замечает следов этой пропаганды в рабочей массе.

Самое отвратительное в романе Леона Доде — прорывающаяся между строк дикость, достойная самых ярких типов нашего доморощенного черносотенства. Он не только нагромождает на головы политических противников неистовые клеветы, особенно если дело идет об евреях, но, предварительно очернив «жертву», прямо–таки с омерзительным наслаждением описывает, как ее вешают самосудом его любимые герои. Пахнет зверем от легкомысленных страниц сына милого Альфонса Доде.

Выводы Рони другие. Он констатирует огромную социальную важность красной волны, то есть синдикалистского и антимилитаристского движения. Он тщательно анализирует состав этой волны, он с глубокой симпатией рисует фигуры отдельных вождей, — и если не смягчает уродливых черт физической и нравственной физиономии и быта пролетариев, то никогда не забывает о причинах этих уродств и пропускает их сквозь призму социально–философской печали. Он, однако, отнюдь не является безусловным сторонником революционного движения. Его причины кажутся ему фатальными, его проявления часто стихийными и безрассудными, его цели благородными, но не бесспорными, его результаты пока туманными и даже внушающими опасения. Если Франсуа Ружмон, руководитель масс и синдикалист, не может не внушить читателю, при всех своих человеческих слабостях, глубокой симпатии, то ореолом такой же симпатии автор старается окружить и голову Христины Деланд ⁷ — убежденной антиреволюционерки, и даже ее брата — вождя желтых и теоретика конкуренции и индивидуализма.⁸ Равным образом немало симпатичных фигур отыскивает он и среди капиталистов. От всего романа веет конфликтом трагически безысходным, в котором нет ни абсолютно правых, ни абсолютно виноватых и где воля и разум даже наиболее сильных единиц, равно как и наиболее дисциплинированных масс, пасуют перед железным ходом событий, в котором являются лишь частичными элементами.

Рони не предлагает в данном своем сочинении никаких рецептов. Он только отдал отчет себе и другим в сложности и ужасающем характере глухой социальной войны, органически присущей нынешнему режиму, он только как будто хочет помочь читателю, к какому бы лагерю он ни принадлежал, посмотреть на действительность и под другими, кроме своего, партийного, углами зрения.

Конечно, и Рони не свободен от тенденций. Может быть, в романе более, чем нужно, сказался его фатализм и его пацифизм. Рони сам — несколько запуганный жизнью художник. Но, во всяком случае, если роман «Красная волна» в художественном отношении не только стоит неизмеримо выше романа «Подымающиеся», но и вообще представляет из себя произведение высокохудожественное, то и в смысле идейных выводов своих он, безгранично превосходя газетно–фельетонную социологию Доде, заслуживает того, чтобы над ним задуматься.⁹