Жюль Леметр

Не так давно я посвятил один из моих фельетонов Морису Барресу, которого назвал вождем и гордостью правого националистического лагеря Франции ¹

Если человеком, который богато и плодотворно обновил идеи монархизма во Франции, является Шарль Моррас (о нем мы поговорим как–нибудь особо), то двумя именами, которые произносятся правыми французами с чувством законной гордости и приводятся как доказательство чрезвычайного роста влияния национал–монархического направления, являются имена Мориса Барреса и Жюля Леметра. Первый пришел к реакции от гипертрофированного индивидуализма, второй — от своеобразного эстетического нигилизма.

И трудно сказать, кто из них более блистательно фигурирует в монархическом лагере в качестве вельможного перебежчика или, по крайней мере, увлеченного союзника.

В течение долгих лет утонченные, филигранные, пленительные статьи Леметра, в «Débats» и в «Revue de deux Mondes» являлись чуть ли не общепризнанной школой французского вкуса.² Прозванный коммивояжером послезавтрашнего дня, венец Герман Бар считал Леметра не только основателем «наиболее современной», а именно импрессионистской школы критики, но и самым изящным умом Европы, которому по мере сил старался подражать.³

Никому и в голову не приходило считать Леметра идейным человеком. Он одновременно увлекался писателями самых различных литературных и социальных направлений: Золя и Верленом, Ренаном и неистовым католическим публицистом Вейо. Он принципиально доказывал, что задача культурного человека перед любой книгой заключается в том, чтобы извлечь из нее наибольшее количество наслаждения, а задачей критика — помочь читателю в этом деле. Для этого необходимее всего уметь стать целиком на почву, на которой стоит писатель.

Леметр говорит в одном месте: «Что интересует нас, в конечном счете, когда мы анализируем произведения искусства, — так это трансформация или хотя бы деформация реальности в душе: оригинальная душа — вот что интересно».⁴ Еще интереснее общее самоопределение Леметра, его объяснения того, что профаны называли «чрезмерной сложностью» его души.

«Мы сложны или считаем себя таковыми, — говорит он. — Но это потому, что наши страсти и душевные движения довольно бледны, бесконечно менее повелительны и тираничны, чем у человека наивной эпохи. В нашей душе никакое новое впечатление не может уничтожить следов предыдущих впечатлений. Наоборот, в нас они живут одно в другом, так что в минуты решения мы находим в себе сразу много желаний и отвращений, я сказал бы, много воль, в которых сказывается еще и влияние отдаленных и тайных наследственных переживаний и наслоившихся друг на друга миросозерцании».⁵

Как видите, это классически ясное признание в гамлетизме. Только Леметр долгое время был Гамлетом, к которому не являлся никакой призрак, чтобы возложить на его хрупкие плечи несовместимый со скептическим полупсихозом повелительный долг.

Я помню, Русанов посвятил когда–то в «Русском богатстве» любопытную статью характеристике Жюля Леметра и Анатоля Франса.⁶ Это было задолго до дрейфусиады. Русанов с известной долей права трактовал обоих писателей, как близнецов, как двух Аяксов, постоянно начиная свои характеристики словом «оба».

Действительно, оба они, притом воздавая взаимную хвалу, держали рекорд утонченного вкуса и любезно улыбающегося сомнения. Нужна была огромная чуткость, чтобы увидеть в то время, какое расстояние отделяет дитя Парижа — Франса от турского крестьянина — Леметра. Они и сами не видели этого расстояния, хотя Франс однажды не то с похвалой, не то со скрытой иронией выразился о своем коллеге: «Жюль Леметр — писатель добронравный. Он защитник общественного порядка и частных добродетелей. В этом отношении он никогда не колебался и не отступал. Ум у него живой и гибкий, но отнюдь не извращенный».⁷

Да, под шикарным фраком любимца передовых салонов скрывалась преисполненная консервативных инстинктов грудь крестьянина.

«Та капля истинной мудрости, — пишет Леметр в пятой серии своих «Современников», — та капля духовного смирения и чувства меры, которыми я обладаю, досталась мне потому, что прежде, чем быть — увы! — писателем, парижским ремесленником пера, я был крестьянином, привязанным к своей колокольне, своему двору, своему лугу».⁸

Дело Дрейфуса окончательно разбудило и вызвало наружу деревенскую закваску Леметра.

Анатоль Франс был испуган мрачным вероломством донов Базилио ⁹ главенствующей, даже в республике, церкви и раззолоченных генералов реакционной армии. Он никогда не отличался особенным энтузиазмом по отношению к понятию прогресса. Тем не менее если он ждал некоторого смягчения нравов и улучшения участи сынов человеческих, то только от просвещения. Этот парижанин — глубокий и инстинктивный интеллектуалист. Прекрасно сознавая, что наука и разум встретят злейших врагов в поповщине и военщине, грозно протянувших руку к окончательному овладению Францией, Анатоль Франс со всей энергией, на какую только был способен, бросился в лагерь самообороны светской цивилизации.

Наоборот, Леметр всегда шел дальше в своем скептицизме относительно разума. Он, как и Брюнетьер, принадлежал к числу людей, испытывавших перед торжеством и широкими притязаниями людей точных знаний род отвращения, естественный у натур эмоциональных, будь они догматики чувства, как покойный Брюнетьер, или импрессионисты его, как Леметр.

Напротив, по отношению к морали «добронравный» Леметр был консерватором. Деревенский дух содрогался в нем перед перспективой утраты авторитарных устоев поведения. Широкий в области вкуса там, где шло дело о «роскоши психической жизни», этот снаружи так модно отполированный мужик нахохливался и злился, заслышав о какой–нибудь вольности в области ходячих правил житейской практики.

«Просвещение прежде всего, — говорил Анатоль Франс, — об остальном можно спорить».

«Порядок прежде всего, — возражал Леметр, — все остальное шатко».

Инстинкт порядка, в одно и то же время наследственный и классовый, превратил Леметра, этого яркоцветного, легкокрыло порхавшего над всеми цветами мотылька, в паладина монархии и беспощадного критика радикальной республики. Он же внушил ему ненависть к Руссо и романтизму.

Патриотизм Леметра не глубок. Послушайте, что находит он сказать во славу своей Франции: «Я всюду узнаю Францию по изяществу разговора, по терпимости нравов, по какому–то великодушному легкомыслию, по грации женщин».¹⁰

Далее выступают на сцену «гармонический и благородный пейзаж Елисейских полей, постоянно новые утонченности чувства и мысли и, после элегантности и иронии Парижа, наследственные доблести терпения и доброты французской провинции».¹¹ Вот и все.

Согласитесь, что враг патриотизма Эрве легко находит больше оснований для любви к Франции и горячо говорит о ней. Чуждо Леметру и религиозное чувство — этот второй устой французского национал–монархизма. Леметр старается только поддержать дружеские отношения с католицизмом, который он ценит эстетически и этически. На деле же основным философским фоном его души является темный пессимизм, наиярче, быть может, выраженный в таких словах:

«О, какое мы ничтожество! — говорил Боссюэ. — Сои тени! — восклицал Пиндар. — Только представить себе, что мы прожили столько дней, о чем свидетельствует календарь, и что мы знаем о своей жизни только благодаря ему, что бытие налицо, по абсолютно нам непонятно, что все в жизни невозвратно и что это ужасно, хотя, по существу, жизнь — суетнейшая из сует!»

Таким образом, не патриотизм и не религия одушевляют Леметра второго периода — полемиста и активного антиреспубликанца, можно сказать, революционера справа, нет, — только любовь к порядку, которому, по его мнению, угрожает последрейфусовский республиканский режим.

С большой силой сказалось озлобленно–сатирическое отношение к демократии, а вместе с тем и некоторые черты его положительного учения в знаменитой среди националистов параболе Леметра о трех царях–магах, поклонявшихся Христу.¹²

Каждый из них был по–своему потрясен зрелищем младенца–бога в яслях. Недалекий и непосредственный царь негров Гаспар по возвращении к своим варварским подданным затеял ввести у них социалистический строй; но это породило беспорядки и страшные кровопролития, и в конце концов ожесточенный неблагодарностью и тупостью людей Гаспар восстановил порядок жестокой рукой.

Мельхиор ввел в своем государстве конституционный режим.

Предоставим здесь слово самому Леметру: «Большинство его подданных никогда и не задумывалось о подобных вещах. Лишь незначительная часть народа приняла участие в выборах. Она выбрала тех, кто лгал красноречивее и давал более радужные обещания. Палата оказалась, таким образом, составленной из людей беспокойных, химерических и жадных. Эти люди без умолку болтали о свободе, равенстве и братстве, о справедливости, прогрессе, гуманности и цивилизации. Они решили осчастливить народ. Они разогнали все старые ассоциации, как религиозные, так и светские, где люди находили защиту. Они посадили в тюрьму, изгнали или казнили всех, кого подозревали в приверженности старому режиму. Вся страна оказалась жертвой этих проходимцев и их клиентелы. Страдания оказались бесконечно большими, чем прежде, и тирания возросла. Когда разочарованный Мельхиор стал выражать сомнения в достоинствах своего дела, они низложили его и обезглавили».¹³

Мудрый король Балтазар, по Леметру, думал так: «Если общественный порядок и благополучие родины не могут парализовать всей несправедливости и всех страданий, то они, по крайней мере, смягчают их. С другой стороны, из моего путешествия я возвращаюсь с новым чувством, с более сострадательным сердцем. Идея о том, что единый бог искупил нас всех, ослабила мою гордость и заставит меня царствовать настолько кротко, насколько позволит общий интерес. Относительно же высшей справедливости я распространю среди моих подданных веру, что она будет царить в иной жизни и что там они должны ждать ее. И Балтазар остался деспотом прилежным, разумным, сердечным и тонким».¹⁴

«Однажды его полицеймейстер доложил ему, что странные бродяги бунтуют народ на перекрестках, обещая назавтра царство божие на земле. Он узнал в них учеников Иисуса и приказал их арестовать, чтобы дать им время подумать. Позднее он дал им много мудрых советов и предложил им благоразумно исправить Евангелие Церковью».¹⁵

Эти цитаты из параболы, содержащие в себе квинтэссенцию социально–политической мудрости Леметра, думается, не нуждаются в комментариях.

Яркая роль, которую стараются навязать Леметру в политике его реакционные друзья, не заслонила все–таки прежнего Леметра — увлекательного критика и лектора, недюжинного драматурга и пленительного беллетриста. В конце концов, с удовольствием и как–то очень легко выделяешь из леметризма эти резко пахнущие, черно–красящие и остро противные на вкус элементы, и тогда остается химически чистый «леметризм», в настоящем смысле слова: огромная подвижность эмоционального аппарата, позволяющая Леметру–критику быть конгениально чутким по отношению к целым вереницам многоразличнейших писателей; язык гибкий, богатый нюансами, классически прозрачный, но всякую тему умеющий охватить плотно и адекватно, всякое настроение выразить во всей его оригинальности. Франция обладает легионом изумительных стилистов, но и среди них Леметр занимает одно из первых мест. Леметр–критик хорош там, где его личность, в смысле его психической доминанты, отсутствует, где он — прекрасная, кристальная линза; там же, где дает знать себя доминанта, мы находим довольно вульгарного националиста.

Заслуга Леметра как критика заключается не в том, чтобы он умел, как Тэн или Де Санктис, обработать данное произведение так, чтобы оно заняло законное место в общей систематической картине эволюции дайной литературы, и не в том, чтобы он умел, как Брюнетьер или хотя бы как Писарев, отбросить или расценить литературное произведение, согласно системе определенных принципов, но в том, что он делает из художественного произведения, так сказать, полуфабрикат критически познанного. Если художественное произведение есть пища, не сразу доступная мозгам–желудкам читателей, то Тэн или Брюнетьер претворяют ее в свою собственную идейную плоть и кровь: они становятся частями Тэновой или другой какой–либо системы. Для ума сильного и свободного они в этом виде суть лишь важные иллюстрации определенной системы, и, желая построить свою собственную, такой ум, отодвинув в сторону критика, обратится непосредственно к самому произведению. Для «ученика» же творение, прошедшее горнило критика–систематика, есть готовая жизнь, окончательный кусок его души.

Продолжая ту же физиологическую аналогию, мы можем сказать о Леметре, что его обработка дает своего рода удобоваримые вытяжки, экстракты, в которых отброшено все лишнее и которые, словно пепсинами, сдобрены собственными мыслями критика. Читатель–ученик уходит поэтому от Леметра, — повторяем, мы говорим о прежнем Леметре, скептике и дилетанте, — неудовлетворенным: он не дает ему последнего слова, последней оценки. Зато суждение Леметра ни для кого не может быть ни лишним, ни досадным. Сквозь призму его ума и темперамента художественный мир доходит до вас обогащенным, обостренным, но не искаженным, хотя бы в угоду какой–либо высокой идее. Теперь не то, конечно, — критик надел на свои ясные глаза ужасающие фальшивые очки национализма.

Леметр–драматург и Леметр–новеллист менее значительны. Тем не менее надо сказать, что интимный театр его, простой по сюжетам и эллински чистый по исполнению, уже начертал тот путь утонченно культурного, но немного слабодушного и как будто подгнившего комфортабельно–христианского всепрощения, который составляет доминирующую ноту доброй половины парижских «серьезных» пьес, и я предпочитаю «Прощение» Леметра сколку с него, «Пустяку» Эрвье, — новинке «Comédie Française».¹⁶

Леметр–беллетрист не претендует на крупное место в литературе, но читать его вещи — истинное наслаждение, благодаря тонкости рисунка и всюду просвечивающему лукавству проницательного и снисходительного ирониста.