А. С. Пушкин. Лекция первая

I. Тезисы, соответствующие утраченным страницам стенограммы

Моя первая лекция о Пушкине будет посвящена выяснению его личности — политической и культурной.

В этой лекции произведения Пушкина будут использованы только для этой цели. В следующей лекции встанет вопрос, чем могут и должны быть его произведения для нас.

Общее суждение о месте Пушкина в литературе.

Мнение Айхенвальда о нем как о завершителе предыдущей эпохи.¹ Пустяки. Пушкин — начало русской поэзии, дальше происходит ее эволюция как формальная, так и по содержанию.

Что такое первое место в поэзии? Сравнение с Данте, Гете и Шиллером.

Пушкин являлся первым выразителем мыслей и чувств целого народа (язык), но, конечно, в преломлении класса и эпохи.

На Пушкине заметна досадная ограниченность дворянства, которая, однако, ослабляется блестящим моментом, переживаемым тогда этим классом.

Дворянство, феодалы и самодержавие.

Пушкин как представитель среднего и мелкого дворянства, иногда склоняющегося к союзу с самодержавием, но ко времени Пушкина стремившегося по меньшей мере к всемерному ограничению самовластия, в некоторых случаях шедшего даже дальше под европейскими влияниями.

Французская революция и последовавшая за нею волна.

Пушкин как либерал и жирондист.

Дух протеста в России. Самосуждение и самоосуждение Чаадаева.

Герцен позднее писал о письме Чаадаева. Его основные мысли таковы: «Прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а будущего для нее вовсе нет. Это пробел разумения, грозный урок, данный народам, до чего отчуждение и рабство довести могут» (по личному выражению Чаадаева).² Это было покаяние и обвинение. Чаадаева объявили умалишенным. Напоминание о Грибоедове.

Широкое влияние декабристов. Рядом с этим огромная радость жизни первого культурного поколения, поддерживаемая ростом оппозиционного настроения и надеждами на близкое наступление свободы.

Открытие русского языка, народа и истории; открытие Европы, открытие внешней и внутренней природы. Сравни — Батюшкова, Языкова, Дельвига, Вяземского и др.

Пушкин родился в 1799 г., 6 июня. Лицейское воспитание, монастырский образ жизни по внешности, буйная молодая радость внутри. Державинский эпизод. Картина Репина.³

Кончает лицей уже известным поэтом, хотя ему только восемнадцать лет. Лицейские произведения, проба пера («Сверчок»). Радикальничание Пушкина, высвистывание им царя.

К Чаадаеву:

Товарищ, верь: взойдет она,

Заря пленительного счастья.

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена.

Ода «К Лицинию».

«Вольность».

Пушкин работает над «Русланом и Людмилой». Александр I прослышал о дерзновенном поэте. План царя сослать Пушкина в Соловецкий монастырь. Карамзин и Жуковский заступаются. В мае 1820 г. Пушкин сослан в Екатеринослав. «Руслан и Людмила». Разноголосица впечатлений. Безусловная победа. Пушкин провозглашается главою русской литературы.

Байрон. 1821 г. «Кавказский пленник». Пушкин пишет «Бориса».

В «Кавказском пленнике» хотел изобразить «равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19–го века».⁴

Откуда эта старость в Европе? Откуда черты собачьей старости в России? Пушкин всегда старался бороться с этим. Положительные черты интеллигентской мрачности. Неприспособленность к жизни, какую создавало самодержавие. Отсутствие веры в свои силы. Позднее мрачное предчувствие вполне оправдывается.

«Кавказский пленник» отражает влияние Шатобриана и Байрона. Изгой среди природы и варваров. С несравненно большей силой это повторено потом в «Цыганах». Здесь уже явно осуждение изгоя, чего нет у Шатобриана. Пушкин не только отвергает бездушную цивилизацию, но и самого ее фатоватого отвергателя. Ради чего? Не столько ради какого–нибудь высокого идеала, сколько ради непосредственности жизни. Народничество у Пушкина. Сравни бледный прообраз этой ноты у Карамзина.

2. Из статьи в «Комсомольской правде»

Огромная важность Пушкина в русской литературе заключается в том, что он был родоначальником русской литературы, что он был первый великий русский поэт. Некоторые критики утверждают, что Пушкин суммировал поэзию XVIII века, что ему подготовили почву поэты XVIII века. Он был отпрыском Жуковского и Батюшкова, наследником Державина, и поэтому можно сказать, что он выполнил те задачи, которые XVIII век себе поставил. Те же, которые шли за ним, должны были придумывать уже новые задачи.

Это — неправильно. Конечно, Пушкин кое–где опирается на Жуковского и Батюшкова, но если вы будете читать Жуковского, или Батюшкова, или Карамзина, — вы увидите, что они уже мало были связаны с Ломоносовско–Державинской эпохой. Они являются нормальными продолжателями Екатерининской эпохи, а нормальным их продолжателем является Пушкин. Но они происходят из той же почвы, из которой произошел и Пушкин. Батюшков и Жуковский — уже, так сказать, пушкинисты, только они не полностью выразили то, что выразил Пушкин. И вся литература до наших дней разрабатывает поэтически формулированные социально–психологические сюжеты, задания и проблемы, которые дал Пушкин. Пушкин — колоссальный кряж огромной высоты, от которого текут все потоки нашей литературы, и говорить о том, что он что–то такое закончил и завершил, — это замыкать себе самому всякое понимание позднейшей литературной эволюции. Пушкин не закончил, а открыл собой новую эпоху.

Бывали ли такие же явления в другие эпохи? Да. Так, Данте — итальянский классик — был создателем итальянской поэзии. До него также были писатели, которые писали на итальянском языке, но это были очень слабые поэты, а если были более крупные писатели до него, то они писали по–латыни. До него была другая культура. Новую культуру еще в глубине средневековья, культуру Возрождения начал Данте и наткнулся на золотоносные жилы, на такое количество нового, что, при большом таланте, при гениальности, можно было дать нечто совершенно несказанное. Так же точно — Гете и Шиллер в немецкой литературе. Существовали и до них всем известные крупные образчики творчества германского, данные еще в XVI веке. Но затем Тридцатилетняя война в высшей степени разорила Германию. Германия оказалась раскрошенной на маленькие державы с чрезвычайно скудной культурой. И германская литература, начиная с XVII века, была относительно весьма жалкая, вплоть до Гете и Шиллера, которые начинают собой всю последующую литературу.

Пушкин в России был первым писателем, который являлся выразителем целого народа. Это не значит, что он не был классовым писателем, но класс дворянский тогда мог выражать культурные поиски, культурные достижения целого народа. Значит ли это, что я хочу сказать, будто Пушкин выражал идеи и чаяния и крестьянства? Нет, я этого не хочу сказать. Я говорю: существует русский народ, который создал язык. Язык этот он создал в веках и тысячелетиях. Но на этом языке никто еще не умел литературно говорить. Говорили косноязычно. Не понимали этого языка, потому что пользовались французским языком, церковно–славянским языком и почти совсем не умели взяться за основной инструмент свой — за русский язык, каким говорит каждый день русский народ, и вместе с тем поднять его над вульгарностью простой речи, то есть сделать его литературным языком, очистить его. Огромным счастьем для поэта является, когда он рождается в такую эпоху, когда нация достаточно крепнет и под влиянием других окружающих наций, более цивилизованных, доходит до той ступени, когда говорит: «И мы хотим иметь культуру, да не у вас позаимствованную, а свою, — и притом не хуже вашей культуры, — которую мы построим на основании изучения вашей культуры, но которую хотим выразить по–своему».

Такие люди очень неясно понимают, что являются представителями класса. Они говорят: «Надо создать национальную литературу, нашу литературу!»

Чего желают современники Пушкина — Вяземский, Надеждин, Полевой, Белинский?

У них оказывается страстная жажда, которая проявляется уже у довольно толстого слоя мыслящей части народа, — жажда создать идеологические ценности, которые имеются у других, более культурных народов.

Мы сейчас переживаем в наших автономных республиках страстную жажду создать свой театр, свою поэзию, а у кого букваря нет — свой букварь, для того чтобы выдвинуть свою интеллигенцию. На каждом шагу встречаем мы также эту потребность: создать свою интеллигенцию, — иначе народ не живет.

У многомиллионного русского народа, с огромным местом на земном шаре, начала создаваться своя интеллигенция и потребность в своей национальной культуре, которая, однако, была бы не ниже культуры английской, французской, немецкой и т. д. Поскольку Пушкин имел счастье жить в такую эпоху, когда это впервые осозналось, постольку он и взялся обеими руками за то, что кругом него многие делали. Почти все его лицейские товарищи ставили перед собой эту же задачу. Они были более слабы, чем он. Он был самый сильный и, как самый сильный, захватил самую большую область. Что носилось в воздухе, то он и сделал — он открыл русский язык, он открыл русский народ для литературы, народ в смысле крестьянства. Он открыл русскую природу, которая никем до тех пор не воспевалась. Он новыми глазами посмотрел на все, он поставил задачу воспитать нацию, то есть сделать ее жизнь осознанной самим народом, пропустить ее через язык, выразить в языке народа в виде вечных кристаллов основные характерные черты национальной жизни. Он открыл внутреннюю природу человека, чувства любви, страха, надежды, негодования, которые ясно, красочно выразил и поставил себе целью описать, раскрыть все это в словах, а это сделает переживания вообще социальными. Но так как это все только начинало жить, то и находило выражение через одного, через человека–передовика, который добрался до вершины горы раньше других и увидел то, чего другие не видели еще. В этом заключается огромная выгодность позиции Пушкина. И действительно, в меру своей чрезвычайно живой натуры, своего острого ума, своего широкого сердца, счастливого характера, может быть, отчасти потому (ведь биологический фактор некоторое значение имеет), что в нем сочетались африканская и славянская кровь,

Пушкин сумел воспользоваться этим необыкновенным стечением обстоятельств и отхватил себе такой край в этой новинке, захватил такой огромный край в этой новой земле, в которой был первым Адамом, впервые назвавшим вещи своими именами, что, действительно, вслед за ним все могут показаться в некоторой степени эпигонами.

Неправда, что мы вслед за ним не имели таких же великих писателей, — имели, но им приходилось новые области отчасти отыскивать. То, что уже выразил Пушкин, не стоило выражать вторично. Лучше его выразить было трудно. Нужно было, чтобы прошли многие десятилетия, чтобы изменились наши отношения даже к таким вещам, как восход солнца, или любовь, или смерть. Все это он выразил достаточно ясно, четко и этим самым заставил других либо повторять себя, либо Уходить в детали, либо преувеличивать, манерничать, а если не хотели манерничать — искать другой темы, ибо, конечно, как ни был огромен охват пушкинского дарования или творчества, он оставил еще много после себя.

Только разгром русской интеллигенции в 70–х годах опустошил творчество русской интеллигенции и ускорил тот момент, когда можно сказать, что русская интеллигенция — дворянская или разночинская, словом, какая угодно старая интеллигенция — сказала все, что могла, и больше сказать ничего не в состоянии. Если бы не пришел новый класс, то литература осуждена была бы на оскудение. Но в 80–е и 90–е годы прошлого века оказалось, что отмирание этой литературы отливало блестящими переливами и не было лишено интереса, хотя и было действительно упадком русской литературы.

Если Пушкин явился первым национальным выразителем русской культуры, то это не значит, что он не был в то же время и классовым выразителем. Мы, марксисты, никогда не допускаем, что возможно выражение какого–то вообще национального духа. Пушкин был дворянин и притом средний дворянин, или, вернее, — между мелким и средним помещиком, принадлежал к определенному классу и при этом к определенной разновидности этого класса.

Через его горло полилась великолепная песня, которая многое в нем омывала, много дворянских предрассудков, много узкопомещичьего в нем испепелила своей огненной живой струей, — но все же она текла в рамках дворянского сознания, и все, что у Пушкина–дворянина отрицательно, все это суживает пушкинское творчество.

Первая внутренняя и глубочайшая работа совершена Пушкиным — как первым Адамом, как первым гениальным русским человеком, который стал играть на этом дивном инструменте — на созданном трудовым русским народом языке. Эта работа суживалась, омрачалась тем, что этот первый человек был вместе с тем дворянином.

Я приведу, когда буду говорить о публицистике Пушкина, различные оттенки его мыслей, которые представляют собой чисто дворянские искажения. Но классовая позиция, которую занимал Пушкин, потому не оказалась для него пагубной, как, например, для Карамзина, что он жил в такое время, когда тот слой дворянства, к которому он принадлежал, находился в жгучей революционной оппозиции к самодержавию. Вот это спасло Пушкина.

Но тут же надо сказать и о той стихии, которая обуздала Пушкина, которая заставила его плыть по течению и которая снесла его назад, которая не дала нам Пушкина во всем том блеске, на который он был способен, — это было прямое воздействие самодержавия.

Внутри Пушкина сидел дворянин, который отравлял в нем человека, а извне сидело самодержавие, дворянская сила, организованное дворянство, и давило цензурами, ссылками, угрозами и т. д. С этими веригами и в этих цепях шел Пушкин вперед. Это мы должны учесть. И, констатируя огромные достижения Пушкина, мы должны сказать, что первое социологическое явление, то есть колоссальнейшая потребность высказаться, жившая в широких слоях тогдашних мыслящих людей, и необыкновенная выгодность позиции быть первым <создателем> художественного слова — для Пушкина оказалась настолько значительной, что, несмотря на эти кандалы, он дал нам, быть может, больше, чем какой бы то ни было русский писатель, живший до сих пор.

Пушкин вполне определенно чувствовал себя дворянином, и притом — именно помещиком. В начале своей историко–политической деятельности он высказывает такое мнение, что самодержавие явилось спасительным для России, потому что оно не дало возможности русским феодалам, магнатам, крупным вельможам захватить власть. Он так и пишет в одном месте, что самодержавие сыграло прогрессивную роль, ибо оно сорвало попытку русской аристократии взять страну в свои руки.⁵ Пушкин, таким образом, может быть, неясно осознавал и понимал то, что мы хорошо знаем, то есть что самодержавие еще с Ивана Грозного и раньше боролось с большаками — с боярами и князьями — и опиралось на помещиков, которых создавало, насаждало, и что самодержавие и помещики — это единое целое. Конечно, самодержавие и помещики были внутренне очень близки к боярам. Иногда бывали случаи, когда они вместе, какой–нибудь Иван Грозный и Малюта Скуратов, как кочаны капусты, рубили боярские головы, стремились совершенно уничтожить их, но из опричнины Ивана Грозного или из той же опричнины, которую завел Петр Великий, подымались новые вельможи и опять старались закрепить за собою аристократическое положение. Тут была внутренняя распря единого в конце концов класса феодалов, землевладельцев. Но иногда дело доходило до свирепых форм борьбы. К тому времени, когда Пушкин выступил на арену политической деятельности и мысли, к тому времени, когда на Пушкина стали действовать декабристские мысли, положение вещей изменилось. Значительная часть русских помещиков откололась от общей массы русских помещиков и, напротив, сомкнулась со значительной частью феодальных большаков. Почему? Потому что развитие торгового капитала в России поставило объективно перед русским земледельческим классом вопрос об усовершенствовании землепользования, об усовершенствовании земледелия. Открылся широкий вывоз для русского хлеба, и дворянство стало понимать, что не только надо вывозить сырье, но, по возможности, надо завести у себя пути сообщения, промышленность, — без этого будет скверно.

3. Стенограмма лекции

…желание махнуть на все рукой, презрительное отношение и к толпе, которая не казалась на высоте, и ко всему миру, который кажется жалким избранному человеку.⁶ Отсюда — стремление закутаться в свой плащ и отойти в сторону, замереть с презрительной гримасой на лице в ничегонеделании. И в России была плодотворная почва для байронизма. Правда, она особенно окрепла после 1825 года, но и до тех пор она существовала. Ведь умные говорили: а ум–то нам на горе, а не на счастье, с умом деться в России некуда! Недаром самый веселый и счастливый тогдашний человек, Пушкин, сказал: «Чорт меня догадал родиться в России!»⁷ При таких условиях была некоторая закваска для байронизма. К тому же передовые люди были баричи, молодые помещики, вскормленные в уездах на крестьянский счет, и «наследие отцов освободило их от мелких трудов». Поэтому, когда они не находили для себя «богатырских дел», им легче всего было сказать: «Сделаться сонным обывателем — это было бы стыдно. Но если я в Чайльд–Гарольдов плащ обряжусь, скажу, что я байронист и потому ничего не делаю, а только плюю на все четыре стороны света, потому что я для света слишком велик, — то выходит красиво». Вот почему стала распространяться в России никчемная поэзия с байроновскими крыльями. У Байрона она приводила к кипучим протестам. Это у Байрона было революционное, и Пушкин острым глазом стал разбирать лицо байроновской революции, а рядом — праздношатание с мнимой печатью чего–то высокого на челе. Его потянуло к изображению таких скорбников. Первая его поэма «Кавказский пленник», написанная на юге, во время ссылки, была во многом байронической поэмой.

Шатобриан, писатель другого склада, но прирожденный романтик, любил изображать, как неудобно–большой человек, не найдя себе места в мире, идет к дикарям или к крестьянам, одним словом, к простым людям, на лоно природы, и там старается найти себе место. Причем очень часто такая идея проскальзывала у Шатобриана, что и там он не находит его, такое у него сердце сложное, такой он замечательный сверхчеловек, ни на минуту не может он забыться на лоне простых людей, в конце концов и они его не понимают, они для него слишком жалкие и простые.

У Пушкина в «Кавказском пленнике», в великолепных стихах с великолепными пейзажными картинами кавказской жизни, — в общем сюжет бледен, ограничен общими очертаниями. Какой–то изгой, которому приелись Петербург, Москва, попал на Кавказ в плен. А кавказская женщина, черкешенка, которая его полюбила, — это просто дитя природы. Что же оказалось? Нашел он какое–нибудь утешение в том, что эта черкешенка приласкала его, сказала: «припади к груди природы — матери земли и забудь всю глупую цивилизацию»? Нет, его потянуло назад. Он мечтает о какой–то раздушенной жестокой кокетке, которая разрушила прежде его жизнь, и к ней возвращается, а она <черкешенка>, которая полюбила его непосредственно, умирает. Заметьте, что во всем этом есть что–то от «Бедной Лизы» Карамзина. Я уже говорил, что в «Бедной Лизе» Карамзин разработал в схематической форме эту тему: как приходит цивилизованный барин к народу и устраивает с народом романчики и как от этого обыкновенно барину — ничего, в конце концов ему — море по колено, а для «народа» выходит очень нехорошо. Тут та же тема, но в блестящей внешней форме, без глубокого, однако, анализа.

Поэма «Цыганы» написана на несколько лет позднее, она — гораздо глубже. Тут мы видим, как Пушкин начинает изживать Байрона. Алеко тоже изгой цивилизованного общества. Он громит это общество, но Пушкин подозревает его. Он говорит ему: «Ты — романтик с твоими живописными кудрями и твоим мраком на челе, но ты сам эту заразу цивилизации в себе носишь. Ты думаешь, что ты отрицатель цивилизации? Нет, ты сам ее плод». И когда Алеко приходит к цыганам, когда ему дают прекрасную молодую жену и эта жена «изменяет» ему, — что прежде всего сказывается в Алеко? Чувство собственника, чувство рабовладельца. Он и здесь проливает кровь. И Пушкин ставит бесконечно выше цыганского старика, который говорит ему: «Мы кровь не проливаем, мы мстить тебе не будем, но уходи от нас, потому что ты нам чужд. Мы не враждуем друг с другом из–за собственности. Мы не рабы друг друга».⁸

Пушкина прельщает, как позднейших народников, эта дикарская мужичья правда. Он говорит: люди, живущие близко к природе, носят в себе настоящую правду. Эта правда в некотором роде — первобытно–коммунистическая правда. Она заключается в том, что эгоизма у них нет, что там братским трудом живут. На самом деле, конечно, было не так. Но Пушкину–то хотелось сказать, — может быть, он и сам в это не верил, — что под изодранными шатрами цыган живет настоящее братство, и он поэтому байрониста Алеко осуждает, то есть у Пушкина — его пристрастие к народным массам и к народной правде оказывается сильнее, чем его привязанность к эффектным формам высшей цивилизации, к фатоватым изгоям, этим «великим людям» и непризнанным «гениям», образцом которых был Алеко. Все это важно в особенности для сравнения с позднейшим развитием художественного творчества Пушкина, ибо «Евгений Онегин» без этого подхода был бы непонятен.

Пушкина между тем переводят из Екатеринослава в Кишинев. В то время это был грязнейший городишко. Ему пришлось там два с половиной года жить. И это было трудно.

Он пьянствовал, ухаживал за чужими женами, дрался на дуэлях и считался самым крупным скандалистом в городе. Инзов, начальник поэта, не знал, что ему с ним делать. Постоянно призывал к себе Пушкина, усовещевал, но ничего не мог сделать. В это самое время Пушкин в своей ссылке заражается самой острой политической ненавистью к самодержавию. Он хочет написать большую революционную поэму, под названием «Вадим»,⁹ где изобразить, как сказочный герой свободного славянства Вадим борется с наступающим самодержавием, с варягами, с представителями власти. Это должна была быть анархическая, примитивно–народническая поэма, в которой мужик русский сходил за носителя исконной правды, свободы, равенства и т. д. и потому оказался несчастным, что не смог стряхнуть с себя вовремя ига варягов, то есть государства. Пушкин этой поэмы не написал, потому что он знал, что все равно напечатать ее нельзя, да, кроме того, и материал ему для этого было бы трудно подыскать. Поэтому он отдался одной задаче — задаче развития своего чудесного языка и передаче непосредственных переживаний — тех чудесных впечатлений, которые ему давала жизнь. А жизнь дала чудные впечатления: во–первых, дала Крым, кусочек рая, его окрылявший. Он написал много посвященных крымской природе стихотворений и свою поразительную по грациозности поэму «Бахчисарайский фонтан». Кроме того, это время он жил в семье Раевских. И старый генерал Раевский был хороший либерал, сын Раевского был замечательный человек, с него отчасти Пушкин написал Евгения Онегина; а дочь Раевского была еще более замечательна — это была одна из лучших женщин, которые жили в России. Молодой Пушкин был в нее влюблен и писал ей дивные стихотворения, не называя, кто она такая, и позднее все время мечтал он о ней и думал, что только она может дать ему счастье. Позднее она вышла замуж за князя Волконского — декабриста и, как известно, была одной из тех немногих русских женщин, которые при ссылке мужей на каторгу пошли вместе с ними. Народнический, разночинский Некрасов посвятил ей свою поэму «Русские женщины», где в гениальных стихах пишет об отношении Волконской к Пушкину, об его встрече с нею и т. д.

Пушкин очень хотел пробраться к культурным центрам и просил царя Александра вернуть его в Петербург. Ему отказали, но разрешили переехать в Одессу.

В Одессе он некоторое время жил под присмотром Воронцова — наместника. Воронцов был человек гадкий, установил за Пушкиным надзор, делал на него доносы и относился к нему брюзгливо. Это было довольно понятно. Помимо того что Воронцов был настоящий типичнейший бурбон, Пушкин еще стал ухаживать за его женой, притом с успехом, чего Воронцов перенести никак не мог. Между тем придраться к Пушкину было возможно. Пушкин в это время написал «Гавриилиаду»,¹⁰ «неприличную» поэму, которая до революции не издавалась из ложной и лицемерной стыдливости, а также и вследствие издевательства над религией, заключенного в ее стихах. Теперь поэма издана: теперь считают, что все, написанное Пушкиным, имеет историческую ценность. Можно пренебречь некоторыми сальностями, которые позволял себе и Вольтер. Но в поэме с совершенно неслыханной смелостью Пушкин изобразил, как архангел Гавриил, по поручению свыше, пришел к Марии и предварил святого духа… Можете себе представить, как это было принято? Дева Мария в таком виде! Поэма распространялась в разных списках. И к Александру попала эта «Гавриилиада». Шум и гром на Пушкина! Пушкин отрекся всеми святыми: «Разве я когда–нибудь могу так хорошо написать? Это совсем не мое». Нужно было быть идиотом, чтобы не понять, что это Пушкиным написано, потому что в то время не было ни одного человека, который хоть одну строчку написал так гармонично и ярко. «Гавриилиада» — настоящий стилистический шедевр. Но поверили, что автор не он. Признали доказанным, что это написал недавно перед тем умерший человек.¹¹ Но с тех пор за Пушкиным еще больше стали следить и перехватили его письмо, в котором он говорил откровенно, что он атеист.¹² Тогда решили, что с ним нужно поступить круче. Отправили его в село Михайловское Псковской губернии и поручили контролю отца, полиции и духовенства. Отец у Пушкина был человек глупый и трусливый. Он так перепугался, когда царь прислал такого чудовищного сына, что взял <его> в ежовые рукавицы, хотя, в сущности, был рыхлый, дряблый, добрый человек. Но он и палкой на Пушкина замахивался, и доносил на него, и сделал для Пушкина такой ад из существования, что Пушкин хотел бежать за границу и серьезно писал Жуковскому, что он наложит на себя руки, что жить в такой обстановке больше не может.¹³

Несмотря на это ужасное состояние, Пушкин работал и развивался дальше. Он там, в Михайловском, начал «Евгения Онегина»,¹⁴ написал «Бориса Годунова» и, между прочим, искал утешения в сближении с крестьянством. Его тянуло на крестьянство. Он недаром говорил, что нужно учиться русскому языку у просвирни. Он учился русскому языку у крестьян. К этому времени относится его глубочайшая дружба с няней — известной Ариной Родионовной, которой русская литература в высшей степени обязана. Большинство сказок, которые Пушкин переложил в такую чудесную форму, он выслушал у нее. Он целыми часами сидел и слушал, как она за каким–нибудь вышиванием или вязанием ему без конца вываливала эти груды превосходнейших жемчужин, некогда накопленных народом. Она была одной из тех сказительниц, каких мы и теперь иногда встречаем в деревне, у которых колоссальная, чудовищная память, которые знают сотни сказок, десятки тысяч всяких стихов. Все это она ему передавала. Это был его университет. Он гораздо больше научился у няни Арины Родионовны, чем у любых профессоров. Поэтому его и тянуло к народу вообще.

Вот что пишет Гладкий, нынешний исследователь пушкинского пребывания в Пскове: «Поэт постоянно вмешивался в крестьянскую толпу. Одетый в армяк и косоворотку, он являлся на ярмарку и особенно любил ходить по колесному ряду, где слушал присказки и песни. Много возился с нищими и певал вместе с ними Лазаря. Однажды за такое «нарушение общественной тишины и спокойствия» был арестован. Приезжая в Псков, бывал на базарной площади в мужицком костюме, вмешивался в толпу, любил беседовать с крестьянами, даже играл на улице в бабки с городскими мальчишками».¹⁵ À вот это пишет торговец — мелочный лавочник, такой грамотей, который записывал все замечательное, что он в Пскове видел. Вот он от 1825 года пишет: «Имел щастие видеть Александру Сергеевича Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею одеждою, а например. У него была надета на голове соломенная шляпа — в ситцевой красной рубашке, опоясовши голубою ленточкою, с железною в руке тростию, с предлинными чорными бакенбардами, которые более походили на бороду, также с предлинными ногтями, с которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом, я думаю около полдюжины».¹⁶ Вот неожиданный портрет Пушкина, как его нам обыкновенно не изображают. Человека страстно тянуло в народную среду и к большой простоте.

В 1826 году мы имеем другое известие о Пушкине. Был в это время поэт Висковатов. Я, по правде сказать, ничего не читал этого Висковатова и не знаю этого человека, но донос, который он написал на Пушкина, крайне странное и многозначительное произведение. Я не могу отказаться от мысли, что Висковатов сам, пиша этот донос, пылал ненавистью к царизму и хотел, передавая этот донос, причинить величайшую неприятность правительству. Вслушайтесь, что он пишет в этом доносе, который недавно открыт. «Прибывшие на сих днях из Псковской губернии достойные вероятия особы удостоверяют, что известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник Александр Пушкин, высочайшим приказом определенный к надзору местного начальства, ныне при буйном и развратном поведении открыто проповедует безбожие и неповиновение властям. При получении горестнейшего для всей России известия о кончине государя императора, он, Пушкин, изрыгнул следующие адские слова: «Наконец не стало тирана, да и вставший род его не долго в живых останется!» Мысли и дух Пушкина — бессмертны: его не станет в сем мире, но дух, им поселенный, навсегда останется, и последствия мыслей его непременно поздно или рано произведут желаемое действие».¹⁷

Это поистине замечательный документ. Мне бы хотелось видеть, с какими рожами читали его все эти жандармы. По получении этого документа был послан контролером над Пушкиным коллегии иностранных дел коллежский советник Бошняк «для возможно тайного и обстоятельного исследования поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в выступлениях, клонящихся к возбуждению к вольности крестьян, и для арестования оного и отправления его, куда следует, буде он окажется виновным».¹⁸

Бошняк оказался довольно умным человеком. Он расспросил всех, кого мог, выспросил лавочников, крестьян и донес, что Пушкин «не может быть почтен, — по крайней мере, поныне, распространителем вредных в народе слухов, а еще менее — возмутителем».¹⁹ Только этим объясняется то, что на Пушкина не свалилось никакой ужасной кары, и он смог появиться в Петербурге. Но, в сущности, не знаю, что хуже: то, что его сослали бы в Соловецкий монастырь, или то, что разрешили быть на службе. Страдания его с тех пор ни на мгновение не ослабевают. Он то протестует, бросается в оппозицию почти революционную, то хочет как–нибудь помириться с самодержавием, посмотреть на него сквозь розовые очки, и опять с омерзением отступает, все время чувствуя свое одиночество и свое бессилие. В это время он написал «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова». Но до такой степени боялся, что позднее десятую главу, которая должна была быть посвящена декабристам и которая представляла для нас колоссальнейший интерес, — сжег. Он оставил часть ее в виде криптограммы. Теперь она расшифрована, но не вся глава сохранилась, а только две–три страницы. Как она была написана, видно из того, что об Александре, который к тому времени умер, Пушкин писал в ней так:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.

Это другой совсем тон, чем обычный тон «Евгения Онегина», и эту песню, которая была бы для нас величайшим «доносом» нашего гениального поэта на безвременье своего века, он собственноручно сжег, считая даже невозможным куда бы то ни было ее спрятать и зная, что за нее грозит прямо смерть.

«Бориса Годунова» тоже долгое время не разрешали печатать. Николай I, который в то время стал «руководить» Пушкиным, призвал его и говорил ему: «Переделай–ка «Бориса» в роман».²⁰ Он решился во всей своей кавалерийской тупости давать чисто литературные советы.

Александр умер в самый разгар работы Пушкина над «Евгением Онегиным» и «Борисом Годуновым». А вскоре после этого произошли события 14 декабря. Говорят, будто бы Пушкин узнал, что готовится революционное выступление, и поехал туда. Но ему заяц перебежал дорогу, и Пушкин, который был не чужд крестьянских суеверий, приказал поворачивать назад.²¹ Верить ли в этот факт или нет — неизвестно, но, по–видимому, удостоверен факт, что, когда Николай спросил Пушкина: «Где бы ты был 14 декабря, если бы был в Петербурге?» — тот сказал: «Ваше величество, на Сенатской площади!»²² А ведь Пушкин стоял как кролик перед удавом, готовым его проглотить, перед царем!

В сентябре 1826 года, приблизительно через год, Николай по случаю своей коронации вызвал Пушкина и имел с ним длинную беседу. Николай, при всей своей звероподобности, был довольно хитрый человек, большой иезуит, и решил, что Пушкин, пожалуй, стоял слишком крепко, чтобы просто его сломать. Он задумал его приветами отравить. Он, хлопая по плечу Пушкина, объявил: «Я освобождаю тебя, можешь жить, где хочешь, и цензуру я с тебя снимаю — я сам буду твоей цензурой!»²³ И Пушкин бедный обрадовался. Как ни умен он был, но думал, что от этого будет лучше, и разразился, к сожалению, рядом угодливых и покаянных стихов.²⁴ На самом деле царь призвал одного из самых глупых людей в жандармском мундире, генерала Бенкендорфа, и приказал ему наблюдать за Пушкиным. С тех пор Пушкин до самой смерти жил в тени этого Бенкендорфа, который держал его в унизительном состоянии, имел за ним постоянный надзор, перлюстрировал его письма и т. д. Генерал Бенкендорф постоянно докладывал самому царю, который считал дело очень важным, так как боялся, как бы Пушкин не наделал бед роду Романовых.

Интересно, какие работы Пушкин производит в это время? Он пишет «Полтаву», то есть бунт Мазепы против царя Петра. Затем — «Песни о Разине», которые показывает царю Николаю. Николай сказал: «Не смей писать так!»²⁵ Пушкин изменяет мысль, но сюжета не изменяет; переходит к истории Пугачева. Вы видите, что все время Пушкин задумывается над такими сюжетами, как Разин, Пугачев. Его все время влечет к «бунтам». Писать о Разине ему совсем запретили. Мазепа прошел при условии восхваления Петра. Пугачевский бунт заведомо сухо написан из страха, как бы не попасть в лапы царские.

В это время Пушкин своей сестре Ольге Сергеевне пишет, что считает себя самым несчастным существом. Он пишет — «Я близок к сумасшествию!»²⁶ Так его загоняли.

И тут же начинается карканье со всех сторон, что Пушкин изжил себя, что ничего хорошего он больше не напишет. А Пушкин в Болдине около 30–х годов пишет: «Скупой рыцарь», «Каменный гость», «Пир во время чумы», «Домик в Коломне» — и начинает уже прозаические вещи — «Повести Белкина», до половины доводит «Русалку».²⁷ То есть продуктивность его поистине гениальна и не знает равных в истории литературы. Все эти произведения отличаются огромной уравновешенностью, знанием человеческого сердца, поразительно широким культурным охватом и европейских и русских сюжетов. Пушкин расцветает ярким цветом. Многих произведений он не решается печатать. Нам теперь невдомек, что тут такого, чтобы можно было бояться, но многие произведения вышли только после смерти Пушкина.

Обращаю внимание читателя на в общем неважную книгу Ходасевича, называемую «Поэтическое хозяйство Пушкина». Интересна там только гипотеза о «Русалке», которая еще не проверена. Гипотеза заключается в том, что для пушкинской «Русалки» имелся будто бы совершенно личный мотив, так как Пушкин будто бы сошелся с одной крестьянской девушкой, дочерью одного из своих дворовых. Она от него забеременела. По легкомыслию и некоторой помещичьей жестокости Пушкин проявил недостаточное внимание к ней, и она покончила с собой, утопившись. Пушкин, который писал о ней несколько раз Вяземскому, зажал как–то в себе свое горе, не говорил о ней после ее смерти, но в «Русалке» будто бы проявилось глубокое чувство раскаяния.²⁸ Если это так было, то это прибавляет очень интересную черту. Можно было бы сделать целый ряд выводов и относительно проклятия, которое лежало на Пушкине, как дворянине, и относительно того, что, как человек и поэт, он призван был историей к бунту против дворян. Но эта гипотеза не может считаться вполне достоверной.

Новые беды обрушились на Пушкина, когда он написал «Андрей Шенье». Мы должны будем удивляться — почему это, так как «Андрей Шенье» направлен как будто против красного террора. И нам во время оно приходилось рубить головы, которые сами по себе очень ценны. Возьмем хотя бы поэта Гумилева, который расстрелян в Ленинграде. Он был не меньшим поэтом, чем Андрей Шенье, которому отрубили голову якобинцы. Пушкин как раз против этого восстает всей силой своего гения. Он защищает поэта, гениального человека от всякого общества, от всякой власти и как пример — берет власть революционную. Но это’ нисколько не помогло. Николай понял, что это против Робеспьера и против Марата, но и против власти вообще — за гения. Сам Пушкин писал Вяземскому, что Шенье написан «по–езуитски»,²⁹ то есть то, чем Пушкина били под надежным покровом антиобщества, ударит по палачам российского трона. Гений–то он, думал Николай, а власть — я. Значит, он против меня говорит. И до такой степени дошло гонение на эти стихи, что одного молодого офицера, у которого нашли их список, не только посадили в тюрьму, но чуть не подвергли смертной казни.³⁰ Потом против Пушкина обрушился и Сенат, который постановляет: «Обязать Александра Пушкина никаких своих творений без рассмотрения и записки цензуры не выпускать в публику под опасением строгого по закону взыскания».³¹ А Государственный совет представляет всеподданнейше Николаю о необходимости учреждения за Пушкиным тайного надзора,³² и хотя это давно было сделано, но Николай лицемерно подписывает вновь этот приказ.

Но не нужно думать, что только сверху давили на Пушкина. И с боков давили его. Все общество было липкое, отвратительное, в особенности к тому времени, когда все лучшее после восстания декабристов было загнано. Лучшие были убиты или изгнаны, другие, похуже, но все–таки хорошие, притихли, спрятались, как улитки в свои домики, и остались одни на поверхности пошляки. А этой пошлости терпеть не мог Пушкин, она догнала его. Пошлое общество отравляло его семейную жизнь, проникало в его альков, оно било его через сердце его жены. Эта стихия, это болото его облепило своей грязью со всех сторон.

Женился Пушкин в 1830 году. Уже письмо, которое он получил от Бенкендорфа по этому поводу, не предвещало ничего хорошего. Эта жандармская туша осмелилась вторгаться в личную жизнь гениального поэта и запустить туда свой хобот. Она писала:

«Его императорское величество, узнав о браке, в который вы собираетесь вступить, соблаговолил заметить по этому поводу, что он надеется, что вы хорошо испытали себя прежде, чем сделать этот шаг, что вы нашли в себе необходимые качества сердца и характера для составления счастья женщины, в особенности такой милой и интересной, как г–жа Гончарова».³³

Пушкин был очень взволнован этим наглым письмом.

Когда он женился, то царь решил пристроить его ко двору. Сам он ухаживал за его женой, может быть, без намерения, но Пушкин страдал от этого, потому что боялся каждую минуту, что царь потребует попросту к себе его жену. Пушкина, уже пожилого человека, царь делает камер–юнкером, а камер–юнкерами были исключительно безусые мальчишки. Царь требовал, чтобы он напяливал мундир с раззолоченным животом и выступал вместе с этими мальчишками в качестве обер–лакея при дворе. Относительно этого в одном письме к жене Пушкин пишет: «Царь упек меня в камер–пажи под старость лет».³⁴ Это письмо перехватили и показали Николаю. Николай пришел в ярость. И опять Жуковский падает на колени и умоляет не губить Пушкина. Пушкин после этого в дневнике своем записал: «Государю угодно было, чтобы о своем камер–юнкерстве я отзывался с умилением. Но я могу быть подданным, даже рабом, а холопом и шутом не буду даже у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает мои письма к жене и приносит к царю. Царь не стыдится в этом признаться. Ох, мудрено быть самодержавным».³⁵

В то же время Пушкин продолжает стараться натаскивать себя даже на симпатию к царю. Много раз пишет, что не плохой человек царь, умный, что ему хочется блага для России, старается наладить какое–то сотрудничество между собой и правительством. Но правительство отвечает на все это только звериным рыком. Пушкин просит царя отпустить его в деревню поработать. Тот рычит, и Пушкину приходится просить прощения, что он хотел ехать, и царь заявляет, что он прощает!³⁶ Пушкин начинает издавать свой журнал «Современник»,³⁷ но в нем по укладу цензуры почти ничего нельзя печатать. Мечтает Пушкин вырваться из России, мечтает, чтоб его отпустили на юг куда–нибудь, в Италию, к морю, которое он страстно любил. Но, конечно, его не пускают. Замечательно, что самая натура Пушкина как нельзя более подходила к тому, чтобы быть веселым, бодрым, жить светлой жизнью, — это была основная задача, и Пушкин к этому стремится всем сердцем. В это самое время, когда Пушкин почти уже до смерти отравлен, он пишет Плетневу:

«Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой; мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя… были бы мы живы, будем когда–нибудь и веселы».³⁸

Нельзя без умиления читать, когда этот отравленный человек возлагает надежду, что он будет еще весел, что в будущем поколении он еще оживет. Это очень часто выражающаяся в поэзии Пушкина черта.

Жена его была красивая, глупая. В сущности, она Пушкина не то что любила, но жила с ним вообще довольно неплохо.

Шесть лет прожила и четырех детей прижила. Казалось бы, и флиртом–то заниматься ей было некогда, она все время была занята беременностью и родами.

Несмотря на это, она пользовалась блестящим успехом на балах. Главным образом на царских и на балах разных магнатов. Пушкин от этого очень сильно страдал. Конечно, он был блестящ и, разумеется, превосходнее всех, кто тогда был на свете, но внешне он был некрасив. И был камер–юнкер какой–то, а тут все раззолоченные петухи, военные самцы, с разными киверами, кирасами, шпорами. Все это напирало на его жену, от царя начиная. Он до такой степени от этого страдал, что, например, его сестра однажды стала уговаривать его не бывать на балах. Пушкин гордо ответил: «На это я тебе скажу, милая сестра, что я и моя жена — знамениты, я талантом, а она красотою».³⁹ Это гордое заявление в значительной степени его губило, хотя, если бы он и захотел поехать в деревню, то царь его не пустил бы. Начинается град анонимных писем, которые кладутся в карманы пальто, в шапку, в салфетку ресторанную, присылают по почте, — в которых над ним издеваются, называют его рогоносцем, когда на самом деле этого не было. Под градом этих писем Пушкин корчился и метался, как раненый зверь. Он искал невидимых врагов и стремился оружием разорвать сети, которые его опутывали. Так он послал вызов одному молодому человеку — графу Соллогубу, который слишком долго танцевал с Наталией Николаевной Пушкиной на одном балу.⁴⁰ Соллогуб оказался порядочным человеком и, объяснившись с Пушкиным, уладил дело. Пушкин обратил свой гнев тогда на другое лицо — на француза, эмигрировавшего в Россию после одного неудачного белогвардейского выступления и принятого за то в гвардию. Фамилия этого авантюриста была — Дантес, и уже в Петербурге он был усыновлен тогдашним голландским посланником бароном Геккерном. Красавец гвардеец самым наглым образом ухаживал за женой Пушкина, а приемный отец — посланник «по–отечески» уговаривал молодую женщину уступить настояниям ухаживателя. Пушкин предложил Дантесу прекратить свои визиты — дело приближалось к дуэли, но вмешался Жуковский, стал хлопотать, перепугался старик Геккерн, у которого рыльце было в пушку и который боялся за свою карьеру. Нашли выход: Дантес объявил всенародно, что он ухаживал не за Наталией Николаевной Пушкиной, а за ее сестрой Екатериной Николаевной Гончаровой, с Наталией же Николаевной только советовался по этому делу. Пушкина вынудили примириться с Дантесом, а тот женился на младшей сестре Пушкиной.⁴¹ Однако после этого наглость Дантеса только возросла, он почувствовал себя родственником и потому клал ноги на стол. Он совершенно распустился, проник в семью Пушкина и причинял Пушкину невероятные мучения. Обыкновенно, когда говорят о семейной драме Пушкина, которая для нас интересна с социальной стороны, стараются сделать Наталию Николаевну совершенно невинной. Но самый факт, который привел к дуэли, — это, кроме письма, написанного князем Долгоруким, сочиненного целой компанией людей, которые хотели затравить Пушкина за то, что он любим, за то, что он лучше их, за то, что он знаменит, за то, что он писатель, — кроме этого в высшей степени подлого факта, были и другие. Наталия Николаевна прекрасно знала, как страдает ее великий муж. Тем не менее Дантес умолил ее о каком–то свидании у какой–то Полетики, причем Ланской, который потом женился на овдовевшей Пушкиной, выставлен был в качестве часового у дома, в котором происходило тайное свидание.⁴² Может быть, они, как Софья и Молчалин, проводили время, но когда до Пушкина дошло это известие, он, конечно, вскипел. Требовать от Пушкина хладнокровия — нельзя. Он вызвал на дуэль Дантеса.

Сама дуэль проходила явно неправильно. Когда Дантес был стариком, он рассказывал, как убил Пушкина, каясь в этом, и говорил, будто Пушкин таким страшным взглядом, полным ненависти, на него посмотрел у барьера, что он не вытерпел и поэтому выстрелил первым. [Но факт тот, что Дантес убил Пушкина неправильно. Пушкин, вероятно, был полон желания убить Дантеса. Он видел в этой глупой офицерской голове, так сказать, символ, представителя все той <же> враждебной силы, которая, затравила его, но оправдания, конечно, Дантесу, в особенности как офицеру, никакого нет. При этих условиях стреляют одновременно, подходя к барьеру, Пушкина же убили в то время, когда тот еще не имел возможности выстрелить. Это было бесчестное убийство.

При этом надо еще принять во внимание такое обстоятельство]. Дантес говорит, что будто бы стрелял в ноги, но не сообразил, что пистолет берет выше.⁴³ Это специалист офицер! Он закатил пулю в живот Пушкина, то есть нанес ему смертельную рану. Затем надо сказать, что все было доведено заранее до сведения правительства, полиция знала, что они поехали драться к Черной Речке, и правительство могло послать жандармов, чтобы остановить дуэль. Дуэли ведь были запрещены. Жандармов послали, но только в противоположную сторону, дав сознательно возможность убить поэта. Когда Пушкин умер, то распространился слух, — причем этот слух Жуковский на старости лет не постыдился распространять, — что Пушкин, умирая, сказал, будто он благодарит царя за все его благодеяния и что — «если бы я был жив, — весь был бы его». Этой фразы невозможно было без содрогания читать — это какой–то предельный ужас, чтобы убитый великий человек еще лизал руку убийцы. Но оказалось, что это вранье, которое целиком придумал Жуковский, для того, чтобы царь приласкал семью Пушкина. П. Е. Щеголев теперь это вранье доказал.⁴⁴

Движение общественное было совершенно неожиданное. Пятьдесят тысяч человек вышли на улицу и окружили дом Пушкина. Царь перепугался. Он всякого общественного движения после декабря боялся, как пуганая ворона. Поэтому погребение Пушкина имело место ночью. Ночью с жандармами перевозят его в церковь, отпевают и посылают с теми же жандармами в Псков, с приказанием губернатору никаких церемоний не творить. С жандармами и с чиновником особых поручений отвозят пушкинский прах на дровнях в Святогорский монастырь. Там его закапывают в землю, причем сзади едет, будто бы по своим делам, Александр Тургенев, единственный свидетель его похорон. Вот какой ужас внушал столь приспособлявшийся к царизму, так старавшийся с ним примириться Пушкин, даже мертвый!

Теперь несколько слов о Пушкине как историке и публицисте. О Пушкине–историке буду краток, хотя вопрос очень интересен и проливает много света. Возьмем один пример. Пушкин все время болел царем Петром. Царь Петр действительно был выразителем интересов мелких помещиков, хотя и крутил их в бараний рог, но для их же блага. Он был представителем того добровольного либерализма, чисто коммерческой правительственной прогрессивности, которая получилась из осознания лучшей частью дворянства и торгового капитала своих интересов. Поэтому Пушкину казалось, что Петр Великий был провозвестником русской революции. Ему казалось это скорее, чем нам. А между прочим, мы близки к этому взгляду. Мы тоже не можем отрицать, что у Петра Великого был диктаторский революционный темперамент, что при нем имела место диктатура наиболее европеизировавшейся части помещичьей массы и торгового капитала, и эта диктатура выразилась в железных формах, в формах террора, правда, часто — пьяного, безумного, нелепого, но в общем направленного на то, чтобы европеизировать Россию. Даже мы перед грандиозной по–своему фигурой Петра, зная все ее нелепости и как индивидуальной фигуры, и как общественного деятеля, — все–таки часто останавливаемся с известным почтением, как перед силой. Я не знаю, правильно или неправильно <это> — но академик Ольденбург передавал, что когда при жизни Владимира Ильича захотели переименовать Петроград в Ленинград, то будто бы Петроградскому совету великий Ильич ответил: «Пусть остается Петроградом, в честь первого революционера в России». Конечно, слава Петра для нас настолько померкла в лучах славы Ильича, что мы совершенно признаем законным, что у нас теперь есть Ленинград, а не Петроград. Но для передового дворянина, каким был Пушкин, конечно, еще более <чем для нас> привлекательна фигура Петра, и он хотел написать его историю. Однако Анненков пишет об этом слова, которые служат к чести Пушкина: «Сквозь призму существовавшего воззрения на Петра Пушкин видел двойное лицо: гения — создателя государства и старый восточный тип «бича божия». Рука Пушкина дрогнула. Он искал способа изобразить лик великого государя согласно своим собственным пониманиям его и не разочаровывать официального мира, ожидавшего безусловного апофеоза преобразователя. Пушкин так и умер, не отыскав способа примирить эти два совершенно противоположные требования».⁴⁵

Самодержавие Петра его шокирует и пугает, поэтому он. иногда поет славу Петру, иногда останавливается в некоторое ужасе перед ним. Кульминационным пунктом отношения Пушкина к Петру, которое имеет значение и для нас, — является «Медный всадник». В «Медном всаднике» мещанин, мелкий чиновник, говорит Петру, создателю столицы России и человеку, который ее преобразовал во многом: «Ужо тебе!» — с великой угрозой. Этим самым обыватель восстает против исторических сил. Пушкина взволновал глубоко вопрос — кто прав? Историческая деятельность, историческая стихия, которые совершают великое, или мелкие люди, которые при этом гибнут и которые говорят — не смей нас губить! Пушкин, колеблясь между этими двумя стихиями, подводит нас к нынешней постановке вопроса, когда обыватель готов был стать перед памятником Ленину и сказать «ужо тебе!»: «Ты зачем мой очаг разорил, ты почему через меня, живого человека, свою дорогу провел? Почему ты вокруг меня руин столько нагромоздил?» Кто не знает этой ненависти мещанства против великих исторических дел и великих исторических путей? Поэтому к «Медному всаднику» нельзя подходить примитивно демократически, а надо подойти как к постановке колоссальной проблемы индивидуального права на свободу, на жизнь, на заработок каждой отдельной единицы и права великих классов, великих сил через своих великих вождей творить историю (хотя бы ценою гибели единиц). В этом, пожалуй, самая широкая постановка исторических проблем, которую мы находим у Пушкина.

Но как публицист Пушкин был гораздо ниже. Во–первых, его цензура угнетала, и, во–вторых, как я вам сказал, и дворянин в нем сидел довольно крепко. С 1820 до 1825 года преобладает либерализм. В 1830 году он старался примириться с самодержавием, хотя и не мог. После разгрома декабря Пушкин старается развернуть надежды на какой–то умный либерализм, думает, что правительство само освободит крестьян, говорит, между прочим, что «слава богу, у нас в России нет пролетариата».⁴⁶ Пушкин первый взял народническую ноту.⁴⁷