<28 июля 1920 г.>
Дорогой Владимир Ильич,
Пересылаю Вам копию письма, посланного мне Гуковским на мой запрос о том, что Бальмонт скомпрометировал себя с советской точки зрения. Это меня очень взволновало <…> Между тем письмо Гуковского ясно свидетельствует, что кроме подозрений у него, Гуковского, решительно ничего нет против Бальмонта. При таких условиях мне кажется нерациональным задерживать, с одной стороны, Арцыбашева, с другой стороны, Вяч. Иванова, которому заграничная поездка обещана давным–давно, у которого страшно больна жена и который много раз своей честью заверял, что ни в каком случае не уронит ни своего достоинства, ни достоинства выпустившей его Советской Республики. Еще с Бальмонтом я мог допустить, что он что–нибудь сбрехнул, что же касается В. Иванова, то это человек гораздо более сдержанный и последовательный. Между тем меня действительно серьезно беспокоит состояние и Арцыбашева и Иванова.
Очень просил бы Вас распорядиться хотя бы через т. Фотиеву т. Менжинскому, чтобы относительно этих двух лиц запрет был снят, тогда я возбужу о них новое ходатайство в общем порядке.
Заметьте, что за Арцыбашева я отнюдь не ручаюсь и в разговоре с Менжинским об этом упомяну.
Крепко жму Вашу руку.
А. Луначарский
28.VII 20 г.
Публикуется впервые. ЦПА ИМЛ, ф. 461, оп. 2, ед. хр. 3621, л. 4.
К письму приложен ответ полпреда Советской России в Эстонии, Литве, Латвии И. Гуковского. Ответа этого Луначарский ждал с нетерпением и 26 июля 1920 г. писал Народному комиссару иностранных дел г. В. Чичерину:
«Я уже запросил официальной бумагой курьера т. Гуковского доставить мне крайне интересующие меня сведения о поведении в Ревеле Бальмонта. В зависимости от этого Владимир Ильич и Особотдел ставят отпуски для некоторых весьма нуждающихся в поездке за границу лиц. Так как т. Гуковский мне ничего не отвечает в течение уже двух недель, то я прошу переслать ему срочную телеграмму.
Нарком по просвещению А. Луначарский»
(ЦГА РСФСР, ф. 2306, оп. 1, ед. хр. 377, л. 22).
Письмо возвращено Луначарскому с надписью секретаря Чичерина: «Получен ответ от Гуковского. Послан Ленину, Оболенскому и Менжинскому».
Гуковский писал:
«Наркомпрос тов. Луначарскому
Дорогой Анатолий Васильевич,
Я получил Ваше письмо — запрос о поведении Бальмонта. Мне неизвестно ни о каких интервью, ни иных публичных выступлений Бальмонта. Думаю, что таковых не было, так как я не мог бы не знать о них, если бы были.
Тем не менее я считаю, что те командировки, которые стали все чаще и чаще даваться Вами разным лицам из среды нашей интеллигенции, следует по возможности сократить и давать с возможной осторожностью.
Дело в том, что всякую иную визу, кроме эстонской, можно пока получить, отрекшись от близости к Советской власти или скрыв свою связь с нею. Ни французы, ни англичане, ни шведы, ни даже немцы не пускают обыкновенных русских граждан с нашими паспортами. К ним могут проникать или члены тех или иных наших делегаций, или белогвардейцы, скрывающиеся от большевиков.
Нужно очень много такта и выдержки, чтобы суметь, не роняя собственного достоинства и достоинства РСФСР, убедить консула того или иного государства выдать визу при наличии большевистского паспорта. Сделать это не все умеют и поневоле, добиваясь паспорта или визы, высказывают мнения и положения очень нежелательные. Пускаются в ход старые связи и знакомства с бывшими посланниками или с нынешними министрами; считается не очень плохим с радостным вздохом сказать, что вырвался на отдых в культурную страну и т. п. Вот, чтобы всего этого не было, мне думается, следует быть поосторожнее с командировками.
Бальмонта с женою я случайно видел в виде просителя визы у здешнего немецкого представителя. Он был чрезвычайно жалок, хотя ничего предосудительного не говорил, но оба они, и муж, и жена, так униженно просили, так уверяли его, что разрешение на визу получится, что мне было стыдно за них и неловко пред бывшими случайно здесь пятью немецкими товарищами, ехавшими на конгресс III Интернационала.
Вот все, что я могу сказать о поведении Бальмонта здесь. Боюсь, что без меня в сношениях с тем же немецким и другими представителями, от которых он добился визы, он не всегда был так сдержан в словах, как при мне.
Французскую визу он получил по телеграфному ходатайству у своего приятеля, бывшего посла в России Палеолога.
С товарищеским приветом И. Гуковский
г. Ревель 24 июля 20 г.»
(ЦПА ИМЛ, ф. 461, оп. 1, ед. хр. 3621, л. 5).
За два дня до этого письма Гуковского, 22 июля 1920 г., Бальмонт отправил Луначарскому письмо, в котором заверял его в лояльности своего поведения по отношению к Советской власти. Письмо сохранилось, приводим его текст.
«Ревель, гостиница „Золотой лев“, 22 июля 1920 г.
Многоуважаемый Анатолий Васильевич,
Мне сообщили, что до Вас дошло сведение, будто бы я публично выступал в Ревеле против Советской России. Свидетельствую, что это сведение есть вымысел. Ни публично, ни частным образом я ничего не говорил против Советской власти. Прежде всего, никакого публичного выступления у меня здесь не было и не будет, через неделю я уезжаю в Штеттин и оттуда в Париж. Затем, что касается интервьюеров, я с ними поступал так, как говорил Вам об этом в Москве: зная, что интервьюеры вообще неспособны правильно передавать чужие мысли, я ни одного из них не принял и ни с кем из них не разговаривал.
Уезжая через неделю в Европу, я еще раз благодарю Вас за то, что Вы помогли мне осуществить эту поездку. До свидания в Москве.
Преданный Вам К. Бальмонт»
(Автограф. ЦГА РСФСР, ф. 2306, оп. 2, ед. хр. 796, лл. 176–177).
Однако Бальмонт недолго оставался верен своим обещаниям. Во время Кронштадтского мятежа он выступил с грубо антисоветской статьей. Впоследствии Луначарский так вспоминал инцидент с Бальмонтом:
«Но что сказать о Бальмонте с политической и гражданской сторон? Быть может, Бальмонт вспомнит, как он просил меня представить его рабочей публике в Колонном зале, где он восторженно читал свое стихотворение „Кузнецы“ во славу пролетариату? Быть может, он помнит, как он, сидя у меня в кабинете, распинался относительно того, как он постепенно пришел к полному приятию революции, как ему необходимо теперь поехать за границу по семейным делам и как ему было бы ужасно подумать, что его могут заподозрить в желании куда–то перебежать? Бальмонт даже счел нужным прослезиться при этом, а может быть, в то время слезы и сами выступили у него на глазах. Он говорил мне о том, что я ведь имею его письма, где он высказывает свои горячие симпатии революции, и что я могу опубликовать эти письма, поставив его бог знает в какое положение, если бы оказалось, что он „изменит“ своей стране.
А когда из Риги пришли сведения, что Бальмонт наговорил там какого–то вздора интервьюеру, то этот господин счел нужным прислать мне опровержение и заявить, что он остается при прежних чувствах. < имеется в виду приведенное выше письмо. — Ред.>
Даже в Париже он крепился некоторое время, и только в момент Кронштадтского восстания, когда эмигрантство собиралось садиться на поезда и пароходы и ехать справлять свое торжество, когда казалось, что большевизм трещит, Бальмонт выступил вдруг с неслыханно наглой статьей, которая показала его настоящую цену»
Вот одно из писем Бальмонта, где он уверял наркома в своих симпатиях к Советской власти и на которые в личной беседе с Луначарским ссылался как на доказательства своей лояльности, заявляя, что в случае его измены они могут быть обнародованы:
«Б. Николопесковский пер., дом 15, кв. 2
(вход в ворота д. 13)
16 марта 1920
Многоуважаемый Анатолий Васильевич,
В письме, которое я послал Вам некоторое время тому назад, я забыл высказать соображение, быть может, не безразличное. Если мне будет разрешено поехать с семьей за границу, я был бы очень рад выполнить какое–нибудь поручение учено–литературного свойства или же дипломатического. Позволяю себе напомнить, что у меня есть различные связи в Париже, Лондоне, Мадриде и Варшаве, главным образом, в Париже, — и что я знаю много иностранных языков, а именно: французский, английский, немецкий, шведский, норвежский, датский, польский, итальянский, испанский, португальский. Я знаком также с древними языками и некоторыми неевропейскими. Быть может, все это пригодилось бы в каком–нибудь смысле, если бы мне пожелали дать какое–нибудь поручение, которое я, конечно, постарался бы выполнить с полным тщанием. Кстати. Мой очерк „Океания“, написанный 7 лет тому назад, есть точное указание, что я давнишний враг европейского империализма.
Посылаю Вам, в этом письме, написанную с неделю тому назад „Песню Рабочего Молота“. Мне хотелось бы увидеть ее в 1–м номере „Художественного слова“. Вознаграждение за нее (если она будет взята) я бы просил Валерия Яковлевича Брюсова занести мне. Я все еще в постели, и врач обещает позволить мне встать лишь на будущей неделе.
Буду с нетерпением ждать Вашего ответа.
Уважающий Вас К. Бальмонт».
(Автограф. ЦГА РСФСР, ф. 2306, оп. 1, ед. хр. 429, лл. 5–6).
В 1928 г. Бальмонт вместе с И. А. Буниным выступил с открытым письмом Ромену Роллану по поводу его приветствия «Русским братьям» в октябре 1927 г. (в связи с десятой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции). Они укоряли его в симпатиях к Советскому Союзу. «Открытое письмо» Бунина и Бальмонта было опубликовано в журнале «Avenir» 12 января 1928 г.
Эмигрировав за границу, Арцыбашев поселился в Варшаве, где вместе с Д. Философовым редактировал белогвардейскую газету «За свободу».
Об обстоятельствах, связанных с отъездом за границу Вяч. Иванова, см. настоящ. том, стр. 188–189.
