2. «… читаю там свои вещи, где их читает Блок…»

То и дело Луначарский — нарком просвещения по долгу службы выходил, зачастую самым неожиданным образом, на решение сугубо литературных проблем своего непростого времени. В 1918 году в Москве и Петрограде резко обозначился стремительный процесс, метко названный критиками «кафейным» периодом развития русской литературы. Бумажный «голод», резкое сокращение печатных изданий порождают в послеоктябрьской России тот «единственный случай, когда в развитии словесности значительную роль начинает играть кафе», где отсутствие книги «возмещалось живым словом, живой газетой, живым журналом».¹

Вслед за уже существовавшими в Москве и Петрограде литературно–артистическими кабаре, вроде «Кривого зеркала»,

«Бродячей собаки» или «Летучей мыли», одно за другим открываются новые — «Кафе поэтов», «Привал комедиантов», «Домино», «Бом», «Стойло Пегаса», «Красный петух»… Как вспоминал К. Зелинский, «через подмостки литературных кафе в те годы прошли почти все без исключения видные писатели: Маяковский, Есенин, Городецкий, наконец, Луначарский и многие другие».²

К сожалению, далеко еще не собран большой фактический материал, должным образом освещающий и оценивающий эту, вызванную реальными условиями времени, уникальную концентрацию литературной жизни на «кафейных» подмостках, а также непосредственное участие в ней и роль крупнейших ее представителей. ³ Между тем, имеющиеся материалы позволяют нам с определенной полнотой, достоверностью показать еще одну, совершенно малоизвестную сторону деятельности Луначарского — наркома, критика, поэта–переводчика и драматурга, выяснить отношение и личную его причастность к функционировавшим в ту пору многочисленным литературным кафе.

В отличие от ряда «непримиримо пролетарских» леваков из большевистского лагеря, в один голос настоятельно требовавших немедленного закрытия всякого рода кафе, этих, говоря словами безымянного «красногазетчика», «учреждений для паразитов»,⁴ Луначарский внимательно, с большим сочувствием отнесся к жизнью продиктованной новой форме проявления прежде существовавшего вида общения художников слова. И «со всей твердостью» заявлял о необходимости осторожного подхода «ко всем экспериментам со старыми учреждениями культуры, говорил о необходимости демократизации их, постепенного их наполнения новым содержанием, избегал, однако, «ненужной ломки и ненужной торопливости» [I, 175]. Тут нарком просвещения оказался прозорливее многих своих соратников по партии.

Вот репортерский отчет лишь об одном из таких учреждений:

«В помещении «Музыкальной табакерки» (бывш. «Трамбле»), что на углу Петровки и Кузнецкого… состоялся первый вечер «Живых альманахов». Ряд поэтов и писателей (Бальмонт, Брюсов, Ауслендер, Шершеневич, Королевич, Гартунг и др.) будут сами читать публике свои неизданное произведения…

Будут устраиваться и стилевые вечера. Первый стильный вечер посвящается поэзии и музыке Кузмина. Затем последуют:

«Вечер поэтесс», «вечер жеманной поэзии», «Вечер экспромтов» и т. д. При отсутствии новых книг на рынке эти «живые альманахи» могут представлять большой интерес для публики, следящей за литературными новинками».⁵

На один из таких вечеров — «Московские поэтессы» — 7 апреля 1918 года пришел и Луначарский, прибывший из Петрограда в Москву по срочному вызову Ленина для решения насущных общегосударственных вопросов. В краткой репортерской заметке обращает на себя внимание тот факт, что этот наркомовский визит состоялся «в сопровождении Маяковского»,⁶ выступившего на прошлой неделе до того уже с эстрады «Музыкальной табакерки» на подобного рода «Вечере поэтесс». Кстати, факт этот не учтен в «Литературной хронике» В. В. Катаняна». И то обстоятельство, что само по себе посещение поэтом и наркомом литературного кафе явно не было простой случайностью или непредвиденным сюрпризом, лишь доказывает, с каким действительно заинтересованным вниманием относился Луначарский к художественный суждениям оценкам современной литературы Маяковским. Видимо, существовало нечто важное, общелитературное, что немало сближало их в этом отношении в ту пору.

Проходит еще одна неделя пребывания Луначарского в Москве, предельно заполненная постоянным участием наркома в заседаниях правительства, Государственной комиссии по просвещению, докладами и речами не только здесь, но на сессии ВЦИК (с отчетом о деятельности Наркомпроса), на съезде губернских и уездных комиссаров по народному образованию Подмосковья, на общем собрании артистов Большого и Малого театров и, конечно же, лекциями, на этот раз о художественном образовании масс и о деятельности Петроградской трудовой коммуны… И все же накануне отъезда из Москвы неутомимый нарком выкраивает время, чтобы по приглашению Маяковского посетить «Кафе поэтов» и выступить на его закрытии.

Созданное осенью 1917 года усилиями поэта–футуриста В. Каменского в помещении бывшей прачечной в Настасьинском переулке Москвы кафе это, разукрашенное в сине–оранжевые тона «прикосновением ничем не умеряемой кисти Бурлюка», попросту нередко называлось многими «Кафе футуристов». Сюда–то после затянувшегося заседания Государственной комиссии по просвещению вечером 14 апреля 1918 года и приходит Луначарский с товарищами по комиссариату. Вот три любопытных «живых» свидетельства об этом его посещении.

«В один из приездов, после моего доклада в Наркомпросе, — вспоминал Р. Ивнев, — Луначарский спросил у меня:

— Вы бываете в кафе футуристов?

Я ответил, что бываю довольно часто.

— Маяковский и Каменский просили меня принять участие в сегодняшнем диспуте. Я обещал. Если встретите их, скажите, что я обязательно приеду. Но не раньше десяти часов вечера, как мы и условились.

Ровно в десять часов приехал Луначарский. В руке Давида Бурлюка зазвенел колокольчик. Луначарский прошел на эстраду. Молодой, но уже тучный Бурлюк, играя своим неизменным лорнетом, потребовал от аудитории тишины.

Товарищи! Слово имеет наш добрый друг и гость Анатолий Васильевич Луначарский.

Когда аплодисменты затихли, Луначарский, как всегда, легко и свободно начал говорить, расхаживая по эстраде. На этот раз он ограничился краткой приветственной речью, сказав, что не будет отнимать у публики время, предназначенное для диспута, и добавил:

— Я уверен, что все участники диспута, несмотря на имеющиеся у них разногласия, объединены одним желанием, чтобы молодое советское искусство отражало великие перемены, происшедшие в нашей стране, и только такое искусство будет иметь будущее.

— Будущее — это футуризм, раздался громовой голос Маяковского.

— Если будет правильно отражать великие перемены, — парировал Луначарский.

Диспут, как и ожидали, протекал бурно. По существу, это было состязание в остроумии между Луначарским и Маяковским».⁷

Несколько иным запомнился этот вечер в «Кафе поэтов» И. Г. Эренбургу, когда туда пришел Луначарский: «… Он скромно сел за дальний столик, слушал. Маяковский предложил ему выступить. Анатолий Васильевич отказался. Маяковский настаивал: — «Повторите то, что Вы мне говорили о моих стихах…» Луначарскому пришлось выступить: он говорил о таланте Маяковского, но критиковал футуризм и упомянул о ненужности саморасхваливания… А Маяковский требовал прижизненного признания — это было связано с эпохой, с тем низвержением «идолов», на которые жаловался Бальмонт, с желанием любым способом привлечь внимание к искусству».⁸

И, наконец, совершенно забытый репортаж «А. В. Луначарский в „Кафе поэтов“», опубликованный по свежим следам визита наркома: «Это был высокоторжественный день — закрытие «Кафе поэтов». Мотив (официальный) — отъезд «китов» футуризма в провинцию частью для высококультурной миссии внедрения будущего искусства в сердца и головы коснеющих в «буржуазных» предрассудках провинциалов, частью для выполнения своего провиденциального назначения, лозунг которого хотя и вульгарен, но правдив: «Гони монету!» Или более литературно: «Сарынь на кичку!» по В. Каменскому (средний кит).

Торжество началось с того, что приходившим предлагали внести 10 рублей за вход. Предвкушая «гала–программу», гости сию контрибуцию беспрекословно платили.

Самое выполнение программы началось не сразу: были сперва выпущены разведчики — пара маленьких поэтов. Затем Маяковский объявил себя распорядителем вечера и в причудливых стихах обругал всех собравшихся, далее было возвещено прибытие Д. Бурлюка.

— Вот, сверкая жерлами орудий, кряхтя обшитыми сталью боками, как могучий дредноут, выплывает Бурлюк, — возгласил одетый в желтую кофту Маяковский.

Дредноут прочел «Беременного мужчину» и предложил собравшимся подвести итоги плодотворной деятельности «Кафе поэтов» за истекший сезон.

Вступительное слово сказал В. Маяковский.

— Мы, усложняя искусство, в то же время стремимся к известной демократизации его, — вот смысл речи Маяковского.

— Что касается будущего, то оно несомненно за футуризмом и оказать поддержку новому искусству может наш высокий гость — комиссар народного просвещения Ан. Вас. Луначарский, — закончил оратор.

Все невольно оглянулись. За одним из столиков сидел действительно комиссар. Вынужденный отвечать, он вышел на эстраду. С первых же слов своей речи он захватил публику.

Чувствовался настоящий, опытный в элоквенции оратор. Речь Луначарского, произнесенная с большим подъемом, была интересна: комиссар отнюдь не счел себя обязанным быть любезным с хозяевами и, жестоко раскритиковав кричащие и не эстетично–рекламные приемы футуристов, их желание казаться анархистами во что бы то ни стало, презирая буржуа и в то же время служа ему, в заключение слегка подсластил пилюлю, заметив, что искренность Маяковского может увлечь массы и дать футуризму оттенок народности.

Краткая, но выразительная речь Луначарского вызвала гром аплодисментов. Во–первых, потому, что это была речь. Настоящая речь. Во–вторых, комиссар оказался человеком, а не пугалом, не букой. А, в–третьих, почти ни звука о политике.

Зато лица, приехавшие с комиссаром и пожелавшие говорить, вызвали неудовлетворение гостей и хозяев: речи, прекрасные на политическом митинге, не пригодны на собрании, как никак, кружка художников.

Конечно, была пара очередных скандальчиков и лай Бурлюка, после чего «Кафе» закрылось до осени».⁹

Очевидно, посещение двух этих разных литературных кафе оставило у Луначарского благоприятное впечатление, потому что во время очередного приезда в Москву, 19 августа 1918 года, нарком безоговорочно поддержал предложенный художником Г. Якуловым проект создания подобного типа «Кафе революционного города» на основе бывшего кафе «Питтореск», что на Кузнецком мосту [I, 109].

А с осени 1918 года, находясь почти безвыездно в Петрограде, нарком стал настоящим завсегдатаем расположенного на набережной Мойки, 7, клуба передовых деятелей литературы и искусства кафе «Привал комедиантов» Б. К. Пронина. Здесь 19 ноября в присутствии М. Горького, А. А. Блока, Н. Я. Альтмана, А. Н. Бенуа, М. А. Кузмина, М. В. Добужинского он впервые выступил с чтением своих переводов лирики немецко–швейцарского поэта К. — Ф. Мейера, предварив их вступительным словом.

Вскоре, издавая свой поэтический перевод отдельным сборником, Луначарский в предисловии к нему заметил: «Прочитанный в довольно тесном кругу литераторов, он вызвал к себе ласковое отношение со стороны писателей и переводчиков, предложивших мне опубликовать мои переводы, ввиду полного отсутствия стихотворений К. — Ф. Мейера на русском языке» [I, 303].

18 декабря присутствовавший на этом чтении в «Привале комедиантов» М. Л. Кузмин в информации о недавних культурных событиях отметил, что «последний призрак теплоты и жизни был на реферате А. В. Луначарского».¹⁰ А затем выступил с заметкой «Нам неведомый классик», опубликованной под инициалами М. К.:

«Привал комедиантов» вчера напоминал лучшие свои времена. Переполненное помещение, наличность почти всех художественных сил Петербурга, артистичность атмосферы делали этот вечер редким. Хотелось бы, чтобы наряду с театральными представлениями повторялись такие литературные собеседования, тем более, что, по словам докладчика, А. В. Луначарского, искусство, иногда лишенное всякой злободневности, нередко действеннее, даже практически действеннее самой злободневной злободневности. Доклад был о поэте немецкой Швейцарии Конраде Мейере, замечательной фигуре поэтического XIX века.

Мы слышали прочувствованные и образные слова о суровой и медлительной стране, о старческой юности, скрытом жале, скованной лирике, золотой плодоносной осени, такой вешней, щедрой, таинственно единящейся с человеком так тесно, что говорит: «Ешь меня», о северной влюбленности в райскую Италию, о поэтическом ясновидении прошлых эпох, когда эрудиция продолжена до того, что уже не чувствуется научного щегольства, о высотах строгой и целомудренной лирики. Многим этот поэт действительно не был известен.

После доклада были прочтены переводы стихотворений и баллад. С прилежным вниманием слушали не только молодежь, но и такие испытанные художники, как М. Горький, А. Блок, Бенуа, Мейерхольд, Юрьев, Добужинский, Маяковский, Альтман, Б. Григорьев, Лурье и многие другие. Может быть, Луначарский желал отдохнуть от дел в незлободневном искусстве, убежищем которого сам докладчик надеялся видеть в стенах «Привала», — сделал тем самым действительное и очень важное практическое дело».¹¹

В день выступления наркома–переводчика, 19 ноября 1918 года, А. Блок пишет в своей «Записной книжке»: «… Мы с Любой пошли в «Привал комедиантов» слушать Луначарского. Друзья и знакомые. Радловы. Горький и Тихонов. Маяковский… Люба читает «Двенадцать»… Ночные часы у Прониных с Луначарским и Мейерхольдом. Политические вести…»¹²

«Острое и интересное», по свидетельству С. М. Алянского, исполнение Любовью Дмитриевной блоковской поэмы так увлекло наркома, что через месяц, 19 декабря, он снова пришел в «Привал», чтобы специально послушать в оригинальном чтении это революционное произведение.¹³

И когда комиссар петроградских театров М. Ф. Андреева попыталась было остеречь наркома от частых посещений «Привала комедиантов» и выступлений его там, он направляет ей записку, полную едва сдерживаемого негодования:

«Дорогая Мария Федоровна

1. Я не считаю унизительным для себя читать свои вещи там, где их читает Блок и другие поэты.

2. Мне 43 года и я человек довольно самостоятельный.

Жму Вашу руку.

А. Луначарский».¹⁴

Насколько веским аргументом для обоих в данной ситуации было само упоминание авторитетного имени А. Блока, свидетельствует хотя бы уже то обстоятельство, что именно М. Андреева и Луначарский в феврале 1919 года «хлопотали» в ЧК, узнав об аресте поэта. Знаменательно также, что через три дня после этого освобождения на состоявшемся в «Привале» вечере поэтов Луначарский сначала слушает стихи в исполнении А. Блока, М. Кузмина, Н. Оцупа, В. Рождественского, В. Маяковского, а потом на неофициальной части сам читает свою новую пьесу «Маги» [I, 162]. Тогда же А. Блок в «Записной книжке» отмечает: «Вечер поэтов» в «Привале». Потом Луначарский читал длинную пьесу «Маги»…¹⁵

Вскоре, однако, по решению правительства Республики нарком Луначарский покинул Петроград и окончательно перешел на работу в Москву. Здесь его ждали многочисленные агитационные поездки по фронтам гражданской войны, большая, кропотливая деятельность в создании централизованного Госиздата, ставшего логическим завершением «кафейного» периода русской литературы.

Кстати, насколько продуманной, предельно осторожной была наркомовская позиция в начальный период организации

Госиздата, свидетельствует письменное обращение Луначарского к его заведующему В. В. Воровскому и председателю Петроградского Исполкома Г. Е. Зиновьеву в связи с чрезмерным увлечением заведующего Петроиздатом И. И. Ионова сплошной национализацией частных книгоиздательств.

24 февраля 1920 года нарком направляет В. Воровскому письмо: «Мне кажется, что сейчас отнюдь не своевременно закрывать последние большие книгоиздательства…

Между тем, т. Ионов в Петрограде проводит все ту же сказывающуюся огромным разрушением политику насильственной и спешной централизации, от которой я долгое время удерживал Петроград своим личным присутствием и которая вряд ли совпадает с общей линией. Вы помните, что говорил Владимир Ильич: «Нанационализировали мы достаточно, дай бог справиться с тем, что забрано. А расширять круг национализации при нынешних условиях, значит обременять государство…»

В конце концов, я нисколько не заинтересован в том, насколько полным хозяином будет тот или иной Ионов, в том или другом деле, но я крайне заинтересован в том, чтобы было больше книг для народа. Соответственно с этим я составил письмо в Петроградский Исполком, которое при сем прилагаю. Если Вы согласитесь с ним, то будьте любезны подписать в свою очередь, в случае, если Петроградский Исполком не захочет считаться с этим моим мнением, я перенесу вопрос в Президиум ВЦИК. Нарком А. Луначарский»[I, 227].

В письме к Г. Е. Зиновьеву он высказывал настоятельную просьбу:

«… Надобно все–таки, чтобы Петроградский Исполком сообразовался с общей политикой Советской России. Все положения о государственном издательстве построены были по весьма зрелом размышлении не на национализации книгоиздательского дела, а на его централизации…

Я бы очень просил Вас приостановить муниципализацию, провозглашенную т. Ионовым, и поставить вопрос об урегулировании функций крупных издательств Петрограда на решение особого совещания под председательством т. Воровского…» [I, 227].

Вместе с тем именно с «кафейной» поры у наркома Луначарского сохранилась добрая традиция проводить широкие публичные чтения собственных новых произведении. Так, летом 1919 года он выступает в московском «Дворце искусств» (Поварская, 52), где читает свою новую драму «Митра–Спаситель». В «Известиях» тогда сообщалось:

«… Драма написана им в короткие часы отдыха, среди большой работы, которую наркому приходится вести в качестве уполномоченного ВЦИК в Ярославской губернии.

В четверг, 10 июля, во «дворце искусств» был большой день — А. В. Луначарский читал свою драматическую фантазию «Митра–Спаситель» друзьям и членам «дворца искусств», желающих послушать наркома–поэта собралось так много, что просторный зал дворца оказался слишком тесен, и поэт читал на зеленой лужайке перед зданием «дворца искусств»…

«Митра–Спаситель» — вторая часть задуманной трилогии. Первую часть — «Василису Премудрую» — поэт читал в один из приездов из Петрограда. Третья часть — «Моисей Кон–вождь народов» — уже в работе и будет закончена месяца через три.

Сказочная форма драматической фантазии дала возможность поэту насытить свое произведение волнующими намеками на современную титаническую борьбу пролетариата.

Но, как подлинный поэт, Луначарский сумел облечь «злобу дня» в такие современные формы истинной поэзии, что по–новому загорелись в сердцах слушателей наши боли, наши редкие радости… У многих в памяти останется этот тихий вечер, поэт, сидящий за столом, и группа друзей «Дворца искусств», расположившихся на зеленой траве» [I, 184].

И все же излюбленным местом, где проводились подобного рода чтения, для Луначарского стал уютный зал московского Дома печати. Здесь 7 марта 1920 года состоялось публичное чтение новой пьесы наркома–драматурга «Оливер Кромвель», принятой к постановке Малым театром. В обсуждении участвовали B. Брюсов, П. Керженцев, П. Коган. И как видно из репортерского отчета, «в мастерском чтении автора пьеса произвела на слушателей сильное впечатление» [I, 230]. А в апреле там же Луначарский выступил со следующей пьесой «Канцлер и слесарь». Газета «Коммунистический труд» сообщала:

«Дом печати… в понедельник, 14 апреля, тов. Луначарский собрал снова массу публики своим новым произведением «Канцлер и слесарь», интеллигенты, писатели и художники, рабочие–писатели и члены различных студий перемешались в зале с молодежью и стариками самих разных профессий. Прения затянулись до часу ночи. Говорили тт. Коган, Полонский, Вяч. Иванов и др. По общему признанию пьеса Луначарского глубоко и талантливо задумана, но для постановки на сцене требует значительной переработки» [I, 229].

В конце июня 1920 года, вернувшись из месячной поездки в восточные и южные губернии охваченной войной Украины, нарком–драматург выступает на вечере во «дворце искусств» с чтением еще одной своей пьесы «Народ» [I, 259].

Репертуарный голод, отсутствие современной драматургии побуждали театры обращать свои взоры к новым пьесам Луначарского. Не последнюю роль при этом играло и то обстоятельство, что драматург к тому же был еще и наркомом просвещения. Так незаметно создавался определенный нездоровый ажиотаж вокруг этой стороны творчества Луначарского, не сумевшего вовремя самокритично учесть данное обстоятельство. В начале апреля 1920 года по просьбе коллектива театра бывш. Корша нарком читает своего «Канцлера и слесаря». Внимательно следивший за этой стороной его деятельности «Коммунистический труд» информировал:

«… Канвой для пьесы послужили события от начала империалистической воины до нахождения Совнаркома включительно. События эти обобщены — действие происходит в «Норландии». По отзывам присутствовавших на чтении пьеса полна захватывающего интереса. Театр взял «Канцлера и слесаря» для постановки. Тов. Луначарский работает над новым произведением. — драмой «Томас Мор», где великий мыслитель свою великую утопию видит в сновидении» [I, 236].

27 сентября 1920 года на заседании I сессии ВЦИК нарком произнес заключительное слово о росте культуры в стране, где, в частности, подчеркнул как показательный факт, что «во франции имеется 112 крестьянских театров, а у нас в одной Костромской губернии 400, в России крестьянских театров 3000… Вся Россия, можно сказать, играет, это приводит меня в ужас, но факт тот, что это объективные симптомы [I, 277]. И тут же нарком отправился в театр бывш. К. Незлобива, чтобы выступить перед актерами с чтением пьесы «Народ». М. Загорский в статье «О новых пьесах» в данной связи отмечал:

«… Чувствуется определенный план драматурга и замысел — дать галерею сценических образов, как бы из тьмы веков сочувственно протягивающих руку разъяренной, вздыбившейся и грозной эпохи.

Наши драматурги косны и ленивы и упорно не желают воспользоваться величайшим революционным гениальным сценарием — историей, взятой в ее счастливейшие и плодоносящие миги. Ну–ка, встряхните эту милую старушку, расшевелите этого многотысячного Бен–Акибу и вы услышите не только «Всякое бывало…», но и реально почувствуете, что ныне в Москве, в осень 1920 года, вы сами доигрываете одну из величайших пьес, завязки и интриги которых таятся в глуби времени. Так, по крайней мере, чувствовал я, слушая «Народ» в театре Незлобина в чтении самого автора…

А читает Луначарский очень недурно, хотя в голосовом отношении Фома Кампанелла у него похож на Кромвеля. Впрочем, об этом в другой раз, а пока передам следующий курьезный разговор между ним и одним из актеров незлобинской труппы после чтения пьесы.

— Анатолий Васильевич! да Вы прекрасный актер! Переходите к нам в труппу, мы Вам и жалованье положим большое…

— Спасибо! В должности Народного комиссара по просвещению я тоже, кажется, на месте, судя по только что одержанной мною победе на пленуме ВЦИК» [I, 277].

Вскоре, однако, от обычных авторских чтений и в основном комплементарных «обсуждений» своих пьес нарком Луначарский, надо здесь воздать ему должное, отказался и решительно обратился к жарким диспутам вокруг собственной драматургии.

Своеобразным импульсом тому послужила опубликованная «Правдой» осенью 1920 года поистине разгромная статья П. М. Керженцева «Драматургия тов. Луначарского», обвинявшая создателя пьес «Оливер Кромвель», «Маги», «Иван в раю» во всех смертных грехах, но главным образом в отступничестве от коммунистических идеалов. Критика была что называется «убойной». П. М. Керженцев писал:

«… «Оливер Кромвель» — пьеса историческая. Автор восхваляет Дантона английской революции — Оливера Кромвеля и посрамляет ее Маратов — левеллеров (см. особенно картину 6–ю). Это настоящий гимн политическому соглашательству и суровое порицание коммунистическим настроениям эпохи.

«Маги» — пьеса мистическая и философская… И если расшифровать эту символику, то мы получим типическую мелкобуржуазную, анархическую философию, которая готова принять весь мир и равно благословить и правую и левую стороны, и коммунизм и белогвардейщину, и Ленина и Врангеля.

«Иван в раю» — пьеса религиозная… под влиянием большевистской пропаганды Ивана, попавшего в рай, сам достопочтенный Иегова и Христос раскаиваются в своих прегрешениях и отказываются от своей божественной власти в пользу народа… Странно, каким образом нарком, руководящий коммунистическим просвещением Советской России, проповедует в поэтической форме реакционные идеи… А. В. Луначарский (см. предисловие к «Магам») заключает, что идеи, которые он проповедует в своих пьесах, часто не являются элементами его миросозерцания…

А. В. Луначарский считает нужным быть верным коммунистическим идеям, поскольку он выступает как политический деятель, и находит для себя вполне допустимым проповедовать совсем противоположные идеи, как скоро он берется за перо драматурга».¹⁶

В докладе «Комментарии к моим драмам» на диспуте, проходившем в доме печати 26 ноября 1920 года, Луначарский говорил о «близорукости» подобного рода коммунистических оценок.

«… Цель моего сегодняшнего доклада, подчеркнул он, — стремление увериться, действительно ли в самих формах моих пьес есть что–то такое, что представляет из себя порок, заслуживающей осуждения, действительно ли в методах выполнения этих драм есть что–то непонятное, или — вина надает на непонятливость, не на непонятность… Кромвель — самый настоящий революционер, но революционер XVII века. Пусть левеллеры нам ближе по своим идеалам, но они не чувствовали исторического этапа, как чувствуем его мы… [I, 293].

Что касается «Магов», то докладчик сказал: «Мистическая оболочка, вся символика внешняя одежда, под которой скрывается определенно реалистическая мысль… Имеет право поэт написать такую картину воскресения мертвых, где Врангель благодарит Ленина за то, что тот «искупил его душу»? Поэт имеет, публицист — не имеет» [I, 293].

Обращаясь к пьесе «Иван в раю», Луначарский заметил, что герой ее «перерос и старого и нового богов… Остается одна идея — вечного движения, вечного роста человеческой психологии… И пусть я согрешил, но в грехах своих я упорно не каюсь» [I, 293].

Ответное слово П. М. Керженцева представляло собой по существу развернутое повторение основных положении его статьи. В жарких прениях выступили писатели В. Л. Брюсов, В. В. Маяковский, В. Б. Шкловский, Б. М. Волькенштейн, режиссер А. Л. Таиров, художник–искусствовед А. М. Ган. Как сообщал «Вестник театра», в заключительном слове на диспуте Луначарский «отвечал главным образом Маяковскому и Шкловскому, делая в сторону Керженцева и Гана лишь полемические экскурсы!'

«Я не говорю, что поэт в области поэзии должен перестать быть коммунистом. Я говорю только, что он должен быть все–таки поэтом. Поэзия — это другой род функций коммуниста, помимо прямых партийных. Приемы коммунистической агитации должны быть индивидуальны…

И не потому я так говорю, что я партийный, а потому я и партийный, что таково мое убеждение!»

При этом Луначарский выразил горячую уверенность, что когда возвратятся с фронта пролетарии и станут разбирать:

«Это нам не годится, а вот это — подходит», — путь пролетариата будет другой, чем путь Керженцевых и сегодняшних Маяковских» [I, 293].

Заведомо левацкие перегибы партийного критика П. Керженцева и противоречивую непоследовательность наркома–драматурга Луначарского, пожалуй, лучше всего охарактеризовал Маяковский, заметив, что здесь просто «несколько коммунистов задрались между собой о поэзии». Прямолинейность коммунистических догматов, внушаемых художникам их духовным пастырем–большевиком, можно сказать, рикошетом угодила в самого наркома–критика, когда Маяковский решительно отверг его попытку защитить в искусстве право творца на «некий «сон». «Нет, возразил Маяковский, — уж если вы, товарищ Луначарский, свернули нас с этого пути, то будьте любезны не покидать нас. Мы признаем: к черту индивидуализм, к черту слова, переживания, мы если не сможем себя фактически осознать, то мы свои идеи и слова подчиняем, даже можем от своей собственной личности отказаться… Поэта нельзя принудить, но сам себя он может принудить».¹⁷

При очевидной досадности кажущегося недоразумения критик–нарком, конечно же, в душе не мог не радоваться и не приветствовать политического «созревания» поэта революции.

«… Луначарский, — вспоминал позже об этом диспуте М. Е. Кольцов, сидел на эстраде и в течение четырех часов слушал совершенно уничтожающие обвинения по адресу своих пьес. В процессе критики ораторы очень увлеклись, и в конце вечера получилось, что автора пьес нужно чуть ли не арестовать и присудить к «высшей мере» без замены.

Луначарский слушал все это молча, и трудно было себе представить, что может он возразить на такой Монблан обвинений. И вот уже около полуночи, когда по тогдашнему обычаю начало мигать электричество, Анатолий Васильевич взял слово. Что же произошло? Он говорил два с половиной часа, и никто не ушел из зала, никто не шелохнулся. В совершенно изумительной речи он защищал свои произведения, громя своих противников, каждого в одиночку и всех вместе.

Кончилось тем, что весь зал, включая и свирепых оппонентов Луначарского, устроил ему около трех часов ночи такой триумф, какого дом печати не знал никогда.

Мы вышли на морозную улицу. Он кутался в шубу. Мне интересно было узнать, что же у него осталось от этого утомительного сражения. Но он сказал только: «Вы заметили, что Маяковский как–то грустен? Не знаете, что с ним такое?.. И озабоченно добавил: «Надо заехать к нему, подбодрить» [II, 294].

В контексте сказанного небезынтересно также свидетельство еще одною современника, К. И. Чуковского: «Я не был на этом достопамятном диспуте, но не забуду, как одушевлённо рассказывал мне о нем Маяковский под свежим впечатлением в Ленинграде.

— Луначарский говорил как бог, таковы были подлинные слова Маяковского. — Луначарский в ту ночь был гениален».¹⁸

Как ни трудно давались подобного рода споры, нарком и не думал отказываться от них.

Выступая 7 декабря 1920 годя в доме печати с ответной речью по докладу П. С. Когана о его драматургии, Луначарский «признал тонкость и глубину подхода докладчика к его драмам, протестовал против одной части доклада». По свидетельству обозревателя журнала «вестник театра», нарком «в очень тонкой и образной форме проводил ту мысль, что его поэзия воплощает революционную сущность в ее героической силе. Цельности такого воплощения не мешает глубокое и всестороннее озарение души революционера с точки зрения идеалов человечности» [I, 227].

В 1921 году Луначарский с завидным постоянством продолжил выступления с чтением собственных произведений. На одном из литературных вечеров в Доме печати 15 апреля он читает свою новую поэму «Концерт»[I, 335]. В мае дважды выступает в ходе обсуждения актерами театров бывш. Корша и Студии 3–го театра МОНО его драмы «Канцлер и слесарь». Тогда же, в мае, наркому–драматургу удается «затянуть» Ленина в театр Корша на представление «Канцлера и слесаря».

В такой редко повторяющейся ситуации он не прочь был использовать даже шумную саморекламу, хотя откровенно резко осуждал ее у Маяковского. Направлял Ленину 7 ноября 1920 года билеты на премьеру своей пьесы «Народ» в театре бывш. Незлобина, Луначарский писал ему: «Это не только первое представление первой моей серьезной пьесы (ибо за очень серьезную я «Королевского брадобрея», которая Вам очень понравилась когда–то, не считаю), но и первое во всей Европе представление чисто социалистической пьесы на большой сцене» [I, 287].

Уж очень хотелось Луначарскому привлечь внимание к театру равнодушного к нему Ленина, а тот с неменьшим упорством тем не менее продолжал считать, что «наркому просвещения надлежит заниматься не театром, а обучением грамоте»[I, 363].