Анатолий Васильевич Луначарский (Глава из книги «Годы нашей жизни»)
Это было в зимний московский вечер. Из окон театрального фойе в антрактах мы видели серебристый иней на деревьях сквера, на проводах, видели площадь в снегу, а на сцене под безоблачным синим небом зеленели кипарисы и лавры. В живописных костюмах эпохи Ренессанса актеры играли шекспировскую комедию. В театре, как говорится, был праздник, спектакль удался, и после окончания его люди искусства собрались в комнате театрального управления. Здесь были неизменные друзья и почитатели нашего театра, радующиеся его победам и, как собственное горе, переживавшие его неудачи.
Среди этих людей пятнадцать лет бывал человек, которого люди науки и искусства называли не по фамилии, а чаще всего по имени–отчеству, как доброго товарища и друга. И как–то странно казалось, что он отсутствовал в театре в тот вечер, когда с таким успехом шла в первый раз комедия Шекспира. Но в последний раз опустился занавес, и по рядам пробежала грустная весть:
— Умер Анатолий Васильевич…
Умер Луначарский. И хотя многие знали, что в Ментоне, во Франции, умирает от мучительной болезни талантливый литератор–революционер, воинствующий мыслитель и чудесный человек, хотя мы были подготовлены к этой вести — у всех сжалось сердце.
Этот шекспировский спектакль был победным завершением давнишних споров о культурном наследстве, о старом и новом, — споров, которые с особенной силой разгорелись в первые годы революции, в дни голода, блокады, гражданской войны.
О старом и новом искусстве спорили в штабных вагонах, теплушках, давно не топленных комнатах политотделов, в рабочих клубах, в московском Доме печати, в коридорах и на лестницах огромного здания Народного комиссариата просвещения.
Это было время переоценки ценностей. Зимой 1919 года смелые молодые люди посягали на Шекспира, они говорили: «Нужен ли сейчас Шекспир и трагедия «Мера за меру» в Государственном показательном театре? Кому нужен давно ушедший в прошлое век принцев, вельмож, воинов, пьяниц, забияк, капризных плутовок, придворных дам, нежных и любящих красоток? Нужно ли это сейчас, когда Деникин стоит у Орла, когда нет топлива для заводов и по карточкам выдают осьмушку черствого хлеба?»
Луначарский попросил слова и начал превосходно построенную, блестящую речь о Шекспире и современности. Эта речь могла показаться давно обдуманной, подготовленной, но на самом деле это был экспромт. Какой эрудицией должен был обладать оратор, чтобы построить свою речь на богатейшем материале, чтобы сделать ее точной, убедительной и блестящей по форме. Такую речь можно было напечатать без поправок, если бы сохранили ее стенограмму. Но не было стенограммы, потому что этот блистательный оратор часто произносил подобные речи и не считал необходимым сохранять их для потомства. Свободно, непринужденно он владел словом, ни на мгновенье не задумывался, где именно надо поставить его — в начале, в середине или в конце фразы. Слово летело из его уст легко, свободно и падало именно туда, куда нужно, и получалась отточенная, законченная фраза, ясная, завершенная мысль.
Он доказал убедительно и ясно, что надо громить контрреволюцию и в то же время надо созидать основы социалистической культуры, и Шекспир — это исходная точка для развития нашей драматургии, нашего театрального искусства. Луначарский говорил об этом, а враги, заползшие в щель, по пальцам высчитывали день коронации в Москве «царя Антона» — генерала Деникина. Луначарский говорил в то время, когда только немногим людям искусства был ясен исход гражданской войны, люди были измучены и раздражены лишениями и трудными условиями существования.
— Прикажете ставить Маяковского? — с раздражением спросил Луначарского старый, заслуженный актер.
Смысл этого вопроса был ясен — стихи Маяковского воспринимались как заказ, как нечто создаваемое под диктовку и далекое от настоящего искусства.
Луначарский неожиданно заговорил об одном шекспировском образе, об одном действующем лице шекспировских хроник — лгуне, хвастуне, пьянице и гуляке. Персонаж этот существовал в действительности, но это был смелый и отважный воин, умерший на плахе. И в том, как показал его великий драматург на сцене, было своеобразное выполнение социального заказа, очевидно, нужно было скомпрометировать опасного и стойкого врага. Шекспир сделал это, выполняя политическое задание своего покровителя–вельможи.
Если же поэт выполняет политическое задание рабоче–крестьянской власти, выполняет его по совести, искренне и вдохновенно, — хвала такому поэту.
Так Луначарский как бы мимоходом напомнил любопытную историю создания одного шекспировского образа и привел ее как довод в споре с противником революционного искусства, сделав это без излишней дидактики и поучений.
Одной из прекрасных особенностей полемических выступлений Луначарского было стремление поднять на принципиальную, идейную высоту любой, хотя бы незначительный спор. Он был мастером полемики, умел сразу найти слабое место в доводах противника и атаковать его, разбить и заставить признать свое поражение, но при этом не позволял себе никаких личных, оскорбительных выпадов. Много говорят об атеистической пропаганде, умной, серьезной и обоснованной. Достаточно было послушать диспут Луначарского с одним образованным, искушенным в спорах церковным сановником, чтобы оценить глубину эрудиции, находчивость, остроумие и убедительность атеистической пропаганды Луначарского.
Мы, молодые люди, политработники Красной Армии, с восхищением слушали лекции и доклады Анатолия Васильевича, мы не стеснялись задавать ему вопросы, которые обнаруживали слабость наших познаний, потому что он никогда не подавлял собеседника своим превосходством в знаниях. Известный в стране литератор, образованнейший человек своего времени, народный комиссар просвещения спорил с нами как равный, не обижаясь на запальчивость и подхватывая любую интересную мысль, любой показавшийся ему ценным довод. Он был доступен, прост в обращении, демократичен в самом высоком смысле слова.
Слушая речи Луначарского на диспутах, на собраниях ученых и деятелей искусства, можно было думать, что это оратор только для хорошо образованных слушателей.
Но вот он выступает на рабочем митинге или перед красноармейцами и с первых слов овладевает вниманием слушателей. Он говорит, как всегда, законченными и красиво построенными фразами, но дело не в самой форме речи, а в искренности оратора, в его горячей любви к народу, к тем людям, которые отдают свой труд, свои жизни во имя республики, во имя счастливого будущего своих детей и внуков. И люди слушают его с жадностью, и многое им становится ясным. Ясно, для чего нужно приносить жертвы, терпеть лишения, когда он говорит о том, что именно у нас, в России, сбываются благороднейшие мечты человечества.
Зимой 1920 года Луначарский часто выступал в красноармейских частях, на фронте. Командиры и политические работники ценили его как замечательного пропагандиста. Однажды, в морозный день, надевая тяжелую оленью доху, он с удовольствием и гордостью сказал:
— Подарок Красной Армии… Для поездок на фронт.
Это было время, когда очень важным делом были выступления перед рабочими, крестьянами, перед беспартийной интеллигенцией лучших партийных ораторов, разъяснявших народу политику Советской власти, мировое, общечеловеческое значение социалистической революции. Еще не была ликвидирована неграмотность, не хватало газет, радио переживало свой младенческий период, оно еще не передавало человеческий голос, кино было немым. Вот почему громадное значение имели выступления Ленина и его сподвижников, их живое слово, обращенное к народу. Везде в народных собраниях был нужен, просто необходим Луначарский — «отличный товарищ», как его назвал Владимир Ильич Ленин.
Его ждали, искали, прежде всего в учреждении, которое он возглавлял, — в Народном комиссариате по просвещению. Не снимая шинелей — в те зимы не хватало топлива для заводов, — мы приходили к Луначарскому. Чтобы согреться, Анатолий Васильевич прохаживался по кабинету. Присаживался за стол, протирая стеклышки пенсне, разбирал горы бумаг, пожилой человек в темно–синем френче (так тогда называлась куртка с накладными карманами). Над левым карманом наркома поблескивал красной эмалью флажок депутата ВЦИК…
Однажды зимой 1919 года мы застали Анатолия Васильевича в его кабинете, он, только что дописав статью, отвечал кому–то по телефону:
— …но как быть, дорогой товарищ, если я уже обещал выступить на конференции металлистов? Именно в этот день… Подождите, а вы можете перенести собрание или начать его на полчаса позже? Отлично! Я сам скажу секретарских — Потом посмотрел на нас и выжидательно произнес: — Здравствуйте…
С трудом поворачивался язык, наконец мы решились сказать, что именно в этот день необходимо, чтобы Анатолий Васильевич выступил в пассажирском зале Курского вокзала, где провожают полк, отправляющийся на фронт.
— Надеемся, вы не откажете?
— В этом случае об отказе не может быть и речи. В котором часу?
И вот в морозное утро зал Курского вокзала полон красноармейцами в шинелях второго срока, с винтовками через плечо, а на возвышении — импровизированной трибуне, составленной из буфетных столов, — Анатолий Васильевич. Он немного простужен, но голос его звучит хорошо в абсолютной тишине. Луначарский не упрощает свою мысль, он не подлаживается под слушателей, не подделывается под псевдонародный стиль, речь его захватывает слушателей, среди которых много полуграмотных и даже неграмотных. Он убедительно доказывает, что белогвардейцы несут с собой реставрацию власти помещиков и капиталистов, говорит о трудностях, лишениях, которые по вине белых и интервентов терпят рабочие и крестьяне. И все же победит социалистическая революция. Он говорит о социализме, о нашем будущем вдохновенно и увлекательно. И мы думаем: «Какой удивительный дар агитатора, пропагандиста отпущен природой этому человеку!..»
Луначарского слушали со вниманием даже обозленные лишеньями, стоянием в очередях домашние хозяйки, слушали рабочие–сезонники и крестьяне.
Нередко из аудитории посылали ему оскорбительные записки, иногда написанные каракулями. Такие записки он читал с особым вниманием и, когда чувствовал в них поиски правды, сомнения, недоумения запутавшегося человека, — отвечал просто и убедительно, стараясь разъяснить, с кем истина.
Я был свидетелем, когда одна записка дала возможность Анатолию Васильевичу произнести глубокую и страстную речь против антисемитизма. Я видел, какое сильное впечатление произвела эта речь.
В Луначарском жила непоколебимая вера в победу революции, хладнокровие, мужество, стойкость большевика. Луначарский читал лекцию в одном высшем учебном заведении в тот день, когда террористы бросили бомбу в здание где происходило заседание Московского Комитета партии, в Леонтьевском переулке. При взрыве погибло несколько выдающихся партийных работников, московских большевиков. Луначарский читал лекцию поблизости, тут же в Леонтьевском переулке. Ему вручили записку о взрыве бомбы, затем, все время пока Анатолий Васильевич читал лекцию, ему передавали одну за другой записки с подробностями и фамилиями товарищей, погибших при взрыве. Анатолий Васильевич продолжал лекцию с редким присутствием духа, он не показал ни тени смятения или слабости перед слушающими его молодыми людьми. Между тем он переживал минуты скорби и гнева — среди погибших были его друзья. Так он показал пример выдержки, мужества, отличавшие истинных революционеров–большевиков.
Он всегда глядел вдаль, в будущее, и каждое сколько–нибудь ценное начинание находило поддержку у Луначарского, даже в тех случаях, когда это начинание казалось несвоевременным, не соответствующим времени и обстановке.
В тяжкую для страны зиму 1919/20 года однажды мне пришлось докладывать Анатолию Васильевичу проект создания особого бюро информации; это бюро должно было осведомлять деятелей культуры о том, что происходит за рубежом в области науки и искусства. Страна была в кольце блокады, люди изнемогали от лишений, голода, белогвардейцы рвались к Москве, — казалось бы, наше начинание выглядело наивным и никчемным в такое время. Однако Анатолий Васильевич тут же связал нас с ведомствами, располагавшими зарубежными газетами, позвонил товарищу Чичерину и в РОСТА, а спустя две недели с интересом читал первый бюллетень бюро и отредактировал второй. Все это делалось как бы мимоходом, с полной уверенностью в том, что культурная работа не должна прерываться, что, отбиваясь от врагов, надо, не теряя времени, строить новую культуру, надо знать, что происходит в области науки и искусства за рубежом.
Нельзя забывать о том, что сделано Луначарским в то время, когда многие деятели искусства, науки с недоверием, а часто и враждебно относились ко всем начинаниям Советской власти. Великая заслуга Горького и Луначарского в том, что они, следуя указаниям партии, В. И. Ленина, сохраняли лучшее из культурного наследия прошлого.
К Анатолию Васильевичу относились с уважением и люди «старого искусства», и истинные новаторы, искатели нового.
Я был свидетелем разговора Маяковского с одним литератором, грубо нападавшим на Луначарского. И поэт резко оборвал его. Спор Маяковского и Луначарского был спором прямых и благородных людей, идущих одной дорогой к высокой цели — победе социалистической революции. Маяковский в стихах и на трибуне мог иронизировать над некоторыми слабостями Анатолия Васильевича, но уважительно относился к нему, ценил хорошие отзывы Луначарского о его стихах и как–то с гордостью сказал:
— Ни одна страна не имеет такого министра просвещения…
Луначарского почитали лучшие люди за рубежом. Однажды он с удовольствием рассказал мне один комический эпизод, рассказал мимоходом и притом с веселой усмешкой.
Один знакомый Луначарского, некоторое время бывший у него секретарем, собирался жениться. Невеста была дочерью знаменитого ученого Альберта Эйнштейна, а жених в то время еще работал в нашем берлинском торгпредстве.
Эйнштейн, познакомившись с женихом, осведомился:
— Кто вас знает, кто может дать о вас отзыв из наших общих знакомых?
Общих знакомых не оказалось. В полном огорчении жених назвал Луначарского. И был приятно удивлен, когда знаменитый ученый тотчас сказал:
— Вас знает Луначарский? Этого вполне достаточно. Надо было видеть, с каким добродушным юмором рассказывал об этом эпизоде Анатолий Васильевич.
— Вышло так, что я выступил в роли свата.
В Париже я узнавал о приезде Луначарского по злобным заметкам белых газет. Ненависть к нему белых эмигрантов доходила до исступления. Но я видел выражение иронии на его лице, когда однажды он читал заметку в эмигрантской газете, посвященную его приезду.
Он никогда, ни в чем не проявил малодушия или страха за границей. Между тем и его могла ожидать участь Воровского, Войкова.
Находились люди, упрекавшие Анатолия Васильевича в эстетизме, в некоторой поверхностности, в особенности их раздражали его пьесы, не всегда удачные и не очень глубокие. Но надо напомнить о том, что пьесы Анатолия Васильевича были написаны в то время, когда только что зарождалась наша драматургия. Они были написаны хорошим, чистым, литературным языком, и, например, «Канцлер и слесарь» порадовала актеров и зрителей, — в те времена эта пьеса имела немалое агитационное значение. А как терпимо, добродушно относился Анатолий Васильевич к шуткам, карикатурам, эпиграммам по своему адресу! Ему были противны грубости, но эпиграмму, остроумную шутку он ценил и никогда не обижался и умел ответить такой же шуткой и даже эпиграммой.
Он мог приблизить к себе, оказать доверие недостойному, нечестному человеку. Это происходило потому, что Анатолий Васильевич глубоко верил в победу социалистического строя, в победу революции, — ему казалось, что каждый мыслящий, сознательный человек не может сомневаться в победе. И эта уверенность в том, что для человека нет никакого смысла мешать строительству социализма, рождала излишнюю доверчивость. Мелкие людишки обманывали Анатолия Васильевича — он иногда не мог распознать в «свободном художнике» Хлестакова и авантюриста.
Однажды я рассказал ему, что в 1921 году в Бухаре видел передвижной поезд–театр — дутое предприятие, созданное неким Тодди. Для своего театра этот тип умудрился получить восемь спальных международных вагонов, локомотив, несколько теплушек. Собрав десятка два знакомых актеров и актрис, этот «свободный художник» изредка показывал железнодорожникам «Зеленого попугая» Шницлера и пьеску своего сочинения. Все это было придумано для того, чтобы поехать в теплые, хлебные края. Местные власти потребовали от руководителя поезда–театра документы — он предъявил записку Анатолия Васильевича с просьбой оказать гражданину Тодди содействие в его «исканиях» в области искусства.
Я рассказал Анатолию Васильевичу эту историю, он укоризненно покачал головой и с оживлением сказал:
— А знаете… Ведь это сюжет для комедии.
Допустим, здесь было известное легкомыслие, и, разумеется, вспоминаются слова Владимира Ильича Ленина, сказанные Горькому о Луначарском:
«Легкомыслие у него тоже французское, легкомыслие — от эстетизма у него».
Луначарскому прощали эстетизм, прощали за его одаренность, за душевную чистоту, за искреннюю любовь к людям, к народу — обмануть народ невозможно, он чувствует и ценит искренние чувства.
Смерть Анатолия Васильевича не была неожиданной для нас окружающие видели приближение конца. Да и он сам чувствовал, что болен смертельно, и не мог принять смерть с мудрым спокойствием древних. Ему грустно было «перестать жить», он, материалист, понимал, что там, дальше, ничего нет, что смерть — распад материи и остается только добрая память о человеке. И потому с такой болью прощался с земными радостями и с друзьями, ушедшими из жизни прежде него.
Однажды я провожал Анатолия Васильевича домой после одного его выступления. В автомобиле он сказал мне, что нынче вечером уезжает в Ленинград. И добавил с какой–то спокойной печалью:
— Нет Павла Елисеевича Щеголева… Прежде я приезжал в Ленинград, и Павел Елисеевич приходил ко мне в гостиницу. Мы проводили час–другой в беседе между делом, за стаканом красного вина. Теперь Павел Елисеевич умер. Завтра я еду в Ленинград… и мне одному придется допить свой стакан…
Смертельно больной, накануне конца, он узнал о смерти прекрасного французского актера Фирмэна Жемье. Он нашел в себе силы продиктовать несколько прощальных строк, посвященных другу нашей страны, талантливому актеру Франции, и в этом напечатанном накануне смерти самого Анатолия Васильевича некрологе — пример почитания и любви к истинно великому, передовому интернациональному искусству.
Все лучшее, что было в дореволюционной русской интеллигенции, ее жажда знаний, ее любовь к народу, самоотверженность и гуманизм — все это было в Анатолии Васильевиче Луначарском.
«На редкость богато одаренная натура. Я к нему «питаю слабость» — черт возьми, какие глупые слова: питать слабость! Я его, знаете, люблю, отличный товарищ!» — говорил Горькому В. И. Ленин.
Великий знаток человеческой натуры, наш учитель сказал самое важное о талантливом писателе–большевике, о благородном работнике советской культуры, отличном товарище — Анатолии Васильевиче Луначарском.
1939–1965
