Как прожита жизнь. Религиозные диспуты

Лекция А. В. Луначарского «Почему нельзя верить в Бога?». — Первый религиозный диспут. — Переговоры. — Выступление поэта Вяч. Иванова, В. Ф. Марцинковского, Н. Н. Гусева, раввина Мазэ и др. — Мое возражение Луначарскому. — Его ответ. — «Благодарю тебя, папаша!» — Диспут по докладу Вяч. Иванова «Религия будущего». — Диспут по докладу В. А. Поссе «С Богом или без Бога?» — Два диспута между мною и проф. М. А. Рейснером. — Выступления В. Г. Черткова, Емельяна Ярославского, И. М. Трегубова, С. Попова и др. — Мой диспут с доцентом Куном во Введенском народном доме. — Переполох среди устроителей: приглашенный атеист–оппонент оказался «религиозником». — Рабочий–эрудит. — Мой диспут с А. В. Луначарским во Введенском народном доме. — Блестящий ораторский талант Анатолия Великолепного. — Диспут вчетвером: Луначарский, епископ Антонин, митрополит А. Введенский и автор воспоминаний. — Личности епископа Антонина и митрополита А. Введенского. — Встреча с А. В. Луначарским через 10 лет в Берлине.

В декабре 1919 года жители Москвы были удивлены оригинальными плакатами, развешенными по всему городу. На плакатах крупными буквами значилось, что 28 декабря в большой аудитории Политехнического музея народный комиссар по просвещению А. В. Луначарский прочтет лекцию на тему «Почему нельзя верить в Бога?». Не говорилось: «Верить ли в Бога?» А говорилось совершенно определенно: «Почему нельзя верить в Бога?»

Вместе с целым рядом друзей я отправился послушать Луначарского. Народу на его лекцию собралось множество. Аудитория была полна.

Луначарский, рыжеватый пожилой человек среднего роста, с маленькими невыразительными глазками и в пенсне, одетый в скромную однобортную темно–серую куртку, изложил свое отношение к религиозной проблеме. Стоя на чисто материалистической точке зрения, он отвергал возможность и необходимость какой бы то ни было веры в Бога, очень искусно разоблачал церковное ханжество, подчеркнул реакционную роль Церкви при старом режиме, остроумно вышучивал понятие Бога–Творца и под конец заявил, что не Церковь, не Христос, а коммунисты являются настоящими пророками грядущего возрождения человечества.

Надо было отдать справедливость оратору: речь его стояла на высоком культурном уровне, обнаруживала понимание и знание вопроса о религии и отличалась яркой выразительностью, а подчас и очень метким остроумием. Видно было, что лектор не случайно подошел к теме о религии и о Боге, что он занимался этой темою и она интересовала его. Как известно, так оно и было. Прежде чем прийти к стопроцентному материализму, А. В. Луначарский интересовался проблемой религии и богостроительства, за что и подвергся жестокой критике и осуждению со стороны В. И. Ленина. Теперь он взялся снова за хорошо знакомую ему тему, но уже только для того, чтобы ударить по всяким остаткам религиозного чувства в народе.

Но не слишком ли рискованную задачу взял на себя высокопоставленный и талантливый лектор? Главное, не было ли слишком смелым вынесение проблемы религии и арелигиозности, в столь резкой форме, непосредственно на народный форум, каким являлась центральная московская аудитория?

А. В. Луначарскому можно было бы сказать словами народной поговорки: «не хвалися, на рать идучи, а хвалися, с рати идучи».

Целый ряд слушателей записался по окончании речи Луначарского в оппоненты, но времени оставалось уже мало, и тогда докладчик предложил записавшимся устроить в другой день публичный религиозный диспут.

Этот первый диспут состоялся в той же аудитории 25 марта 1920 года в присутствии огромного количества слушателей. Луначарским произнесено было вступительное слово на ту же тему: «Почему нельзя верить в Бога?». Оратор вкратце повторил свои доводы против религии и веры в Бога, выставленные им в первой лекции. Он категорически отвергал церковного Бога, Бога пантеистов и Бога как абсолютный дух. «Ничего такого в пределах нашего реального опыта мы не знаем. Все понятия о Божестве только путают наши представления о том, как нам нужно устроить свою жизнь».

Начались выступления оппонентов. Первым возражал А. В. Луначарскому известный поэт Вячеслав Иванов, немолодой уже человек, худой, бритый, со светлыми волосами до плеч. Он говорил, что, если стать на точку зрения докладчика, то окажется, что и самое бытие человеческое приобретает характер случайности, относительности, а этому противится наше внутреннее сознание.

Затем выступил еврейский раввин Мазэ, симпатичный улыбающийся старичок, который заявил, что Бог не может быть предметом диспутов, потому что вера в Бога есть дело чувства, и верующего человека нельзя разубедить в его вере никакими доказательствами.

Следующим взял слово представитель Христианского студенческого кружка евангелик В. Ф. Марциновский, бывший преподаватель гимназии, человек умный и умеющий умными словами защитить свою веру. Он произнес большую и, видимо, искреннюю речь в пользу религиозного отношения к жизни, но открыл Луначарскому свое слабое место: обожествление Христа и веру в него как в искупителя.

После Марциновского говорил молодой священник Калиновский, один из деятелей только что выступившей на общественную арену «Живой церкви».¹ Маленького роста, с короткими волосами и с одними усами, без бороды, Калиновский, так сказать, всем своим видом являл тип модернизированного священника. Ни слова не говоря об отживших, суеверных церковных представлениях, он обосновывал свою защиту веры в Бога на мнениях древних, языческих мудрецов: Симонида, Сократа и др. Это была тактика, к которой потом прибегали, собственно, все решительно «духовные лица» и представители православия на религиозных диспутах: не рискуя, не смея защищать перед современной аудиторией свою веру, они распространялись обычно лишь в духе самых общих, почти «толстовских» рассуждений о религии.

Кстати, Калиновский лично, как мне о нем рассказывали, едва ли вообще во что–нибудь верил. Это был тип попа–карьериста и даже материалиста, если не в философском, то в житейском смысле. Он «любил жизнь», в смысле погони за самыми низкими удовольствиями и наслаждениями. Общие знакомые не раз сталкивались с ним в ночных ресторанах и кабачках.

Далее выступил бывший секретарь Л. Н. Толстого Н. Н. Гусев. Он, между прочим, указал Луначарскому, что духовное самосознание человека стоит в полной независимости от явлений материального мира. Луначарский или не понял, или не хотел понять мысль Гусева, потому что в заключительном слове обвинял «толстовцев»... в равнодушии к окружающему их миру. Моя, мол, хата с краю, ничего не знаю!

После Гусева предоставлено было слово мне. Я прежде всего указал на свойственную многим интеллигентам ошибку А. В. Луначарского, состоявшую в смешении отживающей, церковной и истинной, разумной религии. Первую, разумеется, следует отвергнуть, но для чего отвергать вторую? «Люди возлюбили тьму более, нежели Свет, — привел я слова Евангелия, — потому что Свет обличает их». Да, религиозные люди не способны были бы к тем преступлениям, к тем нарушениям законов нравственности, к которым легко и свободно прибегают люди нерелигиозные, не считающие для себя обязательным считаться с требованиями совести. Вот отсюда и проистекает отрицание Бога. Если бы мы верили в Бога как закон добра и любви, то не было бы тех ужасов, которые наполняют нашу жизнь. Вера сообщает силу людям. Почему стал возможен декрет от 4 января 1919 года? Потому что победила сила веры простых, безоружных людей из народа, отказывающихся от военной службы по религиозным убеждениям. Революционное правительство Ленина и Луначарского склонилось перед силой веры этих людей и только им одним во всем Союзе предоставило неслыханную льготу: не служить.

Публика, внимательно прислушивавшаясь к прениям, встречала дружными аплодисментами каждого из выступавших.

Луначарский приступил к заключительному слову. Слово это развилось в большую и блестящую с внешней стороны речь, полную сарказма по адресу защитников Божества. Разумеется, оратор по–прежнему отвергал все формы религии. Мазэ он ответил, что нельзя на одном только чувстве основывать веру в Высшее Существо. Вячеславу Иванову — что желаемое еще не может считаться сущим. Не трудно ему было ответить и Марциновскому о бессмысленности веры в Бога–Сына, своей смертью «искупающего» перед Богом–Отцом наши прегрешения. Но надо сказать, что А. В. Луначарский все время, намеренно или невольно, сбивался в сторону критики церковного понятия Божества, Бога–Творца, Отца всего сущего. «Благодарю тебя, папаша! — восклицал оратор по адресу Бога. — Сам же создал меня в теле, бедным, слабым грешником, а потом наказываешь за это!..» (Аудитория весело смеялась — Луначарский знал, чем ее взять.) Мне докладчик возразил, что если, действительно, жестока борьба между людьми, то надо все же помнить, что борьба эта представляет только временное явление. «Мы, коммунисты, — сказал он, — стремимся тоже к тому, чтобы в будущем государство, как форма жизни, исчезло».

Так закончился этот первый диспут. Интерес к нему был так велик, что устроителями назначен был через несколько дней новый диспут. На этом втором диспуте докладчиком на тему «Религия будущего» должен был выступить Вячеслав Иванов, тогда как Луначарскому предоставлялась роль главного оппонента.

Вечер, по–прежнему в переполненной аудитории, состоялся 7 марта и начался с большим опозданием: не ехал Луначарский. Он появился вместо 8: 00 в 9: 30, извинившись, что неотложные дела его задержали. Не все верили наркому: противники его уверяли, что он опоздал нарочно, чтобы меньше времени осталось для других ораторов.

Но, так ли это было или иначе, диспут все же состоялся.

Доклад Вяч. Иванова сводился к своеобразной защите религии «всечеловечества», — какому–то перепеву на русский, церковно–православный лад известной теории Огюста Конта. Луначарский — очевидно, считаясь с тем, что против философски мыслящего докладчика нельзя уже выступать с исполненной преимущественно остроумных выражений и словечек речью, — произнес на этот раз очень спокойное и рассудительное, тоже философски обоснованное слово против веры в Бога. Но в этом «стиле» он уже не имел того успеха у публики, как прежде, ибо слово его не захватывало непосредственно. Чисто философские (материалистические) доводы против Бога оказались не столь доходчивыми, как разоблачение и высмеивание суеверий православия.

Характерно было и то, что А. В. Луначарский оказался склонным признать религию для... «мещанства», то есть для «среднего класса буржуазии». Но вероятнее всего, что он имел в виду идейное мещанство, какое мы можем встретить во всяком классе и во всяком общественном течении. «Лучше иметь хоть что–нибудь за душой, чем жить узкоэгоистической жизнью», — так можно вкратце передать мысль А. В. Луначарского о полезности религии для «мещан».

Доклад Иванова и возражения Луначарского, начатые с опозданием, заняли весь вечер. Для других записавшихся ораторов, к числу которых принадлежал и я, уже не оставалось времени, и председатель, известный лектор и бывший редактор журнала «Жизнь для всех» В. А. Поссе, не предоставил им слова. Я заявил протест против действий председателя. Так как публика требовала, чтобы слово мне было предоставлено, а между тем, по правилам, аудитория должна была уже закрываться, то А. В. Луначарский сам предложил устроить новый диспут со мною. Диспут тут же назначен был на 7 апреля.

Но еще до 7 апреля выступил В. А. Поссе, с своей стороны тоже ополчившийся против идеи Бога и объявивший на 4 марта, в здании Коммерческого института имени Карла Маркса в Замоскворечье, отдельный диспут на тему «С Богом или без Бога?». Сам Поссе предполагал сделать вступительный доклад, а к участию в прениях афишей приглашался целый ряд «толстовцев», в том числе Чертков, Сергей Попов и я, далее — евангелик В. Ф. Марцинковский, представители православного духовенства и др. лица.

В назначенное время я явился в здание Коммерческого института. Мне интересно было, что своего скажет Поссе против религии и веры в Бога. Откровенно говоря, присоединение к атеистическому фронту, вполне понятное и обоснованное у последовательного философа–материалиста Луначарского, удивляло меня у идеалиста и руководителя почти «толстовского» журнала В. А. Поссе. На чем «сыграет» Поссе?

Ответ не заставил себя ждать. С обычным жаром Поссе прочел свой доклад против Бога. Все объяснилось. Он ставил свою тему еще уже, чем Луначарский, и воевал исключительно против православного, личного Бога. Перед Поссе на кафедре лежала Библия, и он, ударяя по ней ладонью, с одушевлением перечислял все грехи библейского Бога, совершенные им непосредственно или через своих пророков — Соломона, Давида и др. Борьбу с Библией он, по–видимому, и считал борьбой с Богом.

Протоиерей Скворцов, выступивший первым из оппонентов, в сдержанных выражениях и в далеком от церковно–православной узости духе подчеркивал непреходящее значение веры вообще для жизни человека и всего человеческого общества.

После него выступил Сережа Попов. Последний около того времени подпал под сильное влияние философа–спиритуалиста П. П. Николаева, жившего с давних пор в Ницце и переписывавшегося с Толстым. В своей книге «Понятие о Боге как совершенной основе жизни» П. П. Николаев излагал мировоззрение духовного монизма, которым и увлекся С. Попов, как единой истиной и панацеей против всех зол. Согласно этому учению, все существующее было только отражением и выражением единого духа. Материи не существует, это — только форма нашего представления мира. «Материя — самообман, мираж», — учил Сережа Попов. Эти взгляды он проповедовал теперь везде и повсюду. Повторил он свои доводы в пользу спиритуалистического понимания действительности и на диспуте с Поссе. И, как всегда, слова его только скользнули по сознанию слушателей, не задев их глубоко. В самом деле, что за место и что за эпоху нашел С. Попов для проповеди спиритуалистического монизма: Москву 1920 года!..

Выступив после Попова, я, в свою очередь, отметил отсутствие у Поссе цельного мировоззрения и заявил, что мне понятнее выступление против Бога со стороны законченного материалиста Луначарского, чем со стороны Поссе, отвергающего Бога и признающего «разум и совесть» руководящими началами жизни. (Поссе даже образовал в Петербурге «Союз разума и совести», напоминавший своей программой нечто вроде право–социалистической партии реформистского, мирного характера.)

«Поссе преподносит нам лучи солнца и в то же время хочет загородить от нас самое солнце», — образно заметил Марцинковский, развивая мысль, выраженную мною.

7 апреля 1920 года вокруг здания Политехнического музея, где был объявлен мой диспут с Луначарским, творилось что–то невероятное. Все билеты были проданы еще за два дня до диспута, аудитория была уже переполнена, а между тем подъезд, лестницы и все коридоры здания были забиты народом, а вдоль стен музея на улице тянулась громадная очередь. Распорядителям кое–как удалось убедить публику разойтись, пообещав ей устроить новый диспут в ближайшее время. Замечателен был этот всеобщий, стихийный интерес к постановке религиозной проблемы как таковой! Но пока народ только интересовался. Скоро он начнет, пожалуй, определять свои симпатии и склоняться к решению.

Когда собрание, на этот раз под председательством А. П. Сергеенко, началось, то выяснилось, ко всеобщему и в том числе к моему разочарованию, что А. В. Луначарский не приедет на диспут, так как должен участвовать в заседании Совета обороны. (По крайней мере, так объявили аудитории.) Тут же было сообщено, что А. В. Луначарский поручил заменить его, в качестве главного моего оппонента, профессору М. А. Рейснеру. Имя это, конечно, было достаточно известно. Высокий, полный, представительный, Рейснер, бывший профессор Томского и Петроградского университетов, в описываемое время состоял политическим комиссаром Балтийского флота. Он, кстати сказать, и на диспут явился в сопровождении группы матросов–балтийцев, окружавших его на трибуне верной когортой и до начала, и во время его речи.

Конечно, публике не оставалось ничего другого, как примириться с наличием Рейснера вместо Луначарского, хотя каждый из присутствующих, наверное, сознавал в душе, что уже того наслаждения ораторским искусством, на которое он рассчитывал, в этот вечер он не получит.

В своем докладе «Бог как совершенная основа жизни» (заглавие — заимствованное у П. П. Николаева) я прежде всего заявил о том, что мне совершенно чуждо церковное понимание религии, не только католическое и православное, но и протестантское. Реформация не внесла в Церковь, в сущности, ничего нового, не уничтожила рокового провала в бездны неразумности, с обожествлением Христа, с верой в искупление, в таинства и т. д. Недостаточными считаю я и чисто философские, отвлеченно–метафизические понятия о Боге. О классических доказательствах бытия Божия в философии — космологических, телеологических и онтологических — правильно выразился французский философ Ле–Руа, что они никого ни в чем не убеждают и скорее являются лишь ненужной помехой для верующего человека. Бог познается непосредственным внутренним чувством, интуицией. Доказывать Бога нельзя, и не только нельзя, но и не нужно. Это говорят и Толстой, и Паскаль, и Лао Тзе, и Маццини, и Вивекананда. Бог не может быть предметом рассудочного познания.

Он не «доказывается», а воспринимается самим ищущим Бога человеком. «Религиозный человек, — говорит Ле–Руа, — будет не особенно смущен, убедившись в убожестве метафизических доказательств бытия Божия, потому что чувствует присутствие факта, способного пережить падение всех объясняющих его теорий». Религия — связь между конечным (человеком) и бесконечным (Богом). Разум сам по себе отнюдь не составляет веры, но вера, конечно, не может быть неразумной. В этом отношении истинной вере не страшны никакие искания и достижения науки.

Тайна решающего момента духовной жизни человека состоит в том, что сознание переносится из телесного существования в духовное, из пределов ограниченности — в неограниченное. В сознании своего «я» человек сливается со всем миром. Это–то, общее во всех людях и во всем живом, неограниченное духовное Начало, которого человек чувствует себя частью и которое он сознает как Цель и Первопричину всего, он и называет Богом. Разум, совесть, любовь — это не Бог, а только Его свойства, вернее — пути к Нему.

Путь наш к Богу идет через самопознание. Как говорит немецкий мистик XVII столетия Ангелус Силезиус, «тот глаз мой, которым я вижу Бога, есть тот самый глаз, которым Бог видит меня». Так что истинное самопознание — это и есть в то же время познание Бога.

Конечно, все сказанное не «доказывает» Бога для другого. Нужен собственный внутренний опыт в стремлении приблизиться к пониманию Бога. «Живи, отыскивая Бога, и не будет жизни без Бога», — говорит Толстой.

Вера, преображающая нашу внутреннюю жизнь, преображает и внешнюю жизнь как отдельного человека, так и всего человеческого общества.

Таковы были главные тезисы моего доклада.²

Проф. Рейснер признал этот доклад «научно построенным» и отличающимся в этом отношении от выступлений в защиту веры церковников и сектантов. «Этим упрощается и моя задача как оппонента», — говорил он. Он указал, что непосредственное чувство или интуиция, о которых я говорил, относится наукой психологией к области подсознательного мышления. Но в этой области нет ни разума, ни совести, она бесконтрольна, в ней все перемешано, и доброе, и злое, — почему же произвольно извлекать из нее отдельные чувствования — любовь, совесть — и приписывать их Богу?

В ответ на это я возразил, что я не признаю неразумную, а только разумную веру. Основной элемент веры — непосредственное чувство, а разум является как бы регулятором, отбрасывающим все неразумное: веру в чудесное, обожествление основателей религии и т. д. Таким образом, разум разграничивает и то, что входит в наше сознание из области подсознательного. Назвать же непосредственное чувство Бога подсознанием и думать, что созданием этой новой, чисто словесной рубрики наука что–то разъясняет — неосновательно.

Но все это я говорил уже в отсутствие М. А. Рейснера. Окончив свое возражение, он, как ни в чем ни бывало, собрался и с своей матросской свитой покинул зал, — очевидно, даже и не интересуясь тем, что я ему отвечу. Этим он сам сокращал наш диспут и, конечно, разочаровал слушателей. Он разочаровал их, впрочем, уже и самой манерой своего слова: серьезной, спокойной и уважительной к противнику. Как было не вспомнить блестящих фейерверков речей А. В. Луначарского! А тут, собственно, и спора–то ожесточенного, бурного спора, к каким уже приучена была публика, — не вышло.

Но, поскольку все же записаны были другие ораторы, диспут продолжался.

После профессора Рейснера на диспуте выступали В. Г. Чертков и известный журналист, член Коммунистической партии Е. И. Ярославский. Часть аудитории проявила большое нетерпение, слушая речь В. Г. Черткова, когда тот заявил, что руководителями государства оскорблено в народе его высшее чувство — чувство веры в Бога, и что именно поэтому народ, крестьянство платит недоверием к правительству. Крики с мест все время мешали Черткову говорить, и он едва кончил свою речь. Емельян Ярославский постарался рассеять впечатление от этой речи указанием на то, что народная, крестьянская вера связана с самым темным суеверием, и она еще очень сильна, между тем как та вера, которую проповедуют Чертков и Б[улгако]в, вовсе неизвестна народу.

Затем выступал православный священник Борисов, который, не касаясь, как и другие его собратья — участники диспутов, наиболее существенных и характерных сторон учения православной Церкви, горячо призывал «возвратиться ко Христу» и предсказывал, что иначе «религией мира будет — хаос!».

Ввиду позднего времени остальные ораторы не успели высказаться, и лишь мне предоставлено было слово для краткого ответа оппонентам. Между прочим, в ответ на слова Емельяна Ярославского я заметил, что если бы с православием боролись не только насилием и механическим путем, но попробовали бы противопоставить ему разумную религию, дали бы народу какое–нибудь положительное содержание духовной жизни, то и борьба с православием, наверное, достигла бы гораздо большего успеха.

Через день, а именно 9 апреля, состоялся новый диспут. На этот раз доклад читал профессор Рейснер: «Почему люди верят в Бога?». Я выступал в качестве «официального оппонента». Несмотря на то что не было даже выпущено афиш, аудитория вновь оказалась переполненной.

Профессор Рейснер выступил на этот раз с целым арсеналом доказательств против религии — исторических, психологических, социологических и др. Повторяя свое понимание религии, как продукта работы нашего подсознания, профессор Рейснер указал, что нельзя произвольно «сжать вместе» понятия любви, совести, красоты, идеала и пр., и затем, повесив над ними доску, написать на этой доске: «Бог». Все эти понятия легко объясняются психологически и исторически. Возникли они в процессе роста человеческой культуры и борьбы человека с природой и своими врагами из собственной природы. Что касается образов Ветхого и Нового Заветов, то это — только мифы или новые перетолкования старинных аллегорий — греческих и др. Нам нужно не раболепство перед каким–то Богом, а свободная творческая работа человека, отказавшегося от всяких религиозных предрассудков.

Возражая профессору Рейснеру, я заметил, что диспуты прогрессируют: представители атеизма уже не довольствуются разоблачениями православия, которое так легко высмеять, а ближе подходят к существу вопроса о религии вообще. Видимо, встреча с течением, ничего общего не имеющим с церковным, суеверным пониманием религии, заставила «почтенных безбожников», так сказать, «перевооружиться» и запастись более тяжелым оружием. Повторив свое возражение против теории «подсознательного», я высказал ту мысль, что всякий человеческий идеал (вроде «конституции Советской Республики», на которую указал Рейснер) конечен и подлежит изменениям, между тем как религиозный идеал (совершенство Отца–Бога) бесконечен. Религия не есть что–то отвлеченное, она преображает всю жизнь. Наука не должна быть излишне самоуверенной. Есть области, закрытые для нее. Она должна следовать за лучшими своими представителями — Паскалем,

Ньютоном и др., которые были религиозны и, несмотря на то что сделали величайшие научные открытия, все же понимали ограниченность человеческого знания.

Затем выступил длинный ряд ораторов, говоривших за Бога и против Бога. Тут были единомышленники Л. Н. Толстого А. П. Сергеенко (снова председательствовавший на вечере), И. М. Трегубов, Сергей Попов, товарищ Попова по пропагандированию теории духовного монизма Н. В. Троицкий, В. А. Поссе и, наконец, целый ряд неизвестных лиц. Говорилось многое. Один из ораторов ухитрился даже объявить самого себя... Богом, чем вызвал шумный смех аудитории.

В. А. Поссе, — видимо, теряясь в своих поисках прочной и определенной позиции, — приветствовал одинаково речи как докладчика профессора М. А. Рейснера, так и мою как главного оппонента и заявил, что между обоими этими сторонами возможно примирение. Для этого нужно только, чтобы В. Ф. Б[улгаков] и единомышленники Л. Н. Толстого вообще отказались... от Бога, а их противники научились относиться с уважением к человеческой личности и освободились бы от двух пороков — властолюбия и корыстолюбия, а также от двух других, вытекающих из первых: трусости и подчинения.

И. М. Трегубов, отвечая Поссе, заметил, что нельзя так легко призывать к отказу от понятия Бога, потому что не случайно, а путем долгих исканий сложилось оно в душах религиозных людей.

В своем заключительном слове профессор Рейснер, может быть, раздраженный своеобразными фигурами Попова, Трегубова и др. и их духовным упорством, — обозвал «толстовцев» фанатиками, только прикрывающимися «научностью» постановки вопроса, и высказал опасение, как бы «толстовцы» не превратились в «попов без рясы».

По окончании диспута публика, как всегда, разделилась на группы и продолжала между собой обсуждение вопроса, поднятого на диспуте. Потом все рассеялись по опустевшим уже темным улицам Москвы и, расходясь по домам, разговаривали по дорогое все о том же: о Боге и о безбожии.

Любопытно, что на некоторых слушателей, посерьезнее, первоначально производила неприятное впечатление самая атмосфера спора на диспутах. Они зарекались их посещать, а между тем в следующий раз все эти противники «споров» неожиданно снова оказывались в аудитории Политехнического музея. «Тянет!» — говорили они.

После больших диспутов с професором Рейснером состоялся еще ряд религиозных диспутов, которые публика вдруг полюбила и из которых особенно припоминаются мне некоторые.

Однажы за мной заехал небольшой грузовичок, чтобы везти меня на религиозный диспут во Введенский народный дом. По дороге я познакомился на грузовичке с своим содокладчиком доцентом университета Куном. Предполагая, что перед каждым из нас находится его оппонент, мы осторожненько заговорили друг с другом.

— Вы ведь стоите на платформе атеизма? — спросил я.

— Нет! А вы?

— И я тоже нет.

Это нас обоих удивило. «Очевидно, для защиты атеистического мировоззрения приглашен еще кто–то другой», — решили мы.

Но как выросло по приезде на место наше удивление, когда оказалось, что никаких других ораторов более приглашено не было и что именно доцент Кун считался атеистом.

Тому пришлось снова заявить, что атеистического мировоззрения он не разделяет и защищать его не берется. Тогда среди устроителей диспута наступила чрезвычайная суматоха. Они не знали, что им делать. Зал был полон и ожидал начала диспута, а оратора–атеиста не было. Кун оказался «религиозником» (словечко того времени).

Началась беготня, зазвенел телефон. В конце концов, нашли одного начетчика — рабочего и открыли собрание с опозданием чуть ли не на целый час. Помнится, выступал первым Кун, остановившийся, главным образом, на исторической стороне вопроса и не вышедший, в конце концов, за пределы научной объективности, за ним — я и, наконец, рабочий.

Этот третий оратор, худенький и миловидный юноша лет 22, очень поразил меня своей исключительной для рабочего эрудицией: он оказался в курсе всех основных вопросов физиологии, психологии и истории. Научный склад его мышления был совершенно очевиден, так же, как очевидна была и его искренность. И если этот род мышления для кого–нибудь из интересующихся религиозным вопросом авторитетен, то сумма доводов против религии, приведенных юношей–рабочим, несомненно должна была на него подействовать. Для меня лично вопрос о религиозном мировоззрении решается совсем в другой плоскости, и естественно — исторические справки нашего молодого оппонента поколебать меня в моих убеждениях не могли.

Очень жалею, что не запомнил имени молодого рабочего. Не сомневаюсь, что со временем он сделал большую общественную, а, может быть, и научную карьеру. Для меня, во всяком случае, с его выступлением как бы приоткрылся краешек той завесы, за которую я переступал очень, очень редко и за которой скрывался от нас, горожан–интеллигентов, мир рабочих, — тот мир, в котором выковывался и новый тип: образованного, сознательного пролетария, с честью и славой несшего со своими товарищами все вперед и вперед знамя великой социалистической революции.

Помню далее особенно жаркое столкновение, один на один, с А. В. Луначарским в переполненном рабочей публикой зале того же Введенского народного дома. И я, несмотря на все свое уважение к оригинальной и высокоталантливой личности наркома по просвещению, высказал ему все, что было у меня на душе по вопросу о религиозном и нерелигиозном отношении к жизни и к вопросам личным и общественным; и он спорил со мной с исключительным жаром, остроумием и красноречием. Аудитория то и дело оглашалась громкими аплодисментами, посредством которых публика выражала свое сочувствие то тому, то другому оратору в наиболее ярких и доходчивых местах их словесного турнира.

— Пускай у нас руки по локоть в крови, — помню, страстно возглашал Луначарский, задороно вытянув свою рыженькую бородку в публику и поблескивая пенсне, — но зато мы знаем, за что мы боремся, как знаем и то, что светлая победа ожидает нас впереди!..

Должен снова и снова подчеркнуть всю смелость Луначарского, ни в чем не ограничивающего своих противников и позволявшего им высказывать и истины, наиболее для него неприятные, а вместе с тем — и всю его талантливость: он понимал противника до конца (это — редкое качество, именно у спорящего!) и всегда находил наилучшее орудие, чтобы его поразить. В этом отношении он был на диспутах противником очень опасным. О его эрудиции, о его блестящем остроумии и говорить нечего!..

Диспуты, начавшиеся в декабре 1919 года, протянулись до осени 1921 года. По крайней мере, я помню еще один большой диспут, состоявшийся при огромном стечении народа в большой аудитории Политехнического музея, именно в начале осени 1921 года. В этом диспуте, кроме старых персонажей — Луначарского и меня, участвовали еще два новых: епископ Антонин (не помню, был ли он тогда уже возведен в сан митрополита) и митрополит Александр Введенский.

Оба эти духовные лица были людьми чрезвычайно интересными и вписавшими свои имена как в историю Церкви, так и в историю революции. Оба они были основателями реформационного и до некоторой степени революционного движения в Церкви, известного под именем «Живой церкви». Участники этого движения стояли на советской платформе и хотели внести новый, прогрессивный дух в старую, так называемую «тихоновскую» (по имени патриарха Тихона) Церковь. Они, между прочим, уничтожили безбрачие епископов, ставили вопрос об уничтожении платы за требы и о выдаче священникам регулярного жалованья и т. д., и т. д. К патриарху Тихону они были настроены враждебно, обвиняли его в реакционности и добивались его смещения. Часть духовенства переметнулась на их сторону, но большинство шло все–таки за старой Церковью. Что касается верующих, то для них, конечно, — именно как для верующих (может быть, и бессмысленно), — важнее всего была догматическая и обрядовая сторона в Церкви, а так как эта сторона особенно ревниво соблюдалась в старой Церкви, то и «верующие» не торопились ее покидать. «Смута», вызванная «живоцерковниками», продолжалась в Церкви несколько лет, но затем все успокоилось, и выжившей оказалась именно старая, патриархальная, тихоновская, привычная Церковь, а о «Живой церкви» сохранилось одно воспоминание.

Но в 1921 году «Живая церковь» еще бурлила.

Епископ Антонин был первым иерархом, перешедшим на сторону «Живой церкви». Вернее, он был ее инициатором. Это был пожилой человек, архиерей старого посвящения, прошедший все нужные для посвящения в архиереи богословские школы. Седой, грузный человек, любивший своим баском рассказывать смешные анекдоты из церковной жизни. Некоторые, кому вольно было, называли его карьеристом, — по–моему, напрасно. Мне лично Антонин рисуется, на основании нескольких наших встреч с ним, действительно человеком прогрессивным, ненавидевшим в нашей старой Церкви ее тесную связь с самодержавием, ее полную зависимость от чинуш вроде Победоносцева, ее отход от всего высокого, что было в христианстве, весь ее пошлый, поповский, затхлый, тяжелый дух. Когда Церковь при советской власти была отделена от государства и получила свободу, для епископа Антонина настало время действовать. И он действовал по совести и по убеждению, прославившись, между прочим, тем, что, когда в 1922 году, в связи со страшным голодом на Волге, правительство решило изъять в пользу голодающих крестьян церковные ценности, он, вопреки патриарху Тихону и большинству церковников, поддержал это предприятие и сам работал в комиссии по разборке и классификации серебряных и золотых крестов, иконных риз, потиров, дискосов и т. д., и т. д.

Сторонником «Живой церкви» был и митрополит Александр Введенский, переведенный из Петрограда в Москву после какого–то скандала, когда он подвергся на улице публичному оскорблению от одного из своих идейных противников. В Петрограде, впрочем, Введенский был не митрополитом, а всего только протоиереем. Но даже и этот сан, казалось, был присужден ему не по принадлежности: в самом деле, Введенский ничем не напоминал почтенных, седовласых и с выпячивающимся вперед брюшком носителей золоченого протоиерейского креста, каких мы видывали и знавали. Нет, это был всего только коротковолосый и стройный молодой человек лет 30, с маленькой черненькой бородкой. Кажется, даже чуть ли не в пенсне! Типичная наружность молодого помощника присяжного поверенного!.. Вместе с наружностью молодого адвоката Введенский был одарен и довольно живым и изящным адвокатским красноречием.

В Москве, после отделения «Живой церкви» от патриаршей, Введенский быстро прошел степени архимандрита, епископа, архиепископа и сделался, со своими коротко подстриженными волосами и черненькой эспаньолкой, митрополитом и членом высшего «живоцерковного» управления.

Кажется, он, как и Антонин, появился сначала на одном из религиозных диспутов в качестве оратора из публики, а потом, тоже как Антонин, стал получать специальные приглашения выступить.

Диспут вчетвером (Луначарский, Антонин, Введенский и я) прошел в большой аудитории Политехнического музея при блестящей и напряженной обстановке. На одного материалиста и атеиста тут обрушились трое «религиозников», хоть и не стоящих на общей платформе. Конечно, оробеть от этого Луначарский не мог. Ему это только придавало сил, и можно сказать, что в этот вечер он дал все, что только мог дать, защищая научное и революционное атеистическое миросозерцание. Выполнил и я свой долг, как умел.

У двух архиереев, старого и нового, скороспелого, была совершенно различная манера говорить. Антонин говорил не спеша, иногда серьезно, иногда добродушно, не отказываясь прибегать к шуточке и к анекдоту, — Александр Введенский, можно сказать, стремительно несся вперед на крыльях слова. Ничего специфически–церковного, конфессионального в его речи и помину не было. И самый язык, самое построение фразы были современны, и авторитеты, на которые молодой и талантливый оратор ссылался, не имели ничего общего с библейской или церковной историей. Это были не Давиды и не Соломоны, не Блаженные Августины и не Филареты, — это были Александр Блок, Верлен, Реми де Гурмон и тому подобные, отнюдь не церковные и не богословские светила.

В пользу религии говорил не митрополит и не протоиерей, не священник даже, а тоже «верующий» (по–своему, по–интеллигентски) молодой столичный помощник присяжного поверенного, потолкавшийся по литературным кружкам, начитавшийся поэтов, особенно декадентских, и захваченный их тонкими, изысканными «неповседневными» и не всегда здоровыми религиозно–эстетическими переживаниями и чувствованиями. Не знаю уж, нужны ли религии такие защитники или нет. Но публике необычный оратор–митрополит нравился, и она охотно ему аплодировала.

А за кулисами во время выступления Александра Введенского нервно расхаживала из угла в угол, волнуясь, его молоденькая жена. Я все думал: как ее назвать? Митрополитша? Епископша? Чур, чур! Не бывало еще таких в русской жизни.

Скажу еще, что оба митрополита, и Антонин, и Александр Введенский, приезжали на диспуты одеты очень скромно: без клобуков (Введенскому–то он, впрочем, как женатому, не полагался). На груди, вместо усыпанных бриллиантами, как в старину, панагий на серебряных цепях — вырезанные из дерева, кругленькие образки Богоматери на самых простых и обыкновенных сереньких веревочках. Это — чтобы подчеркнуть свое отрицательное отношение к роскоши в Церкви.

И держались они с людьми, находившимися в лекторской комнате, очень скромно, как рядовые граждане, а не как расфранченные и нафабренные «архипастыри» старых времен. Демократизация, конечно, захватила и Церковь.

Позже, ни зимой 1921 года, ни в 1922 году, никаких религиозных диспутов уже не было. Серия их, очевидно, считалась законченной. Не думаю, чтобы материалисты и атеисты могли считать себя победителями. Скорее всего, стрелка, указывающая на идейные результаты или последствия диспутов, остановилась где–то посередине между религией и атеизмом. Верующие люди, во всяком случае, сохранили свои позиции. Полным успехом поход А. В. Луначарского не увенчался.

... Прошло десять лет. В 1931 году я находился временно в Берлине. Меня вызвала из Праги, как советника и переводчика, группа канадских духоборцев, бывшая проездом в СССР. Духоборцы не запаслись советской визой в Канаде и хлопотали о ней в Берлине. Вместе с ними я несколько раз посетил Советское консульство. Дело продвигалось туго.

Разгуливая с духоборцами по Берлину, я как–то увидал немецкую афишу, оповещавшую, что в Певческой академии на улице Унтер ден Линден выступает народный комиссар СССР А. В. Луначарский с лекцией на тему «Народное образование в СССР». Я рассказал об этом духоборцам. Те загорелись мыслью повидаться с Луначарским и попросить его о содействии в их деле. Где можно увидеть Луначарского? Очевидно, что только на лекции. Адреса его мы не знали.

И вот в день лекции я с тремя духоборцами (всего их было шестеро в Берлине — каждого мужчину сопровождала его молоденькая дочь) отправился в Певческую академию. Там с руководителем духоборческой группы Гавриилом Васильевичем Верещагиным я разыскал комнату лектора, никем не охранявшуюся, и вошел в нее. А. В. Луначарский, сидевший за столом, нерешительно поднялся навстречу нам с Верещагиным. В сторонке, налево, сидела на стуле его жена–красавица артистка Розенель, одетая в скромное черное платье.

Я извинился, назвал себя, выразив надежду, что, может быть, Анатолий Васильевич припомнит меня по встречам на религиозных диспутах (что он и подтвердил), познакомил его с Верещагиным и спросил, когда мы могли бы переговорить с ним по делу духоборцев. Луначарский назначил встречу на другой день, в здании Советского посольства на той же улице Унтер ден Линден.

Я поблагодарил его за любезность и между прочим, прощаясь, заметил:

— А знаете, Анатолий Васильевич, я все–таки всегда с большим удовольствием вспоминаю о наших встречах и о словесных турнирах в Москве!

Лицо Луначарского осветилось улыбкой.

— Да ведь и я тоже с удовольствием о них вспоминаю! — сказал он. — Именно о встречах с вами. Я всегда выделял ваши выступления по их искренности и культурности.

Я был глубоко тронут этим заявлением и, в свою очередь, высказал Анатолию Васильевичу, как я восхищался всегда его блестящим ораторским талантом.

Потом мы слушали речь Луначарского. Увы! — Она уже ничем не напоминала его московских выступлений. Пыл его угас. Нарком был очень болен. Он читал свою немецкую речь по рукописи, — читал отлично, с превосходным произношением, но ровным, спокойным, я бы даже сказал — мертвым голосом. Некоторое оживление в выражении лица и в голосе можно было отметить только в самом конце лекции, в тираде «под занавес».

Лекция имела тем не менее большой успех. В зале собралось много друзей Советского Союза.

Верещагин был поражен дружеским характером моей встречи с Луначарским и его милым отношением к своему идейному противнику. Он не понимал, что и для меня, и, может быть, для Луначарского московские диспуты — это была целая — бурная и живая — полоса жизни, вспоминать о которой равнодушно мы не могли. К тому же диспуты были одним из выражений того возрождения, того цветения наук и искусств, о котором часто говорили, связывая его с именем Анатолия Великолепного.

На другой день мы встретились с А. В. Луначарским в здании посольства. Он был так же любезен и обещался поговорить в Москве по вопросу о предоставлении духоборцам въездных виз. Мы пожали друг другу руки и расстались — уже навсегда.

… Помню фельетон Кольцова в «Правде» о его последнем свидании с А. В. Луначарским в 1933 году в санатории на юге Франции.³

— Я не боюсь смерти, — говорил Луначарский, по–видимому, сознавая, что болезнь его неизлечима. — Я знаю, что со смертью меня ждет полное уничтожение, и свободен от каких бы то ни было иллюзий. Но я иду навстречу смерти без страха, как подобает революционеру.

Его заботила только судьба его незаконченных литературных трудов.

— Так много работы, так много работы! — говорил он.

И, читая эти строки, казалось, что Анатолий Васильевич только храбрился, старался не сдаваться перед лицом приближавшегося конца, но на самом деле горько, неизбывно, глубоко страдал.

Блажен — он уже за тем порогом, переступить через который положено одинаково и без прений как атеисту, так и человеку веры!