[23 мая (5 июня) 1917 г.]*
Дорогая детка,
Вчера я лишний раз уверился в существовании «провидения», кот[орое] несомненно, в большой мере обращает сейчас внимание на Россию и, в частности на «мою милость», как говаривал Бебель.
Подумай, — вчера я должен был говорить в Кр[асном] Селе. Тов[арищ], который взялся найти там помещение, пишет вдруг, что, овладевшие там положением оборонцы, помещения никакого сознательно и насильнически не дают и что, кроме того, они так настроили солдат Кр[асно]сел[ьского] гарнизона против т[ак] наз[ываемого] «пораженчества», что выступление в Красном опасно.
Конечно, я отвечаю юноше, чтоб он больше не писал мне глупостей. Если нет помещения, буду говорить на площади, а «страха не иму». Я уже знаю теперь, как в полчаса можно не оставить от самого густого оборончества ни облачка. Мы с Каменевым, буквально в 1? часа сделали из огромного завода «Вулкан» 1 (4000 раб[очих]) большевистский, а был он меньшевистско–оборонческим.
Но не в том дело. День у меня остался свободным. Это был Духов День. Все порядочные рест[ораны] закрыты. Я пообедал скверно и часов в 5 зашёл к Филиппову выпить шоколаду. Вдруг кто–то меня окликает. — Каменев! Чистый случай. То да сё. «Вы свободны сегодня?» — «Да». — «Поедем в Совет. Сегодня министр Керенский говорит речь и оправдывается от левых „нападок“»!
Надо тебе сказать, Мышка, что я в Совете ни разу не был, не тянуло. Мой план был закрепить своё влияние в низах. Кроме того, я, ты знаешь, сторонюсь парламентаризма насколько могу, а культурной работы у меня скоро будет столько, что хоть отбавляй. У меня до сих пор нет даже карты для входа на зас[едания] С[овета] р[абочих] и с[олдатских] деп[утатов].
Так что, когда я согласился, то не знал даже, удастся ли войти. Но я почувствовал внутренний голос, совершенно явственно приказывавший: «Иди, произойдёт нечто, ты сделаешь шаг вперёд». И я пошёл.
Прошёл я туда по рек[омендации] Каменева (члена Исп[олнительного] ком[итета]) легко. Сижу. Описывать тебе блестящей залы Мариинского театра, заполненной солдатами и рабочими, сцены, затянутой занавесом в огромных цветах, президиум и министров–социалистов за красным столом, не буду.
Является Керенский, молодой и стройный, в хаки и высоких сапогах. Овация. Говорит короткими, хриплыми фразами, искренне, часто — ловко, большей частью с благородной пустотой. О нас, критиках, выражается. Мы де, ведём с ним борьбу за глаза, путём сплетен, «как трусы»! А Троцкого нет. Есть один мягкотелый Каменев. Тогда решаюсь. Посылаю Чхеидзе такую записку: «Присутствую как гость, но быть может, президиум найдёт возможным предложить собранию выслушать моё возражение гражданину министру».
Между тем, Кер[енский] кончает и имеет успех. Прения решено открыть при 5 мин[утах] каждому оратору. Кто–то заявляет: «Неужели критики нашего дорогого Ал[ександра] Фёд[оровича] не выступят? А если выступят — дать им по 10 минут, ибо желат[ельно] знать, что они думают о блестящем опровержении их обвинений Керенским».
Чхеидзе заявляет: «В зале находится тов. Луначарский, по моим данным, он принадлежит к числу весьма определённых критиков правительства. Он просит слова. Желаете дать?» — «Просим, просим». Мои 10 мин[ут] я употребил хорошо, не теряя попусту ни одного слова, я разрушил все аргументы Керенского. Хотя слово мне не продлили, хотя аплодировали мне главным обр[азом] большевики, но всё собрание, равно как Исп[олнительный] Ком[итет] и министры (особенно Церетели) слушали меня с напр[яжённым] вниманием. Пусть затем перед Керенским вываливали мешки медалей и крестов, присланных с фронта,2 пусть устроили ему театральную овацию — след остался. Ему не удалось серьёзно пошатнуть в отв[етной] (опять большой!) речи ни одного моего положения.
Он смотрел на меня, пока я говорил, прищурившись, и словно мерил противника.
Бедняга! Театрал и истерик, не искренний демократ, он, вероятно, сломит себе шею на половинчатой позиции. Для буржуазии он и его всё ещё огромная популярность — ширма и последняя позиция её обороны. Он — последнее орудие империалистов.
Ряд лиц, между ними Щупак, жена Суханова, Каменев, ряд большевиков–депутатов поздравляли меня с речью. Это моё первое выступление в политических высших сферах, и я им доволен.3
Живу я по–прежнему недурно. С «Нов[ой] Ж[изнью]» всё ещё не ясно. Но, кажется, мы с Тр[оцким] и Ряз[ановым] сумеем наладить собств[енное] издание брошюр. Это пост[авит] меня в весьма независимое положение.
Что ты долго не пишешь. Завтра пошлю тебе телеграмму с оплаченным ответом. Уж очень ты скупа на письма? Неужели возможно такое горе, что ты вообще не получаешь моих писем? Не может быть! Тогда–то ты уж наверное телеграфировала бы.
Целую Кро–кро тысячу раз. Здоров ли он? Я ещё не успел быть с В. Сам. Кланяйся Над[ежде] Сам[ойловне] [Кристи]. Где Мих[аил] Петр[ович] не знаю. Я его совсем не вижу. У меньш[евиков] хоть нет форм[ального] раскола, но идёт отчаянная борьба между обор[онцами] и интер[националистами]. Целуй нашего Кро–кро, нашу прелесть. И я тебя целую, моё несравненное счастье.
Твой Толя.
РГАСПИ. Ф. 142. Оп. 1. Д. 12. Л. 36–40.
Автограф.
Опубликовано: «Вопросы истории КПСС». 1990. № 11. С. 34–36.
* Датируется по содержанию.
- «Вулкан» — механический и литейный завод в Петроградском районе. Основан в 1891 г. ↩
- Представитель Семеновского полка передал Керенскому серебряные Георгиевские кресты и медали, пожертвованные на дело войны. ↩
- Так Луначарский охарактеризовал свое выступление 22 мая (4 июня) в Петроградском Совете. ↩
