И снова поздно я сижу один
И пристально гляжу в самозабвеньи
На порожденья горя моего.
Вокруг себя неясный чад желаний
Я вызвал сам и сумрачно смотрел,
Как похотей роились привиденья:
Они кишели и в жестоких муках
Друг друга пожирали. В судорожной пляске,
В конвульсиях они соединялись,
Чтобы уродов новых порождать,
Пока в безумной боли, наконец,
В орбиты глаз я не впился ногтями
И от кошмара дикого очнулся.
Тогда, шатаясь, подошел к окну я
И стал вдыхать безмолвный сумрак ночи.
В туманном, тусклом свете предо мной
Берлин простерся — крыши, купола…
И башни гордые, и дымовые трубы,
Победные колонны — высоко
Вставали в небо блекло–голубое:
Как будто бы из гроба великан
Мнимо–умерший пальцы протянул
С униженной и страстною мольбою:
«Жить, жить хочу, — питаться и дышать!»
Услышал я: кишели там желанья
Неутоленные, за душными стенами,
Как черви смрадные в могиле, полной тьмы…
Там призрак — голод, звонкими костями
Стуча о землю, просит, чтоб она
Разверзлась гробом… И увидел я
Нужду, что бегает по улицам бесстыдно,
И в кучах мусора и грязи — нищету.
Такой ничтожной показалась мне
Моя нужда. И жалость без границы,
До ужаса, вдруг погнала меня
Вглубь одинокой комнаты моей,
И я сидел на лампу мрачно глядя,
И мрачно я глядел на тень свою,
Которая, маяча на стене,
Расплывчато качалась и кивала,
И чудилось — смотрела на меня,
Таинственной загадкою пугая…
Вдруг двинулась, скользнула, поплыла,
И низкий голос глухо прозвучал:
«Иди за мной! Желанье — наслажденье,
A достиженье — смерть. Иди, смотри!»
И мы пошли. В пустыне полдень душный
Лениво полз по желтому песку.
Ничто не двигалось. Лишь спутник мой угрюмый,
Закутанный, и черный, и немой,
Шел предо мной в пылающем разливе
Нагих песков и желтого огня.
Я брел за ним, прикованный незримо
К его следам… Вдруг пропастью у ног
Земля разверзлась. Вздрогнув, я отпрянул.
Но Сумрачный недвижимо стоял.
Он указал направо: на обрыве
Причудливо сверкали купола
Гигантского строения. И глухо
Под капюшоном голос прозвучал:
«Храм Исполнений»! Я затрепетал,
Холодным ужасом охваченный глубоко.
И снова тяжко зазвучала речь:
«Три лучшие желания твои —
Исполнятся!» — И распахнулись шумно,
С железным грохотом широкие ворота.
Завороженный думами глядел
Я в темный вход. — Всего земного шара,
Казалось, там желанья волновались, —
Мильярды неисполненных желаний.
И покраснев от жгучего стыда,
Я захотел жестоко наказать
Лукавого, и радостно воскликнул:
«Пусть каждого из смертных на земле
Исполнится заветное желанье!»
И некто, в черном, призрачном плаще,
«Пусть каждого», — ответил равнодушно.
И показал назад, невозмутимый,
В пески пустынь. Они вздымались бурно
Из пыли клекот хищный доносился —
Как будто коршуны слетались на добычу.
От горизонта, точно злая туча
Надвинулась, разбухла, закруглилась,
Разорвалась, вскрутилась буйным вихрем
И распласталась с шумом громовым
Летя на нас… Все ближе, всю долину
Заволокла, гонима дикой бурей,
Клокочущая масса. Ближе, ближе
Подкатывалась, ширилась, росла
В огромные толпы, полки и вереницы
Тел желтых, белых, черных и иных.
Под бешеным их бегом и безумной,
Дымящейся от пены, дикой скачкой
Земля стонала… Словно вперегонку
Уж пронеслися первые ряды
По склону вверх, по ступеням огромным
Гигантской лестницы — к таинственному храму.
И вот, за ними ринулась, как буря,
Толпа несметная… И жадность в их глазах
Прочел я в ужасе. Но спутник неподвижно
Стоял, как прежде, около меня.
И первые с захваченным добром,
Предметом их заветного желанья,
Уже идут из сумрачных ворот.
И трепеща, и радостно волнуясь,
За ними я следил. И вот — один
Несет под мышками два ветхих фолианта,
Другой почти ползет под ношей звонкой, —
Мешками с золотом он тяжко нагружен.
Вот бережно старик несет горшочек
С цветком каким–то. Вот, собой любуясь,
Красавица надела ожерелье
Из жемчуга…
Как бы ища опоры,
Схватил я воздух трепетной рукой:
Вот — с криком ликованья, потрясая
Врага окровавленной головой,
Из храма вождь бежит… A на ступени верхней
Вцепились двое в женщину нагую,
В одну и ту же… И застыли с ней.
И судорожной болью состраданья
Скользнула дрожь по телу моему,
Но после овладело отвращенье,
Мгновенно пробежала вдоль спины
Как бы струя холодной, жесткой злобы.
Сжав кулаки, я к небу возопил, —
«О, Всемогущий, уничтожь», молил я, —
«Гнездо червей!… Погибнуть должен тот,
В ком нет любви! И тот лишь нужен миру,
Чью душу жжет великая тоска
О благе общем, кто горит желаньем
Всех искупить от тягостных невзгод!»
«Так, Искупленье», — зазвучало глухо —
«Твое второе лучшее желанье!» —
И в голосе послышалась угроза.
Вдруг предо мной, и сверху и повсюду,
Вниз по громадным, страшным ступеням
И по обрыву, — бешенным потоком,
Шумя, клубясь, сплетенные друг с другом
В борьбе смертельной ринулись тела.
И так же вверх, безудержно и шумно,
В огромные и черные ворота,
По ступеням, кипя, летел бурун.
И с грохотом сшибаясь в дикой пляске.
И вверх и вниз вздымаясь бурей волн,
Кипит хаос, и рушатся над бездной
Бесчисленные мертвые тела…
И я глядел… A солнце заходило,
Краснел закат… И груды новых тел,
Хрипевших дико, бездна пожирала.
И я молил, чтоб крикнул кто–нибудь
Священное, сверкающее слово,
Сказать которое я был не в силах…
И вновь гляжу: вот — пролетает мимо
Раздавленный любимейший мой друг,
Вот трупы братьев и сестер несчастных…
Вот мать моя… «О, мама!», но она
Идет наверх с мольбою за меня —
Она молилась за мое лишь счастье…
За это умерла она, как все.
И тупо я смотрел перед собою.
Бессмысленно и дико улыбаясь,
В воронку ямы тупо я глядел,
И сам себе казался я безумным.
Застыло сердце и блуждая взор
Застывшие встречал повсюду взоры…
И все они смотрели на меня,
Смотрели на меня, как я на них.
Во всех глазах я узнавал свой
Стеклянный взор, с безумною улыбкой…
Вдруг всхлипнул я, упал и разрыдался —
И разлилась, как море, тишина.
И черный шелк скользнул по лбу упруго;
Как сумерки на плечи опустилась,
Волнуясь ткань… И будто ветр ночной
Донес слова: «Еще одно желанье,
Последнее желанье назови!»
И дуновенье стужи пробежало
В моих разгоряченных волосах.
Забормотал я что–то, но слова,
Как в бурю пыль, крутилися без смысла;
В моих ушах звучал еще хаос…
И страх пред жалкой жадностью моей
И слепотой сдавил мне петлей горло.
Раздавленный лежал я и лежал,
Надеяться и верить уж не смея,
И, наконец, бессильно простонал:
«О, Милосердие!» Открыл глаза я:
Кивала тень, — бледнела, исчезала
Чадя, мерцая, лампа догорала…
