…Кажется, всю «сознательную жизнь» я стремился аккуратно писать дневник и никогда не осуществлял этого своего стремления. Однако хотя многое, может быть, самое важное даже, и упущено в моих записях, они послужат каким–то отражением моего бытия, пусть смутным и бедным…
(Из записи в дневнике 27 апреля 1942 года)
Июнь 1941 года
…Две недели, которые промчались как крылатые. А заглянешь в прошлое — там было счастье и огромные надежды впереди…
8 апреля я приехал в Лазаревскую, где меня ждала моя жена Аленушка, которая уже тогда три месяца носила нашу будущую дочку Анютку…
Я провел пять счастливых недель там, в Лазаревне, на берегу любимого моря, у любимых гор, хотя был перегружен работой над плохо удающейся статьей, которую нужно было написать, чтобы жить дальше и начать пьесу о любви и дружбе.
Там же с небывалой силой повторился у меня приступ жажды «осознать художественно всю свою жизнь сполна» — тот самый приступ, который случался со мной множество раз, начиная лет с девятнадцати…
Мне нужно было писать статью, а я с необычайной остротой воспринимал самый процесс жизни — прозрачность моря, бледно–изумрудную игру солнечных лучей в кронах деревьев и на траве, цветы черешни, в которых гудели пчелы, козочек в кустах азалий, мох и травинки среди камней глубокого колодца, в котором сам я отражался, как в блистающем круглом зеркале, когда вытаскивал ведро…
И я все придумывал «прием», который позволил бы мне «опосредствовать» материал моего личного, индивидуального бытия… Долго пришлось мне думать, прежде чем я пришел к успокоившему меня варианту: я напишу, в сущности, «мемуары молодого человека» — свои мемуары, и лишь для «приличия» замаскируюсь полумаской псевдонима. Я даже имя второе себе нашел: Любим…
Я видел уже «призрак» готовой книги и был увлечен и счастлив!..
…А вот сейчас я попрощался с нашей соседкой по квартире, ездившей в Западную Белоруссию и бежавшей оттуда с двумя ребятишками от огня и бомб гитлеровской банды. Прежде рыхлая, чудаковатая, она исполнена теперь какой–то героической красотой. 22 июня первые же фашистские бомбы упали на крышу ее дома. Все было брошено… Она ушла, неся маленькую дочь и ведя за руку сына. Они ехали в составах, то и дело останавливавшихся в пути из–за бомбежки, два дня шли пешком. Они видели трупы советских людей… Один человек сказал ей: «Гражданка, бросьте девочку. Лучше спасите хоть мальчугана»… Но она спасла обоих… И сегодня, когда она говорила со мной, я чувствовал, какая это дня меня радость — смотреть на нее, на мать, спасшую своих детей…
Сегодня же я узнал, что через три дня ухожу во флот…
9 июля 1941 года
…Митинг в Союзе писателей. С шести утра я дежурю в Президиуме и парткоме Союза. Со мной на пару дежурит Либединский, с его шекспировской внешностью. Слушаем сводки, надеемся на быстрый отпор… Вдруг вся Москва говорит: «Варшава взята», «Берлин разбомбили»…
…Чувство какой–то полной отреченности от своей личной жизни при абсолютной вере в конечную победу нашего дела…
25 июля 1941 года
…Два дня назад мы возвращались строем из столовой экипажа в наши «детясли» (общежитие резерва).
Ян Сашин оставался дежурным, не спал тридцать шесть часов, был по этому случаю и томен, и величествен. Сообщает: товарищам Гайдовскому, Панченко, Ряховскому и ему. Сашину, а также художнику Решетникову немедленно явиться на мобилизационную базу экипажа. Завтра утром явиться туда же Улину, Луначарскому и Дорохову (художнику). Ну, разумеется, сейчас же начались расспросы. Ян говорил невразумительно: Улин будто бы — в Одессу, он. Сашин, и Ряховский — в «Красный черноморец», Панченко — неизвестно куда, Луначарский — «на корабль» (!!).
Утром узнаю, что назначен на какой–то ОВР*. Вспоминаю, что этот самый ОВР имеет отношение к тральщикам и минам и что краснофлотцы с тралов — наиболее уничтожаемая часть людского состава флота…
* Охрана водного района (Ред.).
Мы с Дороховым пошли на Малахов курган… Внизу, у бирюзовых бухт, лежал Севастополь с его розовыми черепичными крышами, кораблями, со всем его каприйским южным великолепием.
Я думал о Севастопольской обороне, о Толстом, о жизни и смерти. И постепенно все большее спокойствие вливалось в мое сердце…
27 июля 1941 года
…Третий день моего пребывания в Стрелецкой бухте… Она лежит меж невысоких, округлых гор–холмов, плоская и неяркая. По берегам — строения барачного типа с замазанными грязью окнами в целях маскировки.
Я сразу же направился к полковому комиссару Бобкову, начальнику политотдела ОВРа. Плотный, веселый, краснолицый человек, вечно готовый улыбнуться и засмеяться, принял меня любезно, но с некоторым недоумением и даже капелькой недоверия. Позвонил сейчас же куда–то, расспросил о моем назначении. После переговоров обратился ко мне, предварительно вызвав редактора многотиражки: «Ну, будете помогать делать нашу газету. Главным образом, придется ходить на кораблях…»
На следующий день я был представлен начальнику ОВРа, вице–адмиралу, молодому, очень насмешливому и интеллигентному, и комиссару ОВРа. Вице–адмирал спросил меня: «Зачем вы, собственно, к нам приехали?» Я ответил: «Я не приехал, а был назначен к вам. Думаю, что цель моя здесь — помочь наладить газету в силу моих способностей, а сверх того сообщать о всем значительном в прессу. И наконец, написать впоследствии книгу о ваших людях…»
Комиссар, после того как вице–адмирал отпустил меня, посоветовал налегать сейчас на изучение устава: «…а то вечно будете попадать в неловкое положение…».
Хочу чуточку разобраться в своих настроениях за этот месяц войны.
Сперва была некоторая растерянность: «Гибнет мое солнечное счастье»… Затем — чувство героическое. «Ну, что же! Пойду, умру за коммунизм!» Далее все возрастающая в связи с продвижением фашистов тревога. От нее меня избавляло чтение истории ВКП(б); героическое прошлое как бы говорило: «Мы все равно победим»… Сообщение о назначении в ОВР стеснило на минуту душу — почувствовал, что попадаю в пекло морской войны… И, наконец, жизнь здесь, с этими бесстрашными людьми, привела меня в состояние какой–то мужественной гармонии…
30 июля 1941 года.
…Итак, я в первой моей боевой операции. Вышли охотиться за подводной лодкой, обнаруженной в нашем районе.
Иду на тральщике. Вскочил на него перед самым отходом, еще не зная характера операции. Если ночь пройдет благополучно, — утром будем вытраливать мины. Веселая работа!..
…Здесь есть доктор, длинный, угловатый мальчик с красивыми руками. Над ним все дружески посмеиваются. Он никогда раньше не ходил на судах и только–только окончил учебу. Ему вменяются самые страшные обвинения: «алкоголик, мол, распутник»… Это — для смеха.
О нем можно было бы сделать новеллу: как он становится героем, сбив самолет противника. Продумать!
12 сентября 1941 года.
Это было 8 сентября… Я пошел в Балаклаву с катером, на котором секретарем парторганизации Ф. — дельный малый. Я пошел для того, чтобы «снять с него интервью». Но это было лишь официальным поводом. А внутреннее побуждение — попасть в Балаклаву, в место, где я жил, когда мне было лет двенадцать–тринадцать…
Как обычно, я забрался на бак и смотрел на синее море и берега, испытывая радость от стремительного движения катера, все время слыша пение ветра в своих ушах. Порою меня обдавали брызги…
Потом я пошел на мостик, сел на откидной стульчик и собрал предварительные сведения у Ф. о его работе с личным составом. Он рассказывал о своей работе с любовью, с возбуждением — этот похожий на молодого волка морячок с холодными сине–зелеными глазами. Но я, признаться, слушал его вполуха… Вообще, я довольно скверный журналист. Во мне постоянно теснятся мысли о моей книге — все остальное доходит как–то приглушенно, мало увлекая…
Скалы становились все выше, и вот показались ворота в Балаклавскую бухту. Я сейчас же узнал «дом, впаянный в скалы», в котором когда–то жил, да и всю Балаклаву…
Мы уединились с Ф. в кают–компании, где я записал его рассказ. Потом я оказался свободен и пошел бродить.
Я был в том, «моем», доме. Каким жалким он стал! Когда–то он весь был увит розами и как бы плавал в их теплых ароматах. Теперь все замусорено, застроено какими–то чуланчиками… Меня встретило несколько белых голодных кур, цыплят и петухов, которые стали бродить за мной, как попрошайки. И больше — ни души…
Какой–то старикан предложил перевезти меня через бухту. Я согласился… Переправившись на другой берег, я пошел к Генуэзской крепости. Я шел дорожкой, среди сизых, разогретых солнцем и поющих кузнечиками ароматных трав. И чем выше я поднимался, тем прекраснее становилась Балаклава внизу. Бухта казалась тихим бирюзовым озером…
2 октября 1941 года.
Сижу в партучете ОВРа, оформляю свои партдокументы… Сейчас пора подвести итоги моей жизни в ОВРе, так как меня перебрасывают на другую работу — в отряд морской пехоты.
Ян Сашин довольно остроумно сказал как–то мне: «ОВР сделал свое дело, ОВР может уходить».
Действительно, ОВР сыграл немалую роль в моей жизни: здесь для меня была «прелюдия» войны. Здесь я стал коммунистом уже не только сердцем, но и «организационно оформленным». Здесь я впервые близко познакомился с нашими военными людьми…
30 октября 1941 года.
…Поднимаюсь по заросшей дорожке — руслу горной речки. Какое ожидание встречи, какое счастье в сердце!..
Ветка ожины, длинная и колючая, зацепила мою фуражку. Я поднял глаза и вижу — гроздь иссиня–черных ягод тянется ко мне, спускаясь с зеленого свода, образованного переплетающимися ветками кустов и лианами.
Я жадно, точно целуя, приник к грозди ягод — они освежили меня, ароматные, прохладные. И снова — вперед…
Я все время думал: это самые счастливые минуты твоей жизни — впитывай их в себя, впивайся в них всем сознанием твоим! Воспоминание о них даст тебе силы в сумрачные моменты жизни. И я впивался в каждый шорох, в писк птички, в блестки солнца на земле, в игру теней — во все, во все…
Еще мгновение — и Аленушка увидела меня. «Толя! — не то ликующим, не то плачущим голосом воскликнула она. — Анна Александровна! Толя приехал!..»
…Лазаревская!.. Я здесь с мамой, с Аленушкой, которая вот–вот должна родить.
Разве не мелькало в голове моей: ты уже никогда не увидишь свою маму! Но вот — я с мамой. Она читала мне свои прекрасные записки, у меня невольно слезы из глаз текли — так это благородно, высоко, красиво то, что она пишет…
А какими светлыми, сияющими днями встретила меня Лазаревская! Какие огненные краски осени! Закаты и восходы. Сад, весь пламенеющий цветами…
Еще четыре дня буду я здесь — потом назад, к себе, в Севастополь, в войну…
О, я не боюсь войны, и эта встреча дала мне много энергии. Но сегодня мне грустно, грустно… Темное облако наползло на мое «внутреннее солнце»… Сдан Харьков. Враг все еще силен, он все еще нас теснит. И нет возможности оставаться счастливым при всей готовности быть счастливым. Гнев поднимается из глубины сердца… Мы не привыкли считать Гитлера сильным. Трудно примириться с тем, что он «побеждает» — пусть временно, пусть роя себе бесславную могилу…
…Проклятье, проклятье Гитлеру и его подлецам! Гнусные, нищие духом, они гниют заживо и сгниют на наших просторах. Но сколько боли, сколько горя принесли они…
Июль 1942 года.
Моя жизнь в Сочи сложилась странно для войны: гром орудий был от меня за тридевять земель. Я работал, работал с дьявольским напряжением. Но — как писатель, а не как военный. Война для меня выражалась в необходимости потеть в жару в суконном кителе, в напряженном слушанье сводок и читке по воскресеньям подшивок «Красной звезды», в хождении в гарнизонную столовую, что меня больше истощало, нежели питало, так как приходилось идти по жаре восемь километров… Конечно, внутренне я все время ощущал войну как боль…
Быт сложился так: две комнатки в госпитале для контуженных, во флигеле на втором этаже. В центре жизни семьи — крошка Анютка, о которой один доктор сказал: «В жизни не видел такого оригинального, забавного и очаровательного ребенка!» Аленушка, прикованная к дочурке, уставшая, истощенная кормлением, похудевшая мама, по–прежнему отдающая себя нам… Любовь, нежность, глубокая дружба и маленькие бури…
Однако внутри нарастала реакция. И когда я приближался к концу работы, я вдруг почувствовал: «жажду войны, жажду риска, жажду героики!» Мне стало стыдно, что я так живу… И я решил ехать в осажденный Севастополь. Я мечтал о Севастополе как о счастье, а еще больше о том времени, когда вернусь и почувствую право на то счастье, которым окружен и которое не могло быть счастьем, поскольку я не испытал до конца всей горечи войны…
