В. В. Стасов и его значение для нас (Речь, произнесенная перед концертом памяти В. В. Стасова 13 декабря 1922 года)

В будущем году мы будем праздновать юбилей Стасова.¹ Быть может, мне тогда именно выпадет на долю честь на каком–либо из торжественных собраний, посвященных его чествованию, выступить с подробной характеристикой этого замечательного человека. Сегодня, перед концертом, посвященным его же памяти, я думаю ограничиться лишь немногими словами, чтобы оттенить, насколько жив еще для нас Стасов и насколько он может быть важен именно для нашей эпохи.

Богатырская фигура Стасова рисуется на фоне того широчайшего общественного явления, которое можно назвать народничеством, если не придавать этому слову направленческого и узко политического значения и охарактеризовать им целую полосу культуры.

Используя великие завоевания первых художников–дворян, творчество которых ознаменовало художественное пробуждение страны, — Глинки, Пушкина, Герцена — новая фаланга людей, центр жизни которых пал на шестидесятые — семидесятые годы, создала в полном смысле слова расцвет русской литературы. Эта интеллигенция, которую вряд ли можно считать по происхождению чисто народной, была, тем не менее, близка к массам, а главное, проникнута горячей любовью к ним. Разночинцы считали себя в долгу перед народом, они заботились о его будущем, они нежно приникали к источникам народного творчества, в то же время они были гордо враждебны господствующему строю, пренебрежительно относились к помещичеству и с антипатией — к буржуазии. Народолюбивая интеллигенция вела себя самостоятельно. Иллюзией, конечно, была ее вера в то, что историю делают «критические личности», что она, интеллигенция, есть вершитель судеб всей страны, и за эту иллюзию она была роковым образом наказана в области политической, где она оказалась изолированной. Но и тут она проявила огромную силу духа. В области культуры эта вера в себя — вера в себя как людей русских, призванных в международном масштабе сказать нечто свое, оригинальное и новое, заставить заблестеть искони русское, глубокое, народное художественное сокровище, вера в себя как в демократию, как в людей, несущих новую справедливость, в людей, полных важными идеями и сильными чувствами, — не только не была вредной, но, наоборот, самой иллюзорностью своей, в самом, так сказать, реалистическом идеализме, в самом своем энтузиазме укрепляла и развертывала силу передовиков демократического строя.

Да, то был расцвет работы русской демократической интеллигенции и наивысший гребень русского искусства. Мы разучились потом оценивать его правильно. Мы еще и теперь часто пренебрежительно фыркаем на передвижников, на народническую реалистическую литературу, на музыку «Кучки». Мы думаем, что мы переросли их. Кое–кто из нас, даже из людей, стоящих в марксистском лагере, заявляет, что искусство шестидесятых — семидесятых годов само было продуктом мелкой буржуазии, они забывают при этом, что, за малыми исключениями, искусство двадцатых годов XX столетия тоже продукт мелкой буржуазии, только не той гордой, самостоятельной, полной мысли и чувства, а выветрившейся в результате вырождения буржуазного мира и отнюдь не спасаемой своими поверхностными симпатиями к начинающему побеждать пролетариату.

В самом деле, после глубоких сумерек разочарований, после тяжелых восьмидесятых годов, так трагически отразившихся в позднем Успенском, Гаршине, в Чехове, в ужасе Короленко перед «нестрашным», наступила пора приспособления интеллигенции к потребностям широко проявившегося в России богатого человека. На запросы купца–мецената, на запросы своего брата–интеллигента из высоко оплачиваемых врачей, адвокатов, инженеров и т. д. стали изготовляться «изящные вещи». Россия во всех областях искусства вступила на путь подражания Европе — ибо потребитель, а не внутренний могучий импульс был главным мерилом художественных произведений. А потребитель этот не хотел могучего содержания, боялся его, скорее всего он склонялся к фривольности или мелкой мистике, или к каким–нибудь курьезам и вывертам — словом, он хотел, чтобы его изящно обставляли и более или менее тонко развлекали. Художники слова, кисти, музыки превратились, так сказать, в обойщиков и обстановщиков — в лучшем случае для наиболее развитого и требовательного слоя богатой буржуазии. Это нужно признать, и от этого никуда не уйдешь, от этого не заслонишься ссылкой на отдельные явления, представлявшие собою исключение.

Когда, катясь дальше, буржуазная культура на Западе породила среду богемы, а с нею окончательный отход от реализма, полный отрыв от искусства идейного и эмоционально богатого, — это перенесено было так называемыми «левыми» художниками в Россию. Но художники эти еще не были вполне признаны буржуазией. Это была молодежь, часто демократическая по своему происхождению. Неудивительно, что после победы пролетариата в России и приближения к ней Германии ² значительная часть этой «левой» художественной молодежи пробовала перебросить мост к пролетариату. Провозглашая принцип искусства бессмысленного, бесчувственного, она говорила пролетариату: ты работаешь рукой — ты производственник, и я работаю рукой — и я производственник. Она забывала при этом, что у пролетариата есть также полная мыслей голова и полное чувства сердце, что он не только производственник, но и революционер и преобразователь истории.

Мост между бессмысленным и бесчувственным искусством и пролетариатом строился под лозунгом «чистой производственной конструктивности». В области художественной индустрии это может оказаться приемлемым, но этим не затрагивается искусство идеологическое.

Если пролетариат, создавая свое собственное искусство или наталкивая своих подлинных друзей–художников на искусство, ему действительно необходимое, оглянется вокруг, чтобы посмотреть, где же искусство, напоминающее то, которое ему нужно, он, конечно, остановится именно на искусстве шестидесятых — семидесятых годов. Этот мир революционных его предшественников разночинцев остановит его внимание прежде всего.

Да, грядущее искусство будет гораздо более похожим на картины передвижников, на музыку Мусоргского, на беллетристику Щедрина и Успенского, чем на то, что сейчас выдает себя за последнюю страницу искусства. Большой художник, который пойдет навстречу этому требованию, легче других сможет добиться признания наших народных масс. Надо уметь говорить на языке этих масс для того, чтобы они тебя поняли. Язык художников шестидесятых — семидесятых годов вполне понятен массам, язык нашей новой, вычурной и вымученной «сверхкультуры» им непонятен.

И вот для этой знаменательной полосы искусства Стасов является выразителем–истолкователем. Надо отряхнуть пыль десятилетий с громадных томов разнообразных писаний Стасова, сесть за них и вникнуть в них. Это лучшая школа для пролетария–художника и для художника, желающего стать пролетарием.

О Стасове говорят, что по влиянию своему и литературному дарованию он был не ниже Белинского. Пожалуй, Белинский имел более широкий круг воздействия, поскольку он был человеком раннего утра и ранней весны. Как некий новый Адам, перед лицом всей России он впервые называл вещи своими именами. Белинскому присущ был также огневой пафос, которого мы не найдем у Стасова, несмотря на большую страстность стиля последнего. Но зато Стасов превосходил Белинского обширностью и основательностью своей учености и поистине изумительной многогранностью своего дарования. Если отвести от Стасова те исторические труды, которые он совершал по заказу власть имущих и которые, во всяком случае, отнимали у него много времени, то и тогда у нас остается Стасов — археолог, Стасов — критик и теоретик в области искусств изобразительных и в равной мере музыки, Стасов — историк литературы.

Археологическую работу Стасова и до сих пор нельзя читать без величайшего наслаждения. Какое умение проникать в глубокий смысл памятника, порой кажущегося незначительным! Какое остроумие сопоставлений никем не замеченного сходства далеко стоящих друг от друга феноменов! И над всей исторической работой Стасова высится его исследование о происхождении былины.³ Нас поражает и смелость, с которой он наносил удар ложнопатриотическому предрассудку, и огромная эрудиция, и — особенно в восточном эпосе — железная цепь аргументаций и тончайшая чуткость в изображении того, как в нашей русской народной среде усвоился и отразился восточный эпос. Конечно, наука пошла дальше, но одно время она шла кривыми путями. Мы можем сказать, что мы ближе сейчас к Стасову, чем хотя бы к исторической школе, которая, часто даже с некоторым легкомыслием, находила аналогию между сюжетами эпоса и историческими событиями, аналогию, несравненно более шаткую, чем культурная эпистологическая аналогия, доказывающая миграцию мифа.

Всякому известно, или всякому должно быть известно, какую могучую поддержку оказывал Стасов развитию свежего реалистического искусства, отколу от чуждой нам и ненужной народу академии.⁴ До сих пор остаются блестящими и непревзойденными те характеристики, которые даны им великим передвижникам. Он прекрасно умел различать крупные дарования от подражателей. Он прекрасно умел вскрывать и художественные достоинства, и социальный смысл картин, остающихся до сих пор подлинной славой русской живописи. Вряд ли не более еще сделал он в области музыки. Все великие представители того неоспоримого музыкального расцвета, который пережила Россия, многим обязаны Стасову. Правда, навстречу ему шла известная часть общества, например, энтузиастически настроенные народники–студенты, но сильны были и темные силы, пытавшиеся заглушить тогда новые и революционные ростки этого блестящего расцвета. И Стасов советами и личной дружбой, героической защитой и популярными истолкованиями очищал дороги и защищал фланги и тыл прокладывавшей себе путь художественной интеллигенции.

Я не буду дальше задерживать внимание аудитории, которой многое доскажут те гениальные музыкальные страницы, которые сейчас будут исполнены. Эти страницы писались музыкантами, во многом обязанными Стасову, но вместе с тем людьми, художественный гений которых создал самую душу Стасова, давая ему самые счастливые мгновения его жизни. Они красноречиво скажут о той стихии, о той атмосфере, которой дышали они и Владимир Васильевич.

Слов моих будет достаточно, чтобы дать первый сигнал тем, кто захочет узнать, что лежит на полках библиотек, где красуется имя Стасова, и кто лежит в той могиле, которой отдано его тело, но в которой не похоронена вечно живая и способная с новой силой возродиться его душа.