Тезисы о задачах марксистской критики

I

Наша литература переживает один из решающих моментов своего развития. В стране строится новая жизнь. Литература все более приучается отражать эту жизнь в ее еще не определившихся, изменчивых чертах и, по–видимому, сумеет перейти к задаче еще более высокого порядка, именно к известному политическому и в особенности морально–бытовому воздействию на самый процесс строительства.

Хотя наша страна в гораздо меньшей мере представляет собою контраст отдельных классов, чем какая бы то ни было другая, тем не менее состав ее отнюдь нельзя считать однородным. Не говоря уже о неизбежности некоторого различия тенденций крестьянской и пролетарской литературы, в стране остаются элементы со старыми навыками: либо вовсе не примирившиеся с диктатурой пролетариата, либо никак не могущие приспособиться хотя бы даже к самым основным тенденциям социалистического строительства пролетариата.

Между старым и новым продолжается борьба. Влияние Европы, влияние прошлого, влияние остатков старых правящих классов, влияние новой буржуазии, в известном количестве развернувшейся на почве новой экономической политики, дают себя чувствовать. Они не только сказываются в доминирующих настроениях отдельных групп и лиц, но и во всякого рода примесях. Надо помнить, что, кроме непосредственных, так сказать, сознательно враждебных течений буржуазного порядка, имеется еще стихия, пожалуй, более опасная и, во всяком случае, менее, очевидно, побежденная, — стихия мещанских бытовых явлений. Эта мелкобуржуазная стихия въелась достаточно глубоко в бытовые отношения самого пролетариата и даже часто в природу самих коммунистов. Вот почему классовая борьба в форме борьбы за построение нового быта, носящего на себе отпечаток социалистических устремлений пролетариата, не только не ослабляется, но, продолжаясь с прежней силой, принимает постепенно все более тонкие и глубокие формы. Эти обстоятельства и делают оружие искусства — литературы в особенности — чрезвычайно важным в настоящее время. Они же, однако, вызывают рядом с появлением пролетарской или близкой к ней литературы и литературные отражения враждебных нам стихий, причем под ними я разумею не только сознательно, определенно враждебные, но и враждебные бессознательно, например, своею пассивностью, своим пессимизмом, индивидуализмом, предрассудками, извращениями и т. д.

II

При условии той значительной роли, которую в этой обстановке должна сыграть литература, на чрезвычайно высокое место в смысле ответственности становится и марксистская критика. Она, несомненно, призвана теперь рядом с литературой быть интенсивным, энергичным участником процесса становления нового человека и нового быта.

III

Марксистская критика отличается от всякой другой прежде всего тем, что она не может не иметь в первую голову социологического характера, и притом, само собою разумеется, в духе научной социологии Маркса и Ленина.

Иногда принято делать различие между задачами критика и историка литературы, причем различие проводится не столько по линии исследования прошлого и настоящего, сколько по линии — для историка литературы — объективного исследования корней данного произведения, его места в общественной ткани, его влияния на общественную жизнь, а для критика — оценки данного произведения с точки зрения его формальных или общественных достоинств и недостатков.

Такое деление теряет почти всю свою силу для критика–марксиста. Хотя критика в собственном смысле слова входит непременным элементом в законченное критическое произведение марксиста, тем не менее еще более необходимым основным элементом является социологический анализ.

IV

В каком же духе проводится критиком–марксистом этот социологический анализ? Марксизм рассматривает общественную жизнь как органическое целое, где отдельные части зависят друг от друга, причем решающую роль играют наиболее материальные, наиболее закономерные экономические отношения, в первую очередь формы труда. При широком обследовании какой–нибудь эпохи, например, критик–марксист должен стараться дать целостную картину всего общественного развития. В тех случаях, когда дело идет о каком–нибудь отдельном писателе или произведении, нет непременной надобности в обследовании коренных экономических условий, ибо здесь начинает с особенной силой выдвигаться всегда действующий принцип, который можно назвать принципом Плеханова. Он гласит, что художественные произведения лишь в чрезвычайно ничтожной мере непосредственно зависят от формы производства в данном обществе. Они находятся в зависимости от них через посредство других звеньев, именно классовой структуры общества и вырастающей на почве классовых интересов классовой психологии. Литературное произведение всегда отражает сознательно или бессознательно психологию того класса, выразителем которого является данный писатель, или, что бывает часто, некоторую смесь, в которой сказываются воздействия на писателя различных классов, что и должно быть подвергнуто внимательному анализу.¹

V

Связь с психологией тех или других классов или больших групп широко общественного характера определяется в каждом произведении искусства главным образом через содержание. Литература — искусство слова, искусство, наиболее близкое к мысли, отличается большим значением в нем содержания по сравнению с формой, чем другие искусства. В литературе особенно очевидно, что именно художественное содержание, то есть поток мыслей и чувств, облеченных в образы или связанных с образами, является определяющим моментом всего произведения. Содержание само устремляется к определенной форме. Можно сказать, что всякому данному содержанию соответствует как бы одна только оптимальная форма. Писатель может в большей или меньшей мере найти такие условия выражения волнующих его мыслей, явлений и чувств, которые показывают их с наибольшей яркостью и производят наиболее сильное впечатление на те читательские круги, на которые произведение рассчитано.

Критик–марксист прежде всего берет, таким образом, за объект своего исследования содержание произведения, ту социальную сущность, которая в нем отлилась. Он определяет его связь с теми или иными социальными группами, воздействие, которое может заключенная в произведении сила внушения иметь на общественную жизнь, а затем переходит к форме, прежде всего с точки зрения выяснения соответствия этой формы основным ее целям, то есть служить максимальной выразительности, максимальному заражению читателя именно данным содержанием.

VI

Нельзя, однако, отрицать и обособленной задачи исследования литературных форм, к которой марксист не должен быть глухим. В самом деле, форма данного произведения определяется не только его содержанием, но и некоторыми другими моментами. Классовые психологические навыки мышления, говора, то, что можно назвать стилем жизни данного класса (или классовых групп, имевших влияние на произведение), общий уровень материальной культуры данного общества, воздействие соседей, инерция прошлого или жажда обновления, могущая сказываться на всех сторонах жизни, — все это может воздействовать на форму, являясь дополнительным моментом, определяющим ее. Форма связана часто не с произведением, а с целой эпохой и с целой школой. Она может даже оказаться силою, вредящей содержанию, вступающей в противоречия с ним. Она может иногда оторваться от содержания и получить своеобразный, призрачный характер. Это бывает тогда, когда литературные произведения выражают тенденции классов, лишенных содержания, боящихся живой жизни, стремящихся заслонить ее перед собою пустой игрой форм, велеречивых и напыщенных или, наоборот, фривольных и забавных. Все эти моменты не могут не входить в анализ марксиста. Как видит читатель, эти формальные моменты, выпадающие из непосредственной формулы — в каждом шедевре форма целиком определяется содержанием, и каждое художественное произведение устремляется к этому шедевру, — отнюдь не являются сами по себе оторванными от общественной жизни. Они, в свою очередь, должны находить общественное истолкование.

VII

До сих пор мы вращались, главным образом, в области марксистской критики, как литературоведения. Здесь марксист–критик выступает в качестве ученого–социолога, который специфически применяет методы марксистского анализа к особой области — литературе. Основатель марксистской критики, Плеханов, очень подчеркивал, что это и есть подлинная роль марксиста. Он утверждал, что марксист отличается, например, от «просветителя» тем, что «просветитель» ставит литературе известные цели, известные требования, судит о ней с точки зрения известных идеалов, между тем как марксист выясняет закономерные причины появления того или другого произведения.²

Поскольку Плеханову приходилось противопоставлять объективный и научный марксистский метод критики старому субъективизму или эстетскому капризничанию и гурманству, постольку, конечно, он был не только прав, но и произвел огромную работу по установке истинных путей марксистской критики в будущем.

Однако никоим образом нельзя считать, что пролетариату свойственно только констатировать внешние факты, разбираться в них. Марксизм не есть только социологическая доктрина. Марксизм есть также активная программа строительства. Это строительство немыслимо без объективной ориентации в фактах. Если марксист не имеет чутья к объективной установке связи между явлениями, его окружающими, — он погиб как марксист. Но от подлинного, законченного марксиста мы требуем еще и определенного воздействия на эту среду. Критик–марксист — не литературный астроном, поясняющий неизбежные законы движения литературных светил от крупных до самых мельчайших. Он еще и боец, он еще и строитель. В этом смысле момент оценки должен быть поставлен в современной марксистской критике чрезвычайно высоко.

VIII

Каковы же должны быть критерии, которые необходимо положить в основу оценки литературного произведения? Прежде всего подойдем к этому с точки зрения содержания. Здесь дело в общем ясно. Основной критерий здесь тот же, что и в намечающейся пролетарской этике: все, что содействует развитию и победе пролетарского дела, есть благо, все, что вредит, есть зло.

Критик–марксист должен постараться найти основную социальную тенденцию данного произведения, то, куда она произвольно или непроизвольно метит или бьет. Соответственно этой основной социальной, энергетической доминанте и должен критик–марксист произвести общую оценку.

Однако даже и в области оценки общественного содержания данного произведения дело обстоит далеко не просто. От марксиста требуется большая сноровка и большое чутье. Дело сводится здесь не только к определенной марксистской подготовке, но и к определенному дарованию, без которого нет критики. Слишком много различных сторон приходится взвесить, если дело идет о действительно крупном художественном произведении. Слишком трудно оперировать здесь какими бы то ни было термометрами и аптекарскими весами. Здесь нужно то, что называется общественной чуткостью, иначе ошибки неизбежны. Так, например, критик–марксист не может считать существенными лишь те произведения, которые ставят совершенно актуальные проблемы. Не отрицая особой важности постановки проблем злободневных, абсолютно невозможно отрицать и огромного значения постановки проблем, кажущихся на первый взгляд слишком общими или отдаленными, но на самом деле при более внимательном рассмотрении влияющими на общественную жизнь.

Тут мы имеем то же явление, что и по отношению к науке. Глубоким заблуждением является требование от науки отдаться целиком практическим задачам. Азбукой стало, что самые абстрактные научные проблемы при своем решении иногда оказываются наиболее плодотворными.

Между тем как раз в тех случаях, когда писатель, поэт ставят перед собою общие задачи, по существу стремясь (если это пролетарский писатель) к пролетарской переоценке основных установок культуры, критик легко может потеряться. Во–первых, в этих случаях мы часто не имеем еще верных критериев, во–вторых, тут могут быть ценными и гипотезы, при этом гипотезы величайшей смелости, ибо дело идет не об окончательных решениях вопросов, а об их постановке и работе над ними. В известной степени, однако, все это относится и к чисто актуальным литературным произведениям. Плох художник, который своими произведениями иллюстрирует уже выработанные положения нашей программы. Художник ценен именно тем, что он поднимает новину, что он со своей интуицией проникает в область, в которую обычно трудно проникнуть статистике и логике. Судить о том, правдив ли художник, судить о том, правильно ли сочетал он правду с основными стремлениями коммунизма, — дело отнюдь не легкое, и быть может, и здесь настоящее суждение будет вырабатываться только в столкновении мнений отдельных критиков и читателей. Все это не делает работу критика менее важной и необходимой.

Чрезвычайно серьезным вопросом в деле оценки социального содержания литературных произведений является вторичное суждение о ценности для нас произведения, которое по первоначальному анализу относится к чуждому нам, иногда враждебному нам циклу явлений. В самом деле, знать настроения своих врагов очень важно, важно пользоваться свидетельствами, которые идут не из наших кругов. Они зачастую могут навести нас на глубокие выводы и, во всяком случае, очень сильно обогатить сокровищницу нашего знания жизненных явлений. Критик–марксист ни в каком случае не может, объявив, что такое–то произведение или такой–то писатель представляют собою, например, чисто мещанское явление, вследствие этого махнуть на данное произведение рукой. Часто из него тем не менее следует извлечь значительную пользу. Поэтому вторичная оценка с точки зрения уже не происхождения и тенденций данных произведений, а возможности их использования в нашем строительстве является прямой задачей критика–марксиста.

Оговорюсь. Естественно, что чуждые, а тем более враждебные явления в области литературы даже в том случае, когда они содержат в себе некоторую долю пользы в вышеуказанном смысле, могут быть чрезвычайно вредоносны и ядовиты и являются опасными проявлениями контрреволюционной пропаганды. Само собою разумеется, что тут на сцену выступает уже не марксистская критика, а марксистская цензура.

IX

Пожалуй, еще сложнее дело, поскольку критик–марксист переходит от оценки содержания к оценке формы.

Задача эта чрезвычайно важная, и Плеханов подчеркивал ее важность.³ Каков же общий критерий оценки этого порядка? Форма должна максимально соответствовать своему содержанию, придавая ему предельную выразительность и обеспечивая за ним возможность наиболее сильного влияния на круг читателей, на который произведение рассчитано.

Здесь прежде всего надо упомянуть о важнейшем формальном критерии, который разделял и Плеханов, а именно о том, что литература есть искусство образов и что всякое вторжение в нее голой мысли, голой пропаганды есть всегда промах для данного произведения.⁴ Само собою разумеется, что этот плехановский критерий не является абсолютным. Имеются превосходные произведения, например, Щедрина, Успенского и Фурманова, которые явным образом грешат против этого критерия, но это означает лишь, что возможны гибридные литературные явления беллетристически–публицистического порядка. В общем и целом от них нужно все же предостеречь. Конечно, публицистика, приобретающая блестящий образный характер, является прекрасной формой пропаганды и литературы в широком смысле слова, но, наоборот, беллетристическая художественная литература, переполняющаяся чисто публицистическими элементами, в общем расхолаживает читателя, как бы ни были блестящи суждения. В этом смысле все же критик может с полным правом говорить о недостаточной художественной проработке содержания автором, если это содержание не льется в художественном произведении в виде блестящего расплавленного металла образов, а торчит в этом токе большими холодными кусками.

Вторым частным критерием, вытекающим из вышеуказанного общего, является оригинальность формы произведения. В чем должна заключаться эта оригинальность? А именно в том, что формальное тело данного произведения сливается в неразрывное целое с замыслом его, с содержанием. Подлинное художественное произведение по своему содержанию должно быть, конечно, новым. Если нового содержания у автора нет, то произведение малоценно. Это само собою очевидно. Художник должен выражать то, что до него не выражено. Повторение же выраженного (что с трудом понимают, например, некоторые живописцы) не есть искусство, а только ремесло, иногда очень тонкое. С этой точки зрения новое содержание от произведения к произведению требует и новой формы.

Какие же явления можем мы противопоставить этой подлинной оригинальности формы? С одной стороны, мешающий действительному воплощению нового замысла трафарет. Данный писатель может быть в плену у ранее употреблявшихся форм, и хотя содержание у него новое, но оно вливается в старые мехи. Такого рода недостаток не может не быть отмеченным. Во–вторых, форма может быть попросту слабой, то есть при новом интересном замысле художник может не обладать еще формальными ресурсами в смысле языка, то есть богатства слова, конструкции фраз, а также в смысле архитектоники целого рассказа, главы, романа, пьесы и т. д., в смысле ритма и других форм стихотворной речи. Все это должно быть указано критиком–марксистом. Подлинный критик–марксист, так сказать интегральный тип такого критика, обязан быть учителем в особенности молодого или начинающего писателя.

Наконец, третьим крупнейшим грехом против вышеуказанного частного правила об оригинальности формы является оригинальничание формой. В этих случаях за внешними выдумками и орнаментами стараются скрыть пустоту содержания. Бывает даже так, что, оглушенный формалистами, этими типичными выразителями буржуазного декадентства, писатель, имея весьма честное, весьма весомое содержание, старается взвинтить и позолотить его разными трюками, чем и губит свое дело.

Осторожно надо подходить и к третьему критерию формального характера — к общедоступности произведения. Толстой очень сильно ратовал за нее.⁵ Мы, заинтересованные в высшей мере в создании литературы, которая адресовалась бы к массам, апеллировала бы к ним, как к главным творцам жизни, также чрезвычайно заинтересованы в такой общедоступности. Всякие формы замкнутости, герметизма, всякие формы, рассчитанные на небольшие круги специфических эстетов, всякие художественные условности и рафинированность должны быть преследуемы марксистской критикой. Марксистская критика не только может, она должна указывать на те или другие внутренние достоинства подобных произведений в прошлом и настоящем, но вместе с тем она должна клеймить самое умонастроение художника, стремящегося такими формальными моментами оторваться от живого дела.

Но, как уже сказано, к критерию общедоступности надо относиться с большой осторожностью. Как в нашей прессе, в нашей пропагандистской литературе мы идем от очень сложных, предъявляющих большие требования читателю книг, журналов и газет, до самой элементарной популяризации, так точно не можем мы нивелировать нашу литературу по уровню еще весьма невысоких в культурном отношении больших масс крестьян или даже рабочих. Это было бы величайшей ошибкой.

Слава тому писателю, который может сложное и ценное общественное содержание выразить с такой художественно мощной простотой, что оно волнует миллионы и десятки миллионов. Слава и такому писателю, который умеет волновать эти миллионные массы хотя бы и сравнительно простым, сравнительно элементарным содержанием. И такого писателя марксистский критик должен ставить на большую высоту. Здесь нужны особое внимание и особая разумная помощь критика–марксиста. Но, конечно, нельзя отрицать значения и таких произведений, которые не удалось сделать достаточно понятными для каждого грамотного, которые относятся к верхнему слою пролетариата, вполне сознательным партийцам, к читателю, уже обладающему изрядным культурным уровнем; перед всей этой частью населения, которая играет огромнейшую роль в деле социалистического строительства, жизнь ставит много жгучих проблем, и нельзя, конечно, оставлять эти проблемы без художественного ответа только потому, что они еще не стали перед большими массами или что их нельзя еще в общедоступной форме художественно обработать. Надо отметить, однако, что у нас замечается скорее обратный грех, то есть наши писатели концентрируют свое внимание на более легкой задаче — писать для культурного круга читателей, между тем как, повторяем, литературная работа на благо рабочих и крестьянских масс, когда она удачна и талантлива, должна быть нами поставлена на большую высоту в смысле ее оценки.

X

Как уже сказано, критик–марксист является в значительной мере учителем. Всуе критиковать, если от этой критики не получается какой–то плюс, какое–то движение вперед. Какой же плюс должен получиться от критики? Во–первых, критик–марксист должен быть учителем по отношению к писателю. Тут возможны негодующие крики о том, что никто не дал критику право считать себя стоящим выше писателя и т. п. Такие возражения при правильной постановке вопроса должны полностью отпасть. Во–первых, из того положения, что критик–марксист должен быть учителем писателя, нужно сделать вывод, что он должен быть чрезвычайно стойким марксистом, человеком исключительного вкуса и человеком больших знаний. Скажут, что таких критиков мы не имеем или имеем их мало. В первом случае будут неправы, во втором будут ближе к истине. Но отсюда можно сделать ведь тоже только один вывод: надо учиться. В доброй воле и таланте в нашей великой стране нехватки не будет, но учиться надо много и твердо. Во–вторых, критик, разумеется, не только учит писателя и вовсе не считает себя высшим существом по отношению к писателю, но он многому у писателя учится. Самый лучший критик тот, который способен с энтузиазмом, с восхищением относиться к писателю и который, во всяком случае, заранее братски к нему дружелюбен. Марксист–критик должен и может быть учителем писателей в двух отношениях: во–первых, он должен указывать молодым писателям и вообще писателям, способным на большое количество формальных ошибок, на эти их недостатки.

Было распространено мнение, что мы не нуждаемся больше в Белинских, так как писатели наши не нуждаются больше в советах. Быть может, это и было верно до революции, но это просто смешно после революции, когда у нас появляются сотни и тысячи новых писателей из народных низов. Здесь твердая руководящая критика, здесь Белинские всех размеров, вплоть до просто очень добросовестного и знающего литературное ремесло работника, безусловно, нужны.

С другой стороны, критик–марксист должен быть учителем писателя в отношении общественности. Не только писатель непролетарский бывает часто младенцем в отношении общественности, совершает грубейшие ошибки в силу примитивных представлений о законах общественной жизни, в силу непонимания основных моментов нашей нынешней эпохи и т. д., но то же на всяком шагу случается и с писателем–марксистом, писателем пролетарским. Это говорится не в обиду писателю, а отчасти даже почти в похвалу ему. Писатель — существо чуткое, поддающееся непосредственным воздействиям действительности. Писатель в большинстве случаев не имеет ни особенных дарований, ни особого интереса для абстрактно–научного мышления, поэтому, конечно, писатель иногда с нетерпением отвергает предложения помощи со стороны критика–публициста. Но это часто объясняется педантической формой, в которой такая помощь предлагается. На самом же деле именно из сотрудничества крупных писателей и литературных критиков с крупными талантами всегда вырастала и впредь будет вырастать истинно великая литература.

XI

Стремясь стать полезным учителем писателя, критик–марксист должен быть также учителем читателя. Да, необходимо читателя учить читать. Критик, как комментатор, критик, как человек, предостерегающий от яда, порою вкусного, критик, разгрызающий твердую скорлупу, чтобы показать великолепное зерно, критик, раскрывающий остающиеся в тени клады, критик, ставящий точку над «и», делающий обобщения на основе художественного материала, — это для нашего времени, времени появления огромного количества ценнейшего, но еще неопытного читателя, — необходимый путеводитель. Таким является он по отношению к прошлому нашей и мировой литературы, таким же должен он являться по отношению к современной литературе. Еще раз подчеркиваем поэтому, какие исключительные требования ставит наше время по отношению к критику–марксисту. Мы не хотим никого запугивать нашими тезисами. Можно начать со скромной работы, можно начать и с ошибок, но надо помнить, что придется подниматься по очень высокой и крутой лестнице для того, чтобы дойти до первой площадки, дающей начинающему критику–марксисту право признать себя хотя бы подмастерьем. Нельзя, однако, не рассчитывать на гигантскую поднимающуюся волну широкой нашей культуры, на фонтаном начинающую бить отовсюду талантливую литературу, нельзя не верить, что нынешнее не совсем удовлетворительное положение с марксистской критикой в скором времени не изменится к лучшему.

XII

Дополнительно коснусь еще двух вопросов. Во–первых, часто возникают обвинения против критиков–марксистов за то, что они занимаются чуть ли не доносительством. В самом деле, в наше время довольно опасным является сказать о каком–нибудь писателе, что его тенденции бессознательно, а то и «полусознательно» являются контрреволюционными. Да и в тех случаях, когда писатель оценивается как чуждый элемент, как мещанский элемент или как попутчик, стоящий весьма далеко на правом фланге, и в тех случаях, когда тот или другой писатель нашего лагеря подвергается упреку в том или ином уклоне, дело кажется не совсем чистым. Нам говорят: разве дело критика разбираться в политической преступности, в политической подозрительности, в политической недоброкачественности или недостаточности тех или других писателей? Мы должны со всей энергией отмести подобного рода протесты. Негодяем является тот критик, который сводит таким путем личные счеты или сознательно недобросовестно возводит подобные обвинения на то или другое лицо. Такое негодяйство рано или поздно всегда разоблачается. Неряшливым и легкомысленным является критик, который необдуманно, не взвесив, иной раз бросает такого рода обвинение. Но нерадивым и политически пассивным надо признать человека, который искажает самую сущность марксистской критики, боясь громким голосом произнести результат своего добросовестного социального анализа.

Дело совсем не в том, чтобы критик–марксист кричал: «Консулы, будьте бдительны!».⁶ Тут не призыв к государственным органам, тут установка объективной ценности для нашего строительства того или другого произведения. Дело самого писателя сделать выводы, исправить свою линию. Вообще, мы находимся в сфере идейной борьбы. Отказаться от характера именно борьбы в деле нынешней литературы и ее оценки ни один последовательный и честный коммунист не может.

XIII

И, наконец, последнее. Допустима ли форма ожесточенной, острой полемики?

Вообще говоря, острая полемика вещь полезная, полезная в том смысле, что она увлекает читателя. Статьи полемического характера, в особенности при взаимной сшибке, при прочих равных условиях, больше влияют и глубже усваиваются публикой. К тому же боевой темперамент марксиста–критика, как революционера, невольно влечет его к резкому выражению своих мыслей, однако при этом надо отметить, что большим грехом критика является заслонять полемическими красотами слабость своих аргументов. И вообще, когда аргументов не очень–то много, а разных язвительных стишков, сравнений, насмешливых восклицаний, лукавых вопросов видимо–невидимо, то впечатление получается, пожалуй, веселое, но и в высшей степени несерьезное. Критика должна быть применима к самой критике, ибо марксистская критика есть одновременно и научная и своеобразно художественная работа. В деле критики гнев — дурной советчик и редко бывает выражением правильности точки зрения. Но допустимо, что иногда бьющие сарказмы и негодующие тирады вырываются из самого сердца критика. Всегда более или менее тонкое ухо другого критика или читателя и в первую голову писателя различит, где имеет место естественное движение негодования, а где прорывается попросту злоба. В нашем строительстве злобы должно быть как можно меньше. Не надо смешивать ее с классовой ненавистью. Классовая ненависть разит решительно, но она, как облака над землей, возвышается над личной злобой. В общем и целом критик–марксист, отнюдь не впадая в добродушие и попустительство, что было бы величайшим грехом с его стороны, должен быть априори доброжелательным. Его великой радостью должно быть найти положительное и показать его читателю во всей ценности. Другою для него целью должна быть его помощь: направить, предостеречь и только в редких случаях может явиться надобность постараться убить негодное разящей стрелой смеха или презрения или раздавливающей критикой, могущей действительно просто уничтожить какую–нибудь раздувшуюся мнимую величину.