Путевые очерки. Письмо одиннадцатое

Тому же Вернейлю принадлежит и другая комедия, пользующаяся успехом: «Ты на мне женишься».¹

Она еще гораздо более пуста, чем «М–ль Флют». В ней есть только одна действительно хорошая комедийная сцена ссоры из–за женщины двух стариков–аристократов, которая, впрочем, забавна главным образом вследствие превосходной игры актеров, в особенности Сатурнена Фабра.

Но не хорошо известный Фабр и не артистка Андраль с ее тонким искусством диалога и звучащим как музыка чистейшим французским языком стоят на афишах в качестве приманок Парижского театра.² На первом месте стоят сам Вернейль, о весьма посредственном актерском таланте которого я уже упоминал, и очень своеобразная «звезда» современного бульварного театра — Эльвира Попеско.

Парижская публика имеет одну странную особенность. В сущности, коренные парижане терпеть не могут ничего привозного и до сих пор еще склонны считать все иностранное — варварским.

Если парижанам показывают театр Ибсена, то они пожимают плечами и даже глумятся. Если им говорят о великом русском романе — они выражают сомнение, и если соглашаются признать его, то непременно с прибавкой слова — «больной». Если к парижанам приезжает «Камерный театр», они во главе со вчерашними новаторами, вроде Антуана, поднимают крик о нарушении основ театра.³ В свое время они освистали Вагнера,⁴ позднее они освистали Стравинского.⁵ Они до сих пор почти совершенно ничего не знают о немецкой литературе. «Гамлет» только на этих днях в первый раз дан был по действительно шекспировскому тексту, но это в полурусском театре Питоева.⁶

Но зато английские «girls» и «boys» в мюзик–холлах,⁷ негритянский джаз, американские звездочки для обозрений проходят при поверхностном, снисходительном, но дружном успехе. — «Vous savez — c'est drole!» — «знаете, это курьезно!»

Для того чтобы парижанин оценил иностранное, нужно, чтобы ему позволили немножко презирать его.

Иностранец, который претендует импонировать, показать себя выше французских ценностей, — враг. Но иностранец, который приехал, чтобы amuser — забавлять, — может быть принят весьма дружелюбно.

Парижанам особенно приятно, когда иностранец является как бы слегка искривленным зеркалом, светящим Лучами слегка искаженного, но французского же солнца.

Теперь, например, начался «фестиваль» Жемье.⁸ Первым выступает датский королевский театр.⁹ Его снисходительно похвалили. Но в одних газетах я читаю при этом: «Хорошо, что Жемье привозит иностранцев, а то мы — trop peu curieux — слишком мало любопытны».

В других газетах хвалят датчан за то, что они деликатно представили комедию Гольберга, которого так и называют «датским Мольером» и который действительно был учеником Мольера французского.

Мне могут сказать: «Что вам за охота анализировать французскую публику, когда во всех зрительных залах Парижа сидит 50% иностранцев!» Но на это я решительно возражу, что иностранцы в Париже крайне редко позволяют себе иметь собственный вкус. Я говорю, конечно, о многотысячной толпе туристов. Ей хочется подтянуться к Парижу: ей все еще кажется, что мнение Парижа — это мировой сверхкритерий. Итак, тон задает парижанин, особенно парижский журналист.

Вышеописанными характерными особенностями театрального Парижа и объясняется довольно громкое реноме, которым пользуется молодая румынка Эльвира Попеско.

В сущности, иней нет ровно ничего хорошего. Она не стара, она недурна, у нее есть некоторый темперамент. Но она играет не лучше, а скорее похуже заурядных «coquettes»* нашей провинции. Ее походка, ее жесты тяжеловаты, ее мимика однообразна, ее речь нараспев — мало музыкальна, голос неприятен, а произношение французских слов — положительно отталкивающе.

* Имеется в виду женское театральное амплуа в комедиях и водевилях (франц.). — Ред.

Рядом с французским языком Андраль — говор Попеско невыносимо вульгарен. Но она и не играет никогда француженок, она играет офранцуженных славянок, и французы, снисходительно посмеиваясь, находят ее ломаную речь жантильной: ведь она отражает попытки этих варваров говорить на человеческом, то есть французском, языке! «Мило» и то, что она пытается, как умеет, носить парижские туалеты, что она старается быть по–парижски элегантной и пикантной.

Словом, Попеско нравится потому же, почему нравится очень умный орангутанг, который повязывает себе салфетку и ест вилкой.

Этот «милый курьез» Вернейль оправляет в специальные оправы соответственных сюжетов и сильно золотит афишной и газетной рекламой.

Попеско — это румынка под парижским соусом, приспособленная к парижскому потреблению, соответственно позолоченная румынка. Что же? Она, наверно, очень горда своим успехом, с которым мы ее и поздравляем.

Но у Парижа есть и другая экзотическая иностранка, которую он тоже приспособил к своим потребностям, которую он балует еще больше, чем примадонну Парижского театра. Но, несмотря на ее шумный успех и, вероятно, большие деньги, которые она зарабатывает, ее жаль, потому что из–под лака, которым ее покрыли, из–под автоматизма, в который ее загнали, — просвечивает огромная естественная грация, очарование огненного темперамента, какая–то совсем невиданная непринужденность и свобода.

Я говорю о знаменитой негритянке Жозефине Бекер.

Трудно судить о том, насколько хороша собою Жозефина в естественном состоянии. Она, не жалея себя, позволяет своим импресарио то принижать свою красоту до клоунски смешной карикатуры, до утрированной маски обезьяно–негра, под которой она удивляет публику Фоли Бержер ¹⁰ блистательным кривляиием своих безудержных танцев, то поднимать эту красоту, согласно вкусу утонченнейшей части Парижа, до степени экзотического видения, в котором жгуче сплетаются тропическое сладострастие и ультрамодерн.

В знаменитом уже кабачке «У Жозефины Бекер» она появляется полуголая со своим точеным телом кофейного цвета, с искусно удлиненными глазами, которые кажутся какими–то полными ночи и огня безднами, с лакированной головой, маленькой и словно разрисованной вместо волос.

Конечно, в этом виде она заинтересовывает, она неповторяема, особенна, почти чудесна. Но кто знает, что здесь свое, что от художника? Кто знает, не лучше ли, не гораздо ли лучше сама негритянская женщина Бекер, чем эта изготовленная из ее тела куколка?

Я уже сказал, что парижане (парижские и иностранные) сходят с ума от обворожительной естественности Бекер, от того, что она шалит, как увлекательная обезьянка, немножко нахально, немножко капризно, немножко ласково. Она обращается со всеми посетителями своего кабачка запросто и в непоколебимой уверенности, что всякое ее внимание, даже насмешка — будет приятно. У нее есть даже некоторый внутренний смех над посетителями. Она вытаскивает то того, то другого танцевать с собой, и я глубоко убежден, что она прекрасно расценивает, как эти богатые англичане с почтенными лысинами и животами комично выглядят рядом с нею — стройной и непринужденной дочерью «низшей» расы.

И все это действительно хорошо. Но ведь Париж огромный город; но ведь ухарски отделав свои номера в блистательном Фоли Бержер, где она является главным гвоздем, — она должна каждую ночь, ровно в 12 часов, явиться забавлять сотню приехавших для нее и пьющих для нее шампанское за двойную плату — гостей.

Напасешься ли тут выдумки и темперамента? Да и справедливо ли с коммерческой точки зрения, чтобы одни получили Жозефину в ударе, а другие Жозефину неудачную?

Поэтому у Бекер, которая кажется вся жизнью, огнем и непосредственностью, — на самом деле все давно механизировано. Она танцует с самыми смешными, то есть самыми пожилыми или чопорными из своих гостей и дарит им пальмы в горшках все большей величины, вплоть до целого дерева. Как мило! Потом она хватает женщину и пляшет с нею. Потом кружит лакея, потом тащит повара из кухни. Ах, как забавно! Но только это бывает решительно каждый вечер. Видите ли, Жозефина слишком знаменита. Хорошо какой–нибудь Глории Свенсен, — она ведь печатается со всей своей игрой, а маленькая Жозефина должна сама себя копировать для сотни тысяч людей. Хотят посмотреть ее живую, и она размножает свою жизнь, механизируя ее.

У нее, бедняги, еще каждый день дансинги в 4 часа в Булонском лесу, и там, как в кабачке, как в мюзик–холле, своя программа на год, на два! Программа неизменная, как обедня в церкви. Ведь успех не исчерпался, менять рискованно — вдруг меньше понравится.

Огромная жизненная сила молодой мулатки выносит эту пытку, как выносят ее каждый вечер обольстительно улыбающиеся плясуньи по канату.

Но как она ни мила, а смотря на нее, думаешь: «Поймали тебя, радужную бабочку с далеких душистых островов, и теперь, покрыв твою жизнь лаком, продают ее каждому маленькими ломтиками, всегда одинаковыми, как какую–нибудь жгуче наперченную колбасу, чтобы у каждого соленой пряностью вызвать немного охоты к жизни, немного неопределенного аппетита к любви, к авантюре, к путешествиям или мечтам о них».