Я не думаю, чтобы можно было найти в мировой литературе писателя, которого собирательный читатель так любил бы, как Диккенса. Нетрудно найти более великих, почитаемых, бесспорных, но более любимого — едва ли.
И английская критика, и Тэн, и многие другие указывали, что атмосферой, которая окутывает все произведения его, является любовь.1 Его смех — смех сквозь ласку, его негодование — чистейшее порождение любви. Диккенс был писатель тенденциозный. Во всех романах он проводил филантропические идеи, боролся с засилием жестокой, безличной, сухой деловитости, какую несла с собой буржуазия, сознательно присоединялся к реакционному человеколюбивому, но экономически–реакционному полусоциализму Карлейля; он был в своем роде боевым писателем, но ровно настолько, насколько может быть боевым — филантроп до мозга костей, носитель до краев полного любовью сердца.
Любовь эта ко всем людям, а особенно к так или иначе обиженным еще вольнее и гораздо гениальнее проявляется не там, где Диккенс учит и доказывает, а там, где он показывает, в его бессмертных типах, которые любимы нами, словно окружавшие наше детство чудаковатые родственники, о которых без умиленной улыбки мы и вспомнить не можем.
Чарльз Диккенс! Каскад блестящих картин и типов, раскаты здорового, доброго смеха, неисчерпаемая выдумка, чародейство несравненного рассказчика, вспышки поэзии, порою взрывы благородного пафоса. Как он должен был быть блестящ! как весел и добр!
Да, говорят нам: он был восхитителен, его обожали; он был не только гениальным писателем, но и собеседником, чтецом, артистом, от него исходило какое–то сияние духовной и физической красоты. Вся Англия, вся Америка были влюблены в него.
Он, должно быть, был счастлив!
О да! Он зарабатывал сотни тысяч рублей, имел десять детей и комфортабельнейший home; * никому так много не аплодировали, как ему, в обоих полушариях; гении и принцы были его друзьями, королева Виктория долго добивалась чести лично познакомиться с ним, пока великий писатель согласился явиться к ней с визитом… О да, Чарльз Диккенс был счастлив. Так говорят нам.
* дом (англ.). — Ред.
Однако это ложь. Жизнь Чарльза Диккенса — печальна и странна. Это какое–то сплетение высших почестей и утонченного унижения, роскоши и нужды, семейного счастья и неизбывной скорби. Он был полубогом и игрушкой толпы, ее гением и ее паяцем. Жизнь Диккенса есть также сплетение поражающей чисто англосаксонской энергии и странной слабости духа, большого характера и мучительного беспокойства, большого здоровья, жизненности и, с другой стороны, глубоко гнездящейся болезни.
Диккенс родился 7 февраля 1812 года в мрачном доме в Портси. Его отец, собственно, не был беден вначале: он зарабатывал тысячи по три рублей в год. Но большая семья и еще гораздо большее легкомыслие постоянно ставили мистера Джона Диккенса в крайности и затруднения. Один из биографов юмориста пишет: «Родители Диккенса были людьми вечно колебавшимися между самоубийством и многоискусным приготовлением чаши пунша с апельсинами».2 Как известно, Диккенс дал несравненные портреты пары в лице своих неподражаемых Микоберов. Мальчику было лет десять — одиннадцать, когда имущество семьи было продано с молотка и почтенного отца его отвезли в долговую тюрьму Маршальси. Скоро туда переехала и вся семья, за исключением Чарли, который влачил самое мрачное существование по комнаткам чужих людей, каторжно работая на фабрике ваксы. Диккенс страшно не любил говорить об этом периоде своей жизни, потому что одно воспоминание о нем наводило на его душу мрачную тень. Вскоре счастье немножко улыбнулось семье; какой–то родственник оставил крошечное наследство, позволившее устроиться своим домом. Несмотря на нужду, мистер Джон решил отдать Чарли в школу. Мать резко протестовала. Всю жизнь писатель не мог простить этого своей матери. Нежно любя отца — к ней он был совершенно равнодушен.
Школа, наука — казалась счастьем маленькому красавцу, тайком перечитавшему все книги на чердаке и даже написавшему уже драму: «Мизнар, султан индийский»!
Между тем что то была за школа! Мы хорошо знаем ее по бессмертному описанию, данному в романе «Николай Никльби». Мальчика били и тиранили, но он все–таки учился. Вокруг него была нищета, скорбь, злоба, а он со своими вьющимися волосами и великолепными голубыми глазами искал случая похохотать, все выносил и судорожно рвался навстречу свету и простору; а главное — любил. Это уж был коренной его дар — неисчерпаемая симпатия.
Как Гёте, Диккенс страстно мечтает о карьере актера. Он даже чуть было не избрал этой профессии. Как известно, он и позднее горячо любил театр и с ослепительным блеском выступал, как актер и как режиссер, уже стоя на вершине своей славы. Но благодаря стечению обстоятельств он не стал профессиональным актером, а вступил на стезю профессионального литературного труда. Пятнадцати лет он стал работать в качестве парламентского стенографиста в небольших газетах.
Стенография была в то время делом трудным, но Диккенс с поразительной быстротой овладел всеми ее тайнами и до старости гордился своими познаниями в этой области.
Очень скоро Диккенс приобрел известность лучшего репортера–стенографа. Но это, конечно, не удовлетворяло его. После долгих колебаний он трепетною рукой опустил в почтовый ящик для одной скромной редакции, не платившей гонораров, тщательно переписанную рукопись маленького рассказика.
Когда через несколько недель, развернувши журнальчик, он увидел свой рассказ напечатанным, он разрыдался и долго не мог прочесть ни одной строки. Так начал он свою писательскую карьеру, которой суждено было развернуться с чрезвычайной быстротой.
Вскоре о нем, постоянном сотруднике журнала «Evening Chronicle», говорят уже как о «неподражаемом Бозе». Таков был псевдоним Диккенса.
Карикатурист Сеймур предложил между тем крупной издательской фирме «Чепман и Галл» издавать альбомы его рисунков с текстом Боза. Но Диккенс перевернул предложение: он хотел издавать выпусками длинный юмористический роман с иллюстрациями Сеймура. Роман этот был «Замогильные записки Пиквикского клуба». Это был полный провал. Первые четыре выпуска почти совсем не распродавались. Публика была в недоумении, критика молчала. Вдобавок Сеймур застрелился. Диккенс был совершенно обескуражен и близок к отчаянию, но, конечно, не бросил пера.
В пятом выпуске на сцену появился наш общий друг — мистер Самуэль Уэллер. Внезапно произошло какое–то магическое превращение. Четвертый выпуск разошелся в четырехстах экземплярах. Пятого понадобилось сорок тысяч экземпляров. Этот небывалый, сказочный, головокружительный успех принес с собой двадцатичетырехлетнему — автору не только упрочение его славы, по и богатство. С этих пор гонорары Диккенса считаются тысячами и десятками тысяч рублей.
Не все его романы имели подобный успех. Никогда, однако, продажа не понижалась ниже двадцати тысяч, доходя, как, например, для «Домби и Сына» до семидесяти тысяч экземпляров в один год! Фигура Диккенса заслонила всех остальных писателей Англии в глазах народа. Началась ужасная жизнь бесконечных визитов, банкетов, лести, приглашений направо и налево, светского шума.
Конечно, в колоссальной популярности Диккенса были для него и хорошие стороны. Она дала ему доступ в утонченный кружок графа д'Орсея и красавицы леди Блессингтон, где он нашел и верного друга всей своей жизни Форстера, и замечательную плеяду соратников в лице Коллинза, Теккерея, лорда Литтона Бульвера, великого актера Макриди. Но вместе с тем его жизнь превращалась уже в какой–то дикий галоп суеты. Необыкновенно энергичный и настойчивый, трудолюбивый и упорный — черты матери, — Диккенс унаследовал от отца расточительность и беспокойство. Огромный заработок таял в светских удовольствиях, путешествиях и потребностях барского комфорта.
В Лондоне Диккенс скучает и рвется в далекие страны. Он ездил в Соединенные Штаты и Канаду, где его носят на руках и откуда он возвращается с наихудшим мнением о янки, каковое и публикует.3 Он отправляется в Италию в огромной карете с четырнадцатью чадами и домочадцами и несколькими тоннами багажа. Он живет постоянно то в Генуе, то в Лозанне, то в Париже и всюду держит открытый дом и заводит сотни знакомств. Но вдали он тоскует по Лондону и иногда мчится туда в почтовой карете на одну неделю повидаться с друзьями. И это — из Италии.
Однако крайне живая и сангвиническая натура Диккенса не кажется утомленной этим «базаром житейской суеты».4 Его произведения блещут теми же свежими красками, он такой же обворожительный друг и обожаемый отец, все так же веет от него неиссякаемым весельем, мягкостью и добротой. Все кричат о нем, что он счастлив. Заботы о заработке хотя частью и терзают его, но еще не до крови. Суета хотя и утомляет иногда, но не до болезни. Каторга великого популярного писателя придет позднее, когда Диккенс постареет и ослабнет. Но счастья нет. Нет, несмотря на славу и многочисленную семью.
Невозможно сказать, почему Диккенс женился на Екатерине Хогарт. Отец ее был редактором того же журнала, в котором он заслужил первые эполеты. Диккенсу показалось, что жениться пора, что это хорошее дело и что старшая дочь редактора хорошая партия. Кэт Хогарт была хорошенькая маленькая женщина, без всяких других качеств. Но ее сестра — Мери, по–видимому, отличалась не только поразительной грацией и миловидностью, но и глубокими духовными достоинствами. Очень скоро Диккенс рассмотрел Мери, сравнил ее с женой и ужаснулся. Подругой его по духу была Мери. Кэт же ежегодно рожала ему детей. Как складывалась жизнь этих трех существ, поселившихся вместе, мы не знаем. Были, конечно, и сцены и слезы. Но внезапно, в момент, когда симпатия писателя к его свояченице достигла чрезвычайной высоты, Мери, возвратившись однажды вместе с ним из театра, скоропостижно и таинственно умерла. Горе Диккенса не имело пределов. Всю жизнь он сохранил о ней скорбную память. Когда чуть не через двадцать лет после ее смерти умер брат ее, завещавший похоронить себя рядом с сестрой, Диккенс, сам претендовавший на то же место вечного успокоения, пишет в письме к другу: «Не могу выразить вам печали, какую испытываю при мысли, что другой, а не я, разделит с Мери могилу. Я хотел бы раскопать ее, спуститься в склеп, где никто не должен видеть ее, кроме меня. Желание лежать мертвым рядом с ней никогда не умрет в моей груди, потому что нет слов для описания нежности моей к этому ребенку. Ах, мне хотелось бы теперь похитить ее оттуда, хотя я знаю, что ее мать, братья и сестры имеют больше формальных прав на близость к ней».5
Но Диккенс не остался с одной своей женой. Вскоре к ним в дом переехала другая его свояченица — Джорджетта, на которую он перенес всю свою симпатию. Долгое время соответственный скандал, так сказать, стлался по земле, до шуму, до клеветы дело не доходило. Но внезапно, пожилым человеком уже, Диккенс бросает свою жену, оставляет ей старшего сына и около пяти тысяч рублей пенсии, а сам с остальными детьми и Джорджеттой переезжает в свою виллу. Тут уже раздаются хоры негодующих голосов. Диккенс считает нужным оправдываться публично, в своей газете и в газетах американских. В последних появляется некрасивое письмо с градом обвинений против жены, подруги стольких лет, матери его десяти детей. Все это мучит Диккенса. А сколько мук остается нам неизвестными. Но как когда–то в аду нищеты и оскорблений улыбался голубоглазый подросток Чарли, так и в аду своей глубоко неудачной семейной жизни Диккенс, для посторонних по крайней мере, сохраняет свою заразительную веселость.
В шуме славы неслышными шагами подходит старость. Оглянувшись, великий писатель, кумир своего народа, видит, что от всей золотой реки, текшей ему в руки, в кассе его осталось очень и очень немного. Все его беспокойство и все его английское упорство сосредоточиваются теперь на одной заботе: обеспечить семью на случай смерти.
Диккенс много раз выступал как актер и как режиссер на благотворительных спектаклях, дававших многие тысячи дохода. Он также имел обыкновение читать друзьям отрывки из своих романов, причем чтение это производило на слушателей впечатление потрясающее. Диккенс обладал даром вызывать по своей воле и смех, и слезы, и ужас. И вот ему приходит в голову мысль устраивать платные чтения своих собственных произведений. Сначала друг его Форстер отговорил его, указывая ему на некоторую унизительность подобных публичных выступлений столь великого и высокочтимого писателя. Но вскоре жажда заработать скоро и много — гонит его в его первое турне в Шотландию. Энтузиазм слушателей неописуем. Дамы стоят в хвосте у кассы за много часов до открытия. Опоздавшие платят по сорок рублей за самое плохое место. Четыре–пять тысяч рублей — обычный сбор с каждого вечера.
С этого–то момента и начинается настоящий ужас Антрепренеры, заманивая стареющего и уже больного писателя огромными кушами, гоняют его по всей Англии, Европе и Америке.
Во время одного из таких путешествий Диккенс стал жертвой крушения: его вагон повис над бездной и только каким–то чудом не слетел в нее, как те, что были впереди. В момент опасности писатель сохранил хладнокровие, спас свои рукописи, деятельно участвовал в спасении других. Но толчок, полученный его нервной системой, без того всегда перевозбужденной страшными усилиями изнурительно обильной писательской работы и шумом светской жизни, не изгладился больше. Его дочь пишет: «Часто в вагоне внезапный страх овладевает им, он начинает дрожать и хватается за окружающие предметы. Большие капли пота выступают на его лбу. Он как будто перестает видеть нас».
Вообще переутомление явное. Здоровье стремительно идет на убыль. Но Диккенс все ездит по тогдашним медленным путям сообщения и все читает.
В Америке он чувствует себя совсем скверно. Он жалуется на холод и утомление. С ним начинают делаться обмороки, он чувствует отвращение к пище, почти волочит одну ногу. Проснувшись, он двадцать минут не может пошевельнуть ни одним членом. Каждый день он думает, что не сможет читать вечером, а ему нужно читать семьдесят раз! И каждый вечер он читает с тем блеском, с той страстью, с той жестикуляцией, с теми же переменами голоса, которые восхищают массу и о которых недоброжелатели говорят как о гаерстве, неприличном для пожилого и знаменитого писателя.
Вернувшись в Европу, Диккенс заявляет, что ему необходимо отдохнуть. Но сейчас же его подхватывают сначала для всевозможных банкетов и благотворительных спектаклей, а потом новые и новые все более сумасшедше оплачиваемые поездки.
Однажды он отправляется исполнить свой «долг» — говорить речь на каком–то банкете, в то время как маленькая, любимая дочурка больна. Он говорит глубоко волнующую всех речь о судьбах актера, о том, между прочим, как порою приходится ему, актеру, развлекать почтенную публику, затаив в сердце какое–нибудь страшное горе. Эту речь со слезами на глазах слушает, скрываясь в публике, Форстер, приехавший сообщить Диккенсу, что дочь его умерла.
Диккенс не верит, что смерть уже схватила его тело, утомленное нечеловеческими усилиями. «Это недомогание», — повторяет он. И все работает. Усиленно пишет роман, с неустойкой на случай смерти до окончания и… читает.
Ему худо. Но… пройдет. Однажды он пришел к обеду из своей рабочей беседки, где писал, Джорджетта вдруг заметила, что он не ест, а сидит неподвижно, с глазами, полными слез. «Что с вами?» Но он может отвечать, лишь путая слова. Он молча плачет. Потом пытается встать и падает. Джорджетта хочет поднять его, но не может. «Вы хотите остаться на земле?» — спрашивает она. — «Да — на земле». Это были последние слова Диккенса. Он умер пятидесяти восьми лет, в расцвете таланта, но физически истощенный выполнением функций знаменитого популярного писателя.
Его хоронят в Вестминстерском аббатстве. «Times» пишет: «Ни один государственный деятель, ни одна коронованная голова не могут стоять рядом с Диккенсом, ибо он был гением каждого домашнего очага».6
Но еще лучшую эпитафию произнесла нищая девочка, продававшая спички у театра. «Как, — сказала она, — Диккенс умер? — значит, и рождественский дедушка скоро умрет».
Какая странная жизнь. Как далеки мы от идиллии, которой веет от лучших страниц дорогого нам писателя, друга нашего детства, читатель!
- См. И. Тэн, История английской литературы, т. V, Современники, тип. А. И. Мамонтова, М. 1904, стр. 47. ↩
- Перифраза из «Жизни Дэвида Копперфилда» (1849–1850) Диккенса, где м–р Микобер (в образе которого многое взято от отца писателя) собирался не раз покончить с собой, но потом утешился чашей пунша (Ч. Диккенс, Собр. соч. в тридцати томах, т. 15, М. 1959, стр. 192, 485). ↩
- Имеются в виду книга путевых очерков «Американские заметки» (1842) и роман «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита» (1843–1844). ↩
- А. В. Луначарский обыгрывает название романа В. — М. Теккерея «Ярмарка тщеславия», который в XIX веке переводился на русский язык под названием «Базар житейской суеты». ↩
- Цитируется письмо Диккенса Джону Форстеру от 25 октября 1841 года (ср. Charles Dickens, The Nonesuch Dickens, The Letters, ed. by W. Dexter, v. I, Bloomsbury, The Nonesuch Press, 1938, p. 360). ↩
- A. В. Луначарский цитирует, вероятно, по книге: А. Н. Плещеев, Жизнь Диккенса, тип. И. Н. Скороходова, СПб. 1891, стр. 292–293. ↩
