Западная интеллигенция

К рабочим интернационалам от тускло–желтого до алого как будто хочет присоединиться и род интернационала междуинтеллигентского. С разных сторон заметны его завязи, попытки возобновить международные отношения на новых началах. Я не говорю при этом, конечно, о связях, которые устанавливают между собою академии, университеты, профессорские общества различных стран, протягивая прежние линии, связывавшие мир Антанты с миром германским. Это сравнительно мало интересно. Интересна именно попытка интеллигенции перекликнуться в качестве носителей или, по крайней мере, провозвестников нового мира на почве ненависти к проклятой войне, на почве глубокого антибуржуазного настроения.

Мы знаем хорошо, что часть интеллигенции просто примкнула к Коммунистическому Интернационалу. И это превосходно. Мы знаем, что среди этих пришедших к нам имеются чрезвычайно крупные имена. Уже от этих имен мы не вправе требовать какого–нибудь точного разделения нашей программы. Это не столько члены Коминтерна, сколько его почетные члены и вместе с тем попутчики и блестящие союзники.

Но за пределами этой сравнительно тесной группы имеются более широкие слои антимилитаристически и антибуржуазно настроенной интеллигенции. Они имеются во всех странах, в особенности в Германии.

В политическом отношении интеллигенция вообще группа отсталая, даже почти невежественная. Поэтому мы встретим в этой среде невероятное количество ересей: тут есть мистики, есть анархоиды, есть сверхкоммунисты и сверхлевые коммунисты, и комфуты, и всякие другие чудища. Но это только в политическом отношении.

Если же вы обратите внимание на их творческую работу и на настроение их души, то увидите, что в этом отношении имеется гораздо большее однообразие. Они не отдают себе пока отчета, что именно лучшее должно прийти на смену капитализма, не вполне удовлетворяются коммунистическими ответами, фантазируют, бредут как слепые, иногда даже впадают в пессимизм, но к прошлому и к остаткам его в настоящем, еще кошмарно сильным, относятся с величайшим отвращением и омерзением. И так как в этот еще не сформировавшийся интернационал интеллигенции вступает в первую голову молодежь, так как к нему принадлежат буквально почти все сколько–нибудь выдвинувшиеся художники молодежи, то мы не можем не относиться к этому явлению как к чрезвычайно важному симптому распада старого общества.

Интеллигенция, этот средний слой, несомненная часть мелкой буржуазии и по происхождению своему, и по кустарному типу своего специфического производства, никогда не была классом и никогда им не будет. Она всегда колебалась между другими, экономически более мощными и кристаллизовавшимися классами, причем, конечно, колебалась не всей своей массой, а распадаясь на группы, налипавшие на разные другие социальные тела и придававшие им блеск идеологии, часто чрезвычайно важной для их классового самосознания.

И вот является огромной важности симптомом, что выросший и окрепший пролетариат, при условии того отталкивания от буржуазного полюса, которое вызвано войной, оказывает сейчас более притягательное действие на молодую интеллигенцию, чем капитал со всеми его возможностями купить ее.

Одним из симптомов этого завязывающегося интернационала антибуржуазной интеллигенции является чрезвычайно интересная книжка Фридриха Гюбнера. Это, собственно говоря, не трактат Гюбнера, а собрание нескольких статей, принадлежащих перу в некоторой степени вождей соответственных групп в различных странах, где они отдают отчет о состоянии искусства, главным образом литературы, в своих странах, а именно, в Германии, Голландии, Франции, Англии и Италии.¹

Небольшая книжка дает довольно любопытный обзор, поскольку все авторы, и в особенности Гюбнер в предисловии, дают кое–что для характеристики этих антибуржуазных настроений интеллигенции и поскольку мы имеем здесь краткие отчеты о состоянии тончайших форм проявления культуры в важнейших европейских странах.

Гюбнер в своем предисловии говорит: «В стихотворениях и различных картинах молодого европейского искусства есть многое, что при первой встрече отпугивает, кажется противоречащим всему социально и политически возможному, уклоняющимся от всех научно обоснованных канонов мысли, выглядит призрачно; а менаду тем вся эта полнота нового содержания и новых форм не только не является чем–то чуждым нынешнему моменту европейской жизни, лишенным смысла, едва ли более заслуживающим внимания, чем сочетание облаков на небе, а, наоборот, возникает из самой глубины нашей современности и ускоряет ход великих событий. Книги, картины, статуи являются сейчас в полном смысле слова носителями некоторого духовного долженствования. Они впиваются в замедленный ход событий и непрерывно гонят его вперед».

Очевидно, Гюбнер имеет при этом в виду так называемое экспрессионистское искусство в Германии и соответственные ему разновидности «левого» искусства во всей Европе.

Утверждение, что это искусство во всем объеме является уже силой, толкающей прогресс вперед, — весьма сомнительное. Тут есть такая мешанина: остатки весьма подозрительной футуристической левизны, разного рода маринеттианства, ничего общего с революцией не имеющего  *, всякие чудаческие уклонения и бесплодное кипение мысли и чувства; так что только об относительно небольшой части этого наиновейшего искусства можно говорить как о союзнике подлинно прогрессивных сил.

*  Маринеттисты сейчас открыто ушли в фашизм. [Примечание 1923 г.]

Но утверждение Гюбнера, что в настоящее время весь поток богемского искусства все резче окрашивается в революционный колорит, что он начинает впитывать своими корнями революционную кровь, которая постепенно изменяет его структуру, — по–видимому, правильно,**

«Огромная готовность к духовной оплодотворенности замечается в массах, и, я полагаю, — продолжает Гюбнер, — не в меньшей, пожалуй, степени, чем война и последовавшие за нею революционные смятения, — книги, картины, статуи передового искусства способствовали крушению кумиров мещанской жажды порядка и пробудили своеобразно демонические настроения, все более появляющиеся в широчайших слоях».

** Окончательный поворот к коммунизму блестящей футуристической группы Маяковского подтверждает это. [Примечание 1923 г.]

Как видите, это неясно, но это хочет не только симпатизировать с революцией, но и делать какую–то параллельную работу в духе революции!

Эта настроенность левого искусства ищет организованного проявления, и мы узнаем из предисловия Гюбнера, что Ванденберг ван Эйзинга выпустил на голландском языке книгу «Революционная культура», которая является своеобразным манифестом всех этих настроений. Гюбнер кратко передает содержание этой книги и характеризует ее так: «Эйзинга преодолел материалистический марксизм. Он кует чисто духовное оружие для предстоящей борьбы». Эти слова — новое доказательство той несомненной интеллигентской путаницы, которая переполнила движение.

Но рядом с Эйзинга в той же Голландии, как свидетельствует Гюбнер, громадную роль играет наш товарищ по Коминтерну Роланд–Гольст.² Гюбнер говорит о ней: «Это, безусловно, самый сильный и самый богатый темперамент, какой имеется в настоящее время в голландской лирике. Она в течение уже долгих годов своими речами и стихами имеет огромное влияние на пролетарскую массу. Ее стихотворения далеко возвышаются над какими бы то ни было моральными тенденциями и творят новое миросозерцание, бросают новый взгляд на будущее».³

В Голландии образовался ряд организаций в строгом смысле слова. Некто Де Лигдт создал так называемый союз революционно–социалистической интеллигенции. Первым пунктом программы этого союза, по словам Гюбнера, является следующий: «Союз полагает, что переход к новому обществу произойдет в тем более мягких формах, чем большим будет число интеллигентов, вовремя перешедших под знамя революционного пролетариата».

Конечно, можно истолковывать этот параграф в интеллигентски поссибилистском смысле: давайте–ка де заразим Коммунистический Интернационал всякими гибридными типами, и революция будет более мягкой.

Но, конечно, Лигдт вносит в это другой смысл, и смысл правильный. При поддержке спецов всех родов оружия, — и тут художники вовсе не являются самым важным, — пролетариат, разумеется, легче, проще и с меньшим количеством жертв сможет закрепить свою победу. Француз Поль Колен издает в Брюсселе двухнедельник «Свободное искусство», имеющий приблизительно то же направление.

Гаагская газета «Отечество» обратилась к этим людям в разных странах и просила их дать по статье о состоянии революционно–социалистических организаций интеллигенции в их отечествах. Эти статьи в переработанном виде попали в книгу, о которой мы говорим.

О Голландии отчет дает Дирк Костер. Мы отметим, между прочим, что он сообщает нам о довоенной голландской литературе. Возрождение литературы знаменовалось в Голландии появлением крупнейшего поэта, недавно еще нашего дорогого товарища, Германа Гортера, в настоящее время, к сожалению, вместе с некоторыми другими голландцами ушедшего на крайний левый фланг и пока безнадежно страдающего несколько неуместной в его возрасте детской болезнью левизны.⁴

Гортер выступил в голландской литературе с большой поэмой в честь природы: «Мэй».⁵ Это был, как говорит Костер, какой–то изумительный праздник чувства. Это, быть может, самое чувственное и самое ярко–праздничное произведение, какое имеет вся Европа за XIX век. Гортеру посчастливилось иметь своим современником и достаточно сильного критика, выразившего такое бурное движение в соответственных областях. Это был Лодевиг ван Дисель. Движение не было вполне сознательным. Это была скорее какая–то эрупция  * жизнерадостных чувств. Рядом Фредерик ван Эйден создал свою легенду «Маленький Иоанн»,⁶ которая приобрела, по словам Костера, европейскую славу, но, в отличие от язычника Гортера, здесь мы имеем христианские, благочестивые ноты. Между тем и сам Гортер уходил от первоначального рубенсовского излишества. Он искал повысить впечатления своих произведений в соответствии со своим собственным духовным ростом, утончил и одухотворил свое «чувство природы».

*  извержение (франц.) — Ред.

Не без сожаления читаем мы в статье Костера такую фразу: «В своем языке он достиг было последней границы чувственного напряжения: его ощущения природы дошли до вакхического безумия и потом вдруг сорвались в горестном рыдании».

«Этот Гортер, гордо шествовавший по пути жизни, вдруг увидел перед собою пропасть, скрытую до сих пор гордостью, и так окончилась прекраснейшая песня, какую Европа пропела природе. Поэт замолчал. Он пал к ногам Спинозы, старого мудреца. У него искал он бесконечного покоя».

Это, однако, не последнее слово о Гортере.

Костер отмечает как одного из предшественников в строгом смысле слова современной нам литературы Германа Гейерманса, который и нам достаточно известен по своим драмам.⁷

В 1905 году раздался впервые голос Роланд–Гольст. «Сонеты и терцины»⁸ — так называлась первая книга, сразу сделавшая ее средоточием голландской поэзии. Костер характеризует эту книгу так: «Через все противоречия и сомнения в этом венке сонетов автор. ведет читателя к тихим вершинам безграничной любви, к мистическому чувству мира, наиболее радостному, быть может, венцу мудреца».⁹

Так вступила Роланд–Гольст в жизнь. К началу XX века мы имеем, таким образом, перед собой двух голландских писателей: Гортера, который как будто бы выдохся и принизился до буддистского пессимизма, и Роланд–Гольст, начинающую свою песню в тонах полубуддистского оптимизма.

Но дальше Костер пишет: «Горячая любовь, жившая в ее сердце (Роланд–Гольст), толкнула ее в самую гущу социальной деятельности. Мы невольно припоминаем при этом знаменитое место из кристально прозрачного мистика мейстера Эккарта: «Если бы душа переживала восхищение св. Павла и вдруг увидела бы бедняка, который просит дать ему немножко супу, то лучше, чтобы она вернулась из своего священного восторга и дала бы супу бедняку».

Под влиянием своей очень тесной связи с социалистическим движением, в которое, между прочим, вовлекся к этому времени и Гортер, Роланд–Гольст выпускает и второе свое сочинение: «Новое рождение».¹⁰ Костер решается по этому поводу сказать даже такие слова: «Эта книга была новым рождением всей Голландии. Книга и до сих пор принадлежит к числу любимейших и общеизвестно–классических произведений, а между тем она вся насквозь пропитана социализмом».

«Книга посвящена стремлению выразить тип трагически деятельного рыцаря человечества. В ней живет «жизненная боль о жизни». Ее пессимизм и проклятья достигают часто по полноте и тяжести значительности библейских страниц. Вся экономическая борьба в освещении социализма в произведениях Роланд–Гольст превращается в большую, значительную, патетическую трагедию».

Костер говорит: «Эта утонченная молодая женщина, которая в уединении создала свои очаровательные мистические сонеты, в книге «Новое рождение» превращается в фанатическую, деятельную руководительницу всего социалистического движения Нидерланда… Она вступает в полосу дней, преисполненных тревог и трудов».

Она издает в 1912 году новую книгу «Женщина в мире»,¹¹ и к этому времени она откололась от социал–демократической партии и организовала независимую социалистическую партию, которая с течением времени окончательно прониклась идеями коммунизма и вступила в ряды Коммунистического Интернационала.

«Все горькие разочарования, — пишет Костер, — которые причинили ей социалисты, люди ее дела, выливаются словно в каком–то кризисе, плаче и отчаянии. Страстная личная лирика в ее книге, переход к острой революции ¹² достигают такой силы, которая почти пугает читателя». Костер указывает на такие произведения, как «Человек есть человек» и «Молитва к социализму», как на подлинные шедевры голландской поэзии,¹³ и заключает свое повествование о ней словами: «Это пророческая книга!»

Это не все произведения Роланд–Гольст. Ею написаны также «социалистическая мистерия» — «Праздник памяти»,¹⁴ затем драма, рисующая русскую революцию (1906), «Восставшие».¹⁵ Ей же принадлежат и публицистические работы «Жан–Жак Руссо» и «Революционное массовое действие».¹⁶

Именно Роланд–Гольст вырвала Гортера из его пассивного спинозизма и вовлекла его в социалистическое движение. Вместе с ней он пришел к коммунизму, но, к сожалению, — он без нее сделал дальнейший ошибочный шаг, который — мы надеемся — еще исправит.

Из произведений Гортера за социалистический период особенно выделяются написанные в 1912 и 1913 годах вещи: «Маленькая героическая поэма» и «Пан».¹⁷ Костер замечает, однако, что идея не смогла здесь вполне воплотиться.

Таким образом, крупные фигуры передовой, даже революционной интеллигенции в Голландии определились еще до войны. Во время же войны и в последующую революционную эпоху они только окончательно заняли те позиции, которые занимают и сейчас. Вещи, написанные после войны, почетно присоединились к тому, что было написано Роланд–Гольст и Гортером раньше, и не изменили уже установившуюся их славу.

Костер отмечает, что война не выдвинула в Голландии ни одного нового таланта или нового крупного произведения. Однако, по–видимому, восходящей звездой является Маделена Бетлинг, последовательница Достоевского, написавшая чрезвычайно мучительную грандиозную драму совести «Астрид».¹⁸ Насколько, однако, эта драма находится в соответствии с общим направлением, которое нас здесь интересует, по характеристике Костера трудно судить.

В отличие от Голландии, во французской литературе то, что составляет теперь ее социально–психологический авангард как в смысле революционности настроений, так и в смысле талантливости, до войны было еще, так сказать, «в траве». Я могу с гордостью констатировать, что все писатели, имена которых теперь у всех на устах, Вильдрак, Жюль Ромен, Дюамель и др., в то время еще совсем неизвестные в России и очень мало известные во Франции, мною, как литературным критиком, были немедленно уже тогда (1910–1914) отмечены, и грядущая слава их совершенно определенно предсказана в моих тогдашних журнальных и газетных статьях.¹⁹

Колен, дающий характеристику передовой художественной Франции, останавливается прежде всего на журналах и отмечает здесь в особенности два: «La Forge» («Кузница»), который издает так называемая «гильдия кузнецов».²⁰ Эти поэты, между прочим, устроили и труппу, кочующую по предместьям Парижа. Они устраивают доклады, вечера поэзии и музыки и издают книги, даже в настоящее время стараются организовать нечто вроде рабочего университета. Является, очевидно, желательным, чтобы наш Пролеткульт, например, снесся с парижской «гильдией кузнецов». В гильдию входят не только поэты–интеллигенты, но и некоторые рабочие.

Еще более рабочим органом является «La vie ouvrière» («Рабочая жизнь»).²¹ Заслуги этого журнала в течение войны огромны. Он является первым и близким другом революции в России. Колен говорит о нем: «Конечно, это наиболее хорошо редактируемый, наиболее честный и прямой глашатай подлинного европейского мира. И как раз этому листку должны мы быть благодарны за то, что Франция начинает понемножку просыпаться от своего духовного отупения»*.

Не могу не отметить здесь странного пропуска Колена. В то время, как он рядом с вышеупомянутым журналом называет еще несколько третьестепенных, он ни одним словом не обмолвливается о журнале «Clarté», издаваемом под редакцией Барбюса и вполне заслуживающем быть поставленным рядом с «Рабочей жизнью».

Переходя к отдельным художникам, он называет Шарля Вильдрака, который к прежней своей деятельности, превосходной книге стихов «Книга любви», прибавил сборник небольших повестей «Открытия».²² Это равным образом чудесная книжка, которую я уже получил и прочел. Ее не только следовало бы издать в Государственном издательстве, но так как рассказы мелки, то они легко могли бы поместиться целиком и в журналах.

Его стихотворения, посвященные войне, полные нежнейшей человечности и глубокой боли, не собраны пока в отдельный том.²³ Не знает, по–видимому, Колен и об интересном маленьком драматическом произведении Вильдрака «Пакетбот «Тенасити», переведенном уже на русский язык.²⁴ Колен характеризует Вильдрака так: «Влияние, которое имеет Вильдрак на французскую публику, до странности превосходит вес двух маленьких книг, носящих его имя. Всей передовой Францией он признается настоящим мастером, его считают неоспоримым вождем, и мало живет таких людей среди нас, французской молодежи, которые не испытали бы на себе его могучего влияния, которые избежали бы полностью какого–либо отпечатка его идей и его литературной манеры».

Мне лично не пришлось познакомиться с Вильдраком во время моей жизни в Париже, я уехал в Швейцарию накануне, так сказать, наладившегося уже вполне знакомства, но у меня было очень много общих знакомых с Вильдраком, которые рассказали мне о необыкновенном тихом очаровании, которое исходит от личности этого великого скромного поэта.

Другой фигурой, созревшей теперь в полного корифея французской литературы, является Жюль Ромен, наиболее глубоко социалистически и коллективистически чувствующий из молодых французских поэтов. Он выступил как вождь целого направления, которого, впрочем, он был единственной большой силой, так называемых «унанимистов».** Идея его заключалась в открытии, описании и прославлении новой Психеи, — именно массовой, коллективной души. В чудесной по свежести форме сделал он это в поэме, изображающей гуляющую по Парижу школу девочек,²⁵ глубоко, серьезно, трагически — в своем сборнике лирических стихотворений,²⁶ мастерски — в рассказе об армии, вызванной в Париж для подавления стачки,²⁷ ярко — в своей драме «Армия в городе»,²⁸ которую только по современным трудностям не поставил в этом году бывший театр Корша и которую он поставит, надо надеяться, будущей зимой.²⁹

*  Издатель, редактор этого журнала Пьер Монат вступил на днях в коммунистическую партию. [Примечание 1923 г.]

** Теперь к нему примкнула целая фаланга последователей, организовавшая особое братство, примкнул к этому братству и даровитый Дюамель.[^25] [Примечание 1923 г.]

Колен в особенности отмечает превосходную новую книгу Ж. Ромена «Европа»,³⁰ посвященную «самоубийству Европы» и противопоставляющую ему веру, надежду и любовь автора.

Но Колен не знает других новых произведений Ж. Ромена, курьезнейшей и необыкновенно богато задуманной фильмодрамы — «Доногоо–Тонка»³¹ и переведенной уже на русский язык чудеснейшей из новых французских драм — — пьесы «Старый Кромедейр».³² Это произведение, поставленное пока в Париже только на маленькой сцене театра «Старая голубятня», прославлено почти всей французской критикой без исключения, даже буржуазной, Ж. Ромен укрепил им окончательно свое положение крупнейшего из сравнительно молодых дарований Франции. Я не знаю точно, сколько лет сейчас Ж. Ромену, но думаю, что ему должно быть не более тридцати пяти; таким образом, перед ним расстилается еще необозримое будущее. И сейчас уже без всякого риска можно сказать, что имя Ж. Ромена через пять — десять лет будет раздаваться рядом с крупнейшими именами французской литературы всех веков и слава его войдет в ее историю.

Третьим из той же дружной между собой еще до войны компании левобережных молодых поэтов является Жорж Дюамель. До войны Дюамель поставил в Одеоне, руководимом в то время Антуаном, драму «В тени статуй»³³ и издал обратившую на себя всеобщее внимание книгу, посвященную Клоделю.³⁴ Дюамель был приглашен в качестве критика поэзии в знаменитый журнал «Французский Меркурий». Уход его нынче из этого журнала, по свидетельству Колена, явился как бы своеобразным моральным крушением этого органа. Новая поэзия Дюамеля, посвященная войне, очень печальна и носит на себе ту печать мягкого гуманизма и глубокого горя, которую вообще нельзя не отметить во всех передовых французских произведениях, посвященных войне, не исключая и «Огня» Барбюса *. Как врач и естественник, он проходил военную службу санитаром, и это позволило ему близко и очень своеобразно присмотреться к психологии войны. Его книги «Жизнь мучеников», «Цивилизация», «Власть над миром», «Разговоры среди смятения»,³⁵ как справедливо говорит Колен, заняли место рядом с произведениями Барбюса. К сожалению, Дюамель сам не занял определенного места рядом с Барбюсом, то есть в рядах нашей партии. Гуманный и мягкий, он, так сказать, колеблется между активизмом Барбюса и пассивным гуманизмом Ромена Роллана.

*  И ныне хорошо известной в России «Ночи» Мартине.³⁶ [Примечание 1923 г.]

О Марселе Мартине я до войны не слышал.*³⁷ Колен свидетельствует о нем, что он был одним из первых французских поэтов, понявших, что так называемая военная слава и защита отечества приводят к невероятному отупению и оподлению народа. Он был одним из первых, который ярко и остро ощутил необходимость всей силой противостать против шовинистического опьянения. Уехав в Швейцарию, он издал там том своих стихотворений «Проклятое время».³⁸ Во Франции книга эта была воспрещена. Колен говорит о ней: «Проклятое время» Марселя Мартине — самая разительная книга, написанная французскими поэтами за последние пять лет, так она неукротимо правдива, так кипит в ней непрерывный полет и подъем».

Почему бы тому или другому из русских поэтов не заняться переводом хотя бы некоторых стихотворений из этой книги? Колен еще не знает о «Ночи» Мартине, новой его драме… На этом прекрасном произведении лежит та же печать слишком горького раздумья. Даже у самых передовых французов есть какая–то надорванность после войны, больше пессимизма и какого–то горького, сдержанного рыдания на губах, чем настоящего призыва к активности и борьбе. Тем не менее «Ночь» является одним из благороднейших драматических произведений, какие я знаю.**

*  Теперь я знаю, что во время войны он очень подружился с Л. Д. Троцким³⁹

** Хорошо поставлена была она только в б. Александрийском театре в Петербурге.⁴⁰ [Примечание 1923 г.]

Надо отметить тоже поэта Жува, книги которого «Вы — люди», «Поэма против всякого преступления» и «Часы»⁴¹ называет Колен. Широкое чувство братства присуще этому поэту и яростный протест против братоубийственной войны. Жув, однако, слабее Мартине.

Более ярким, чем книги Жува, является сочинение Рене Аркоса «Чужая кровь».⁴² Колен совершенно справедливо отмечает дикую иронию, присущую ей.

Жорж Шенневьер, между прочим, организатор замечательного союза народных празднеств, в котором сплелись сейчас передовые музыканты, поэты и актеры Парижа, также обратил на себя внимание и энергично вступил в фалангу литературного авангарда своими стихами «Призыв к миру».⁴³

Отмечает Колен и нашего друга, товарища, коммуниста Вайяна–Кутюрье, которого мы могли видеть у нас в Москве и к которому прониклись глубочайшей симпатией.

Другой наш гость, трагически погибший при возвращении из России, Раймон Лефевр,⁴⁴ вместе с Вайяном–Кутюрье издал книгу «Война солдат»,⁴⁵ которую также надо отметить.

Упомянем еще вместе с Коленом роман неизвестного нам писателя Алена Фурнье «Le grand Meaulnes»,⁴⁶ который Колен называет «изумительным и интересным по смешению самого четкого и детального реализма с грезой и фантазией».

Я не знаю, правильно ли делает Колен, причисляя к этой группе Леона Верта. Мне кажется, что его «Клавель»⁴⁷ — книга очень благородная и талантливая, но не подымающаяся над честным объективизмом и гуманизмом.

Само собою разумеется, говорить об Анри Барбюсе здесь не приходится. Мы его слишком хорошо знаем, слишком любим и ценим. Все его произведения, сколько–нибудь крупные, переведены на русский язык, изданы Госиздатом и должны иметься в каждой библиотеке.

Конечно, говорит Колен и о Ромене Роллане, которого он ставит совершенно напрасно рядом с Барбюсом. Как талант, разумеется, Р. Роллан не ниже Барбюса, в остальном же они являются почти полюсами.⁴⁸ Поскольку мы будем говорить о передовой литературе более или менее революционной и новой, Барбюс — наша революция, Ромен Роллан — толстовская. Недавний обмен письмами между обоими великими писателями ⁴⁹ — явственный показатель пропасти между ними. Нельзя не. отметить, что, в то время как воинствующий и, по мнению Ромена Роллана, слишком согласный на насилие Барбюс сохранил все надежды на будущее, Ромен Роллан в последнем своем произведении «Лилюли», переведенном поэтом Брюсовым,⁵⁰ погружается в целую бездну горького юмора, пессимизма и даже прямого отчаяния.*

*  После этого Р. Роллан написал еще довольно скучный роман «Очарованная душа». Так как даже неудачные вещи такого большого писателя представляют значительный интерес, то мною опубликован перевод его в «Красной ниве»⁵¹ [Примечание 1923 г.]

Такова молодая Франция. К этим данным мы прибавим недавно полученные нами данные о французском театре.

Драматург Ленорман, даровитый и более или менее близко примыкающий к организованной новой фаланге, отмечает своеобразное движение студийного характера, направленное на возрождение и преобразование театрального искусства. Сюда Ленорман относит Конфедеральный театр, устроенный рабочими кругами, театр Œuvre, давно уже организованный эстетом Люнье–По, очень передовым человеком, театр «Старой голубятни» Копо, студию знаменитого актера Дюлена и Народный театр Жемье, нынешнего директора Одеона, большого друга Советской России, от которого я несколько раз получал приветствия и выражения симпатии  *. Далее идут совсем маленькие театры: «Гримаса», «Маленькая сцена» и т. д. По поводу их Ленорман пишет: «Мы не знаем, какой ответ дадим предпринимателям, распространяющим через сцену глупость, пошлую сентиментальность или порнографию, но новым продавцам идеала надо более согласованности между собою. Ведь извне наши эстетические разногласия непонятны. Для публики мы просто блок защитников драматического искусства против всяких театральных спекулянтов. Сколько бы ни расходились мы между собою по направлениям, это наше общее знамя; не будем ослаблять действенность наших усилий взаимными распрями. В настоящее время в Париже три миллиона жителей и насчитывается не более пятидесяти тысяч людей, которые готовы посещать театр истинного искусства. Надо очень осторожно относиться к этой части публики и не сбивать ее с пути истинного нашими доктринерскими распрями и разговорами».

*  Отметим здесь восторженный отзыв этой звезды французской сцены о спектаклях Академического Камерного театра в Париже⁵² [Примечание 1923 г.]

Я считаю полезным для характеристики той молодой Франции, к которой устремляются все наши мысли, привести также небольшую выписку из статьи Мартине о французском театре, помещенной им в «Юманите»: «Когда революция выметет буржуазный режим, не ждите, что наш театральный кошмар изменится в один день или в один вечер освободится от влияния долго вдыхавшегося яда, но мы можем быть уверены, и наши актеры должны подумать о том, что мы сразу введем всю эту грязь в несравненно более узкие берега. Это доказала своим примером революционная Россия. У нас уже ведется некоторыми маленькими театрами наступление на спекулятивный театр. Конечно, в ряды борцов за театральное обновление попало несколько крикунов и плохо загримированных псевдореволюционеров, а также несколько глупцов (совершенно как у нас — Л. Л.), но все же против торговли человеческим мясом и человеческой душой, которая практикуется нашими большими сценами, начата атака, и они должны будут открыться для настоящих шедевров. Пока же мы имеем только несколько маленьких сцен, время от времени освещаемых подлинным искусством, против пятидесяти блистательных храмов, посвященных глупости и разврату».

С благодарностью и уважением назовем здесь имя того старца, который является дорогим союзником этих молодых сил, — великого Анатоля Франса.

Перейдем к гораздо менее мне известной Англии, характеристику которой мне приходится целиком брать из статьи Дугласа Гольдринга: «Очарование прошлого, — пишет он, — проходит, очарование грядущего начинает воздействовать на Англию». Гольдринг констатирует, что это очарование прошлого проходит вместе с угаром победы, что очарование грядущего возникает вместе с ростом революционных настроений. Чувствуется приближение новой одухотворенной любви, которая обоймет все народы. Гольдринг говорит об усталости цивилизации нынешней Англии и «богато одаренных остроумных эпигонах». Конечно, он не может не признать величия таких талантов, как Мередит и Гарди, но творчество Оскара Уайльда он считает извращенным шарлатанством, Фрэнсиса Томсона называет гнилым католиком и т. д. Теми уже прославленными писателями, которые являются, так сказать, параллельными фигурами к Барбюсу и Р. Роллану, надо, конечно, считать Бернарда Шоу и Уэллса. Оба писателя настолько известны в России, настолько известна их нынешняя позиция, что на них нечего особенно останавливаться.

Из молодых же писателей на первое место должен быть поставлен Д. — Г. Лоуренс. Сейчас ему только тридцать четыре года,⁵³ но он уже выдвинулся как поэт и романист, философ и драматург. Гольдринг без обиняков называет его гением. Его последний роман «The rainbow» был объявлен безнравственным и уничтожен полицией.⁵⁴ В Англии этой книги найти больше нельзя. Гольдринг выражает желание, чтобы книга как можно скорее была переведена на европейские языки. И мне кажется, что надо приложить все усилия, чтобы этот убитый полицией Ллойд Джорджа роман воскрес у нас в Москве. Но Лоуренс издал еще сборник стихотворений и том критических статей «Сумерки Италии».⁵⁵ Передовая молодежь Англии ожидает с нетерпением каждого нового его произведения. В самое последнее время он издал роман «Сыновья и любовники»,⁵⁶ который, по заявлению Гольдринга, является самым крупным романом в Англии за последнее время. Человека, равного Лоуренсу, мы в английской литературе больше не имеем, но существует много даровитых писателей. Сюда относятся: Зигфрид Сасун, Герберт Рид, Зитвель,⁵⁷ Гревс, описывающий с негодованием ужасы войны. Автор отмечает как интересное проявление новой литературы тоже «Семь человек» Макса Бирбома,⁵⁸ «Пять сказок» Гольсворти ⁵⁹ и некоторые другие. Из драматургов называет он Вильяма Сомерсета Могэма  *.

Из ирландских писателей он ставит на первое место Джемса Джойса. Крупнейший живописец–экспрессионист Англии — Виндгейм Люис является также писателем, он написал большой, содержащий много прекрасного, но, в общем, очень неудачный роман «Tapp».⁶⁰ Вот то немногое, что я мог вынести из статьи Гольдринга о новой Англии.**

*  Его приятная пьеса «Обетованная земля» прекрасно поставлена теперь в Четвертой студии Художественного театра. [Примечание 1923 г.]

** В только что вышедшем номере втором журнала «Современный Запад» можно найти существенные дополнения⁶¹ [Примечание 1923 г.]

Автор статьи об Италии Гварньери отмечает, что Италия не может похвастаться такой, почти целиком во время войны выдвинувшейся фалангой первоклассных писателей, какую мы видим во Франции. Перед войной Италия выступала под звездами все укреплявшегося влияния мягкого и очаровательного Джованни Пасколи, с одной стороны, и дерзновенных футуристов, с другой, среди которых шумел Маринетти и к которому примкнули крупнейшие люди тогдашней молодой Италии — Папини и Соффичи, — в свое время (также еще в первый свой вылет) отмеченные мною, как будущие люди.⁶² Вместе с Джузеппе Преццолини Папини основал «Ла Воче», который из скромного листка флорентийской молодежи превратился в корень всей дальнейшей молодой литературы Италии, имеющей какую–либо ценность.⁶³ Папини занял здесь первое место, особенно прославившись книгой «Конченый человек», которую Гварньери называет одной из замечательнейших книг новейшей литературы. Между прочим, эта книга, недурно переведенная на русский язык, лежит у меня в ящике письменного стола и могла бы быть предоставлена любому издательству, которое пожелало бы ее опубликовать.⁶⁴ Надо сказать, однако, что в дальнейшем, попав в орбиту футуризма, Папини стал заниматься «фразизмом» и «позивизмом», довольно несносными.⁶⁵ Очень хорошая в художественном отношении книга Арденго Соффичи «Корабельный дневник»⁶⁶ тоже страдает известной футуристической напряженностью и искусственностью.

С отходом этих писателей от футуристов, по мнению Гварньери, футуризм марки Маринетти более чем исчерпан. Мы можем подтвердить это суждение, ибо сам Маринетти в последнее время поставил на сцену интересную, имевшую успех драму «Огненный барабан»,⁶⁷ которая, по общему признанию, ни капли футуризма не содержит  *.

Правда, видел я недавно альбом итальянских стихотворений, где имеются и «Слова на свободе» Маринетти, но, боже мой, какая скука охватывает всякого от этих разной печатью и в разных направлениях брошенных на страницу глупостей!⁶⁸ Зато, несомненно, Маринетти дал толчок некоторым талантам и, по свидетельству Гварньери, главнейшим поэтом нынешней Италии является бывший оруженосец Маринетти — Коррадо Говони. Автор статьи называет его даже «великим поэтом». Он находит, что он нов и по содержанию и по форме и что он настоящий мастер свободного стиха. В вину ему он ставит только слишком сильный темперамент. Особенно хвалит он его пейзажи и с восхищением говорит, что воистину в нем воскресает дух барокко. Лучшим сборником его он считает «Инаугурацию весны», а также поэму его «В Милане».⁶⁹

*  Кроме инструментов, изображающих звуки пустыни; своего рода «Сверчок» столь не футуристического Художественного театра.⁷⁰

Кроме прежних, меня всегда раздражавших, хотя и фейерверочных стихотворений Говони,⁷¹ я ничего не читал, но считаю своим долгом познакомиться теперь с указанными книгами Говони и тогда поделюсь своими впечатлениями с читателями.⁷²

Вслед за Говони Гварньери упоминает Лионеля Фиуми. О нем он говорит, как о человеке новой школы, который отбросил, «как тарахтящую пустую бочку, футуризм». Это утонченный и несколько изнеженный поэт.

Ада Негри продолжает писать, и ее последняя книга — «Книга Марии»⁷³ ставит ее, как говорит Гварньери, рядом с лучшими из молодежи. С течением, не имеющим ничего общего с революцией, с так называемым восстанием молодежи во имя старой культуры,⁷⁴ мы не считаем нужным считаться в этой статье.

Наконец, о Германии. Мне приходилось уже в русской литературе говорить об экспрессионизме,* и я поэтому опускаю вообще рассуждения Гюбнера и не стану вступать с ним в полемику. Перейдем прямо к характеристике молодой Германии, минуя область изобразительных искусств, очень энергическую, но не интересующую нас в этой статье.

Среди учеников крупнейших лириков сходящего ныне со сцены поколения, Райнера Марии Рильке и Стефана Георге, выдвинулись и заняли выдающееся место Франц Верфель и Макс Брод. Верфель, по словам Гюбнера, «является выразителем характерных для экспрессионизма чувств христиански окрашенной любви к ближнему». Я читал много стихотворений Верфеля. Читал я также и его драму «Человек зеркала».⁷⁵ Верфель, несомненно, очень талантлив, несомненно также, что его гуманизм и действительно широчайшее человеколюбие симпатичны, но на меня он производит впечатление какой–то рыхлости и даже некоторой приторности, которые мешают ценить мне его так высоко, как делает это большинство германских критиков. Макса Брода я знаю меньше. И те стихотворения его, которые я читал, мне не понравились  **.

*  Статьи в журнале «Вестник социалистической Академии», предисловие к сочинениям Кайзера, статьи в журнале «Современный Запад».⁷⁶ [Примечание 1923 г.]

** Лучшие из них я перевел, однако, и опубликовал в журнале «Современный Запад».⁷⁷

Странным образом, говоря о немецком романе, Гюбнер упоминает только об отнюдь не молодом Генрихе Манне, которого, конечно, нельзя не похвалить всячески за проделанную им эволюцию. Последняя его вещь, которую я читал, прекрасная книга, посвященная Золя,⁷⁸ и одна странная драма из времени революции заинтересовывают и определяют Манна как человека, ставшего целиком на точку зрения республиканизма и демократии.* Ограничится ли он только этим или поймет, что такая позиция толкает дальше, к коммунизму, я не знаю.

Почему–то Гюбнер не упоминает в области романа также Леонарда Франка, одна книга которого — «Человек добр» — переведена на русский язык,⁷⁹ и совсем ничего не говорит о романе Улица «Арарат».⁸⁰ Между тем этот роман, как мне доподлинно известно, поднял огромный шум среди публики и критики в Германии.

Никакой вразумительной характеристики не дает Гюбнер писателю Рене Шикеле. Между тем как этот человек сразу поднял свой голос против войны и, несомненно, по всем характерным признакам подходит к тому авангарду Германии, который нас здесь интересует.

В области драмы заметно сильное влияние Ведекинда, особенно Стриндберга. Здесь мы имеем целый ряд замечательных талантов. Недавно вышел на русском языке сборник лучших драм самого виртуозного и разнообразного из германских драматургов — Георга Кайзера,**⁸¹ а затем выйдет сборник лучших комедий К. Штернгейма,⁸² которого не без основания называют новым Мольером. Большую славу приобрел также Унру, а за ним Корнфельд, Газенклевер и Эдшмидт. Все эти люди близки нам по революционному настроению, некоторые из них члены коммунистической партии, а Штернгейм — член коммунистической рабочей партии.

*  Эта драма, «Мадам Легро», переведена на русский язык и теперь издана.⁸³

** Его дерзкая, смешная и блестящая, хотя и неровная комедия «Иудейская вдова» поставлена в театре Корш. Другая его пьеса, первая часть трилогии «Газ», ставилась в Петербурге и в Москве.⁸⁴

Молодежь концентрируется, главным образом, вокруг двух журналов: «Дер Штурм»⁸⁵ и «Ди Акцион».⁸⁶ Последний орган, издаваемый Пфенфертом при постоянном участии Штернгейма, очень интересен. Я получаю его регулярно и с удовольствием читаю, хотя, конечно, там иногда находишь глупейшие политические выходки против Коминтерна в духе ярко выраженной детской болезни левизны.

Что касается журнала «Штурм», то меня несколько отталкивает от него глубокая зараженность худшими формами экспрессионизма, произвольно искажающими действительность, неопрятными и уродливыми.

В предисловиях к книгам Кайзера и Штернгейма я даю довольно широкую характеристику нынешней молодой Германии и поэтому не буду здесь особенно останавливаться на ней. Самой неприятной чертой в высшей степени симпатичной и талантливой фаланги германского литературного авангарда является уклонение многих из них к мистике, и в частности к христианской мистике. Впрочем, более сильные свободны от нее.

Такова, так сказать, литературная карта Европы, новой Европы. Нет никакого сомнения, что пролетариат, постепенно овладевая этой частью света, должен будет включать в себя так или иначе, как какую–то своеобразную амальгаму, молодую талантливую интеллигенцию, о которой мы здесь говорим. Может быть, с этой точки зрения было бы интересно, если бы кто–нибудь взял на себя инициативу устроить всеевропейский съезд упомянутых в этой статье писателей. Я думаю, что коммунистические партии и Коминтерн вообще, не вступая с этим съездом ни в какие официальные сговоры, могли бы разрешить индивидуально некоторым своим членам присутствовать на нем, дав им определенные указания, и своей огромной моральной мощью посодействовать прояснению мыслей и чувств этих наших формальных и неформальных союзников.