В споре с Брюнетьером тонкие, остроумные возражения Анатоля Франса обрисовали особую буржуазную позицию в деле оценки и использования культуры.1
У буржуазии, конечно, всегда была большая склонность к установлению порядка, известной твердой морали, известного железного курса. С этой точки зрения буржуазия французская уже давно заигрывает даже с католицизмом. Сам Брюнетьер, в конце концов, очень близко подошел к реакционной позиции.
Но буржуазия не всегда доходит до такой крайности. Ей бы хотелось установить порядок на базе науки и ученой морали. Брюнетьер в одной из самых утонченных формулировок, которые должны установить нормы в области литературоведения, дает об этом понятие. Очень характерны противоречия, подмеченные Франсом у Брюнетьера: с одной стороны, стремление позаимствовать у естественных наук нечто от их внушительной ученой убедительности (теория эволюции), а с другой стороны, страх перед тем, как бы эта теория не оказалась в противоречии с буржуазной моралью.
Все эти своего рода полицейские литературоведческие ухищрения, при всей своей учености несколько неуклюжие, вызывали в другой части буржуазии приступы довольно ядовитого смеха, особенно в индивидуалистически настроенной части буржуазии, которой, по существу, в значительной степени наплевать на политику вообще и на всякие порядки, пока «беспорядки» не слишком больно их затрагивают. К этой категории относятся образованные рантье и спецы культуры, а также богема. Первых я отличаю от богемы, поскольку дело идет о людях, устроившихся экономически достаточно крепко. Буржуазия такого рода прежде всего старается охранить свой индивидуализм, свои права личного порядка, стремится наслаждаться жизнью, причем рантье наслаждаются на большие или меньшие деньги, а богема часто без всяких денег, но и те и другие ценят культурные блага.
Анатоль Франс представлял эту часть Франции, утонченнейшую, культурнейшую, вдыхающую наиболее четко аромат величайших ценностей. Он прежде всего хотел быть превосходно обученным и блестяще красноречивым чичероне, который водит по необъятному музею старых и новых культурных ценностей, причем не считает должным объяснять то, что он перед собой видит, хотя достаточно хорошо понимает эти вещи, а рассказывает, что переживает он сам, дегустируя, смакуя те или иные шедевры. Это и есть корень импрессионистской критики. В сущности говоря, эта критика — для более или менее паразитной части общества. И здесь нет противоречия в том, что я отношу сюда и спецов науки, и богему. Они паразитируют постольку, поскольку ими руководит не конечная идея, а ценность культуры, которую они творят, и поскольку в то же время творимые ими культурные ценности зависят от их основной опоры — экономической, которая определяется приемлемостью или неприемлемостью этих ценностей для богатых рантье.
Что сразу выдвинуло Анатоля Франса из среды других критиков? Импрессионизм и рассказ о переживаниях «своей души» по поводу всяких литературных произведений, желание вскрыть внутреннюю сущность как действующих лиц литературных шедевров, так и их авторов. В этом сказался огромный художник, каким был Анатоль Франс.
Эрудиция Франса, действительно, изумительна и тонка.
Анатоль Франс умеет необыкновенно любезно, необыкновенно изящно и необыкновенно ясно рассказывать.
Если бы дело ограничивалось только этим, то и тогда (отчасти, рядом с Жюлем Леметром) Анатоля Франса пришлось бы признать крупнейшим представителем утонченнейшей импрессионистской критики. Сравните его с Жюлем Леметром. Со времени дела Дрейфуса, когда почва сильней сотрясалась борьбой классов или подклассов, Анатоль Франс начинает замечать, что ведущая буржуазия свернула на реакционный путь, что она теряет галльскую ясность мысли, приобретенный в XVII и особенно в XVIII веке культ скептического разума. Для Анатоля Франса индивидуализм, утонченнейший рационализм — огромное приобретение культуры. Он готов с высоты этого осиянного мыслью мира любоваться, снисходительно улыбаясь, даже самыми глупыми религиозными предрассудками, но спуститься со своей высоты и самому утонуть в смешных религиозных предрассудках — это он считает унизительным и грязным. Так же точно и в области политики Анатоль Франс долго аполитично мирился с буржуазным режимом, считая, что в нем, в конце концов, доминирует некоторый гуманитарный либерализм, унаследованный от революции. Никакого другого наследства от революции Франс не желал, так как считал революцию слишком острой и жесткой. Но вот оказалось, что никакого подобного либерализма в буржуазной природе больше не существует. Франс увидел перед собой беспощадную колониальную эксплуатацию тут же, у себя в Париже, увидел обиженного, растоптанного Кренкебиля,2 увидел господство генералов, бюрократов и понял, что, идя таким путем, буржуазия изменяет той драгоценной для него, утонченной культуре, которая была построена веками. Тогда Анатоль Франс изменил буржуазии. В этот момент Анатоль Франс стал писать необыкновенно злые инвективы против буржуазии, желая сорвать с нее маску. Все его произведения, в которых фигурирует Бержере,3 имеют для Третьей республики такое же значение (при большей утонченности понимания), какое имели сатиры Щедрина–Салтыкова для монархии его эпохи.
Чем дальше, тем больше отходил Анатоль Франс от буржуазии. После дела Дрейфуса он подружился с Жоресом, Он считал себя социалистом. Он прочитал, а потом опубликовал несколько замечательных речей,4 которые могут служить образцом прекрасной памфлетной литературы если не пролетарского, то, во всяком случае, глубоко антибуржуазного характера. Он открыто признавал свои симпатии к социализму. Он открыто заявлял, что буржуазия не может больше идти вперед, что она больше не может нести вперед знамя культуры, что оно упадет, если чьи–нибудь крепкие руки не подхватят его.
Анатоль Франс подошел к нам еще ближе, и одно время его прибило к берегу коммунистической партии. Он говорил о том, что он действительный, прямой и безоговорочный друг Октябрьской революции и ее принципов.
Правда, в последние годы, годы не только старости, но даже дряхлости, Анатоль Франс опять отошел от нас, но нельзя же это вменять в вину глубокому старику. Наоборот, то, что Анатоль Франс, будучи маститым мэтром, нашел в себе смелость занять героическую протестующую позицию, бросает обратный свет на все его прошлое.
Вернемся на минуту к Леметру. Как только Леметр увидел, что антибуржуазные силы развертываются, он обозлился и обеспокоился. Казалось бы, что он сидит за тем же пиром, что и Анатоль Франс, но для Анатоля Франса — это было чем–то действительно глубоко духовным, для него это был скорее сад, в котором росли прекрасные цветы, но должны были вырасти еще лучше. Анатоль Франс понял, что у этого сада отвратительный садовник, и вступил в борьбу с садовником. Для Жюля Леметра — это был хорошо накрытый стол: он ел, пил и похваливал, причем похваливал культурно и красноречиво; но вдруг кто–то потянул за скатерть: наш эстет озверел, немедленно бросился в объятия самой тяжкой реакции и признал за абсолюты попа и городового, лишь бы только гарантировать культуру, драгоценную в его потребительском понимании.
Еще одно частное замечание. Ничто, может быть, не даст такого яркого представления об эволюции, проделанном Анатолем Франсом, как его суждение о Золя.
Дело не только в том, что Анатоль Франс восхитился гражданским мужеством Золя во время дела Дрейфуса; дело не только в том, что Франс и Золя оказались в одном и том же лагере. Нет! Важнее то, что, поняв под иным уклоном всю деятельность Золя, Франс изменил свое суждение о его книгах и о его школе.
Пока утонченный Франс смотрел на неуклюжего Золя со стороны, ему казалось, что этот мускулистый молодец мастачит одну книгу за другой, привлекая миллионы читателей тем, что угощает их сальцем и грязцой. Это в высшей степени возмущало его, и особенно то обстоятельство, что Золя преподносил свои «приманки» не с гривуазной улыбкой галльской веселости, не изящным пригласительным жестом, а с угрюмой серьезностью.
Когда же Франс понял, что Золя действительно до глубины души считает себя честным исследователем, разоблачителем, даже пророком (с мелкобуржуазно–социалистической точки зрения), то Франс по–иному посмотрел на тот громадный, блестящий обвинительный акт, который Золя предъявил буржуазному обществу.
Анатоль Франс и Золя оказались представителями одной и той же стихии. Они выступали от имени лучшей части интеллигенции, от имени лучших элементов буржуазной культуры против изменяющей ее началам буржуазии. Конечно, эта позиция далека от четкости позиции пролетарской, но она находится на пути к этой позиции. В общем, совершенно аналогичный путь, хотя и индивидуально отличный, проделал Ромен Роллан, и как будто приходит, куда надо. Чуть–чуть не пришел и Франс: помешала старость. Очень вероятно, пришел бы и Золя: тут помешала смерть, — но все это были люди в пути. Потому–то они нам и симпатичны, потому–то мы в них находим так много родного, так много полезного. Разумеется, мы помним всегда, что у них много неверного, — поскольку они были в пути, постольку у них часто нет того, что нам нужно, и есть то, чего нам не нужно. За них приходится договаривать, и их приходится очищать, но их произведения являются ценнейшим полуфабрикатом для того культурного строительства, которым занят сейчас пролетариат.
- Имеется в виду длительная полемика А. Франса с французским литературным критиком Фердинандом Брюнетьером. Она была начата Франсом в 1889 году в цикле статей «Мораль и наука», написанном в связи с романом П. Бурже «Ученик». Франс выступил против идеи Брюнетьера подчинить духовную жизнь общества требованиям и нормам буржуазной морали. В начале 90–х годов полемика разгорелась особенно сильно. 1 января 1891 года Брюнетьер публикует в «La Revue des Deux Mondes» резкую статью, направленную против Франса, в которой, подвергая критике литературно–эстетические взгляды Франса, осуждает импрессионистическую критику во имя критики «объективной», навязывающей читателю принципы буржуазной морали, воспитывающей в нем вкусы и взгляды добропорядочного буржуа. Франс отвечал Брюнетьеру в предисловиях к третьей и четвертой сериям «Литературной жизни» (1891 и 1892). ↩
- Герой одноименного рассказа Франса. ↩
- Луначарский прежде всего имеет в виду тетралогию А. Франса «Современная история»: «Под городскими вязами», «Ивовый манекен», «Аметистовый перстень», «Господии Бержере в Париже». ↩
- См. в книге: Anatole France, Vers les temps meilleurs. Trente ans de vie sociale, t. 1, P. 1949; t. 2–1953; t. 3–1957, a также т. 8 восьмитомного Собрания сочинений А. Франса, включающий его публицистику. ↩
