Ромен Роллан

Ромен Роллан закончил свой десятитомный труд «Жан–Кристоф», взявший у него двенадцать лет напряженного, вдохновенного труда.

Лишь немногие с первых же томов романа поняли всю значительность этого произведения. В общем и целом, при значительном успехе в смысле распространения обоих изданий романа — в виде книжек журнала Пеги «Двухнедельные тетради» и в виде томиков издателя Фаскеля, — официальное отражение всей серьезности приобретавшегося этой дивной хроникой морального влияния — в критике, в журналистике было во Франции почти ничтожно. Некоторые обозреватели, считающиеся передовыми, например, г–жа Рашильд в «Mercure de France», старались даже поднять «Жан–Кристофа» на смех.¹

Как то часто бывает, признание пришло из–за границы. Передовые интеллигентные круги Италии впервые заговорили о «Жан–Кристофе» соответствующим его достоинствам языком. Здесь Ромена Роллана стали называть великим учителем. Здесь о «Жан–Кристофе» стали говорить как об эстетической, социальной и религиозной поэме нашего времени. Здесь Джузеппе Преццолини решился написать такую фразу: «Если бы вся современная литература погибла и памятником нашей эпохи для отдаленных потомков наших остались бы лишь томы «Жан–Кристофа», — то и тогда потомки эти имели бы о нашем времени, его борениях и его восторгах самое точное и самое благородное представление».²

Теперь, после выхода последнего тома, полного могучего пафоса и трогательного лиризма, кажется, уже нет двух мнений и во французской литературе.

Возьмем газеты, наиболее далекие от писателя, который является убежденным, хотя отнюдь не партийным демократом. «Temps», например, не обинуясь называет «Жан–Кристофа», «шедевром» и о последнем томе говорит: «Он заключает в себе страницы, быть может, наиболее страстные и прекрасные из всего написанного в наши дни».³

«Figaro» пишет: «Итак, закончен этот мастерский труд, столь часто изумительный и прекрасный. Это важная дата в истории французской литературы. Нынче вся критика приветствует этот литературный памятник. Но нужны были годы, чтобы это терпеливо воздвигаемое здание, уже окруженное почтительным изумлением иностранцев, заставило нашу публику и критику признать свое значение».⁴

Прежде чем вернуться к роману, скажем, кто, собственно, такой его автор.

Ромену Роллану теперь за сорок лет, и недавно, немедленно по окончании своего главного труда, он подал в отставку из профессоров Сорбонны. Уже несколько лет он преподавал там историю музыки в блестящих лекциях. Литературную известность он первоначально приобрел именно как музыкальный критик и историк музыки. Свои журнальные этюды в этой области Роллан опубликовал в двух замечательных томах: «Музыканты прошлого» и «Музыканты наших дней».

Независимо от огромной эрудиции, тонкого эстетического вкуса, богатства мысли — книги эти показали в авторе замечательного психолога и первоклассного писателя.

Любимой, самой дорогой идеей Роллана было: дать народу подлинное и подлинно народное искусство. Хотя и занимаясь преимущественно музыкальной критикой и любя музыку больше всех других искусств — он не чувствует, однако, себя достаточно музыкально одаренным, чтобы пытаться творить новые ценности в этой области.

По этой и другим причинам он обращается к театру. Вслед за Вагнером он мечтает о создании великого народного театра. То, что давала в этой области буржуазная интеллигенция, как раз в то время, после дела Дрейфуса, устремившаяся на культурное служение народу, его глубоко не удовлетворяло. Ничто созданное прошлым и настоящим не казалось Роллану пригодным для современных масс.

Свои критические и положительные взгляды на этот счет наш автор изложил в книге «Народный театр», переведенной и на русский язык и изданной «Знанием».⁵

Часто критика его здесь полна парадоксальной резкости, он не всегда справедлив, но тем не менее он расчистил богатырски место для правильных представлений о народном театре и верно наметил исходный пункт для его теории и практики, выдвигая своеобразные достоинства такой фактически народной формы театра, как мелодрама, и показывая полную возможность очистить ее от ее недостатков с сохранением ее сильных сторон, подкупающих жаждущие определенности рисунка и яркости красок массы.

Ромен Роллан в ряде драм делает попытку к осуществлению своего идеала. Лучшими из этих оригинальных, во многом прекрасных произведений являются революционные хроники «Дантон» и «14 июля». Обе эти вещи были даны в театре Porte Saint Martin. Но отчасти преобладание на спектаклях далеко не пролетарской публики, отчасти не полное осуществление режиссерских замыслов автора, отчасти, наконец, и неоспоримые недостатки пьес — привели эту попытку к довольно явной неудаче. Нельзя не сознаться, что талант драматурга отнюдь не сильнейшая сторона богатых дарований этого человека.

Роллан решается дать своему артистически–апостольскому рвению иной исход. Он преподает урок возвышеннейшей художественной морали артистам своего века в трех биографиях: Бетховена, Микеланджело и Льва Толстого.⁶

Первая из этих книг является одним из шедевров нашего писателя. Именно огромный успех этой книги вывел на дорогу до тех пор почти только прозябавший журнал Пеги.⁷ Артистическая молодежь зачитывалась этими огненными страницами, с которых словно веет музыкой «Героики». Сквозь страдания к красоте!⁸ Всегда независимый и строго честный с собою и идеей, художник идет по пути своего служения, пределы которого даже нельзя обозреть и значение которого не может быть вполне учтено даже через столетия после смерти того, кто творил. Призыв к святому творчеству, тяжелой серьезности, постоянной самопроверке, глубокому презрению к поверхностному успеху, призыв к сотрудничеству с жизнью, которая представляется Ромену Роллану как бы божеством, окруженным со всех сторон пустотой и холодом хаоса; призыв к совершенно новой по силе страсти религии красоты, понятой как нечто тождественное с интенсивностью творческой жизни, — вот что услышало стадо без пастыря, каким являлась в то время община художников всех форм искусства во Франции. Немедленно вокруг знамени, поднятого Ролланом, стали группироваться лучшие среди передовой молодежи. Некоторые нашли в этой книге толчок к духовному возрождению и сделали ее своей постоянной вдохновительницей.

Вот почему я не знал, негодовать ли или смеяться, когда я прочитал, смею сказать, мальчишеский отзыв об этих дивных страницах одного из сравнительно популярных русских критиков. Конечно, этот господин просто не знал, с каким явлением он имеет дело, просто не знал, каким в настоящее время всеобщим уважением окружена эта переведенная почти на все языки Европы биография в артистическом мире. Отнесся с кондачка. Да еще, может быть, и русский перевод, по которому судил он, плох.⁹ Я его не читал.

Глубокий успех биографии Бетховена навел Ромена Роллана на мысль создать в своей фантазии фигуру бетховенского калибра, страстного и чистого гения, и заставить его жить в современной среде, сердцем и мозгом откликаясь на крупное и малое в мире, сталкиваясь с могучими социальными потоками и отдельными характерными для нашего времени индивидуальностями.

Так возник «Жан–Кристоф»,

«Это не роман. Я затрудняюсь, — говорит Ромен Роллан, — подвести мое произведение под какую–либо рубрику. Это — жизнь человека. Сюда включено все, что включает в себя человеческая жизнь: интимное и социальное, случайное и всеобщее».¹⁰

Своему последнему тому, который посвящен: «Свободным душам всех наций, которые страдают, борются и победят»,¹¹ — автор предпосылает небольшое предисловие.

«Я написал трагедию поколения, которое уже готово сойти со сцены. Я ничего не старался скрыть ни из его пороков, ни из его добродетелей, ни его тяжкую печаль, ни хаотическую его гордость, ни героические усилия, ни приступы отчаяния под тяжестью сверхчеловеческой задачи. Всюду оно взялось создать целую сумму мировых событий, целую мораль, целую эстетику, целую религию, целое новое человечество! Таковы мы были. Молодой человек, человек нового дня, топчи нас и иди дальше! Будь более велик и более счастлив, чем мы. Я и сам говорю — «прощай!» моей прошлой душе. Я отбрасываю ее, как опустевшую форму. Жизнь — это серия умираний и воскресений. Умрем, Кристоф, умрем, чтобы воскреснуть».¹²

В этой совершенно верной общей характеристике своей эпопеи автор скромно умалчивает о том, что труд его далеко не простой итог опыта поколения людей, которые сейчас подходят к полувеку жизни; нет, таких людей, как Жан–Кристоф, это поколение не знало. Великий образ этот стоит, конечно, по плечи в мучительных треволнениях ужасного по быстроте бега жизни и по растерзанное™ основ существования полувека, но головой он возвышается над этой эпохой, он ее победитель, он ее дар, ее наследство новым дням, и поэтому, что бы ни говорила буржуазная критика, ухватившаяся за приведенные слова Роллана, — Жан–Кристоф вовсе не прошлое, не фантастико–исторический персонаж вроде тех, что создал в своих «Воображаемых жизнях» Марсель Швоб,¹³ нет! Жан–Кристоф — нечто вроде предтечи, и ни один образ литературы последнего десятилетия не царит так властно над формирующейся душой лучшей части молодежи во Франции и Италии, как Жан–Кристоф.

Я надеюсь, что то же будет и в России, хотя первые, восхитительные, уже переведенные на наш язык, томы пока не возбудили того внимания, которое фатально придет в свое время.

Я не думаю здесь передавать содержание десятитомного, как море богатого содержанием труда Роллана. Даже «Temps» отметило, что он заслуживает внимательного, всестороннего и основательного разбора.

Отмечу только, что автор почти одинаково силен и там, где рисует серию своих несравненных по разнообразию, грации, нежности, привлекательности женских фигур, где раскрывает перед нами так много сторон современной эротики, и там, где, подымаясь на вершины современной философской мысли, старается если не сформулировать, то вдохновенно наметить еще темные принципы грядущей эстетики и грядущей религии, и там, наконец, где, вооружась свистящим бичом сатиры, он прогоняет перед нами человеческие стада, класс за классом и нация за нацией.

Ромен Роллан столь остро критически отнесся в своем романе ко всему содержанию жизни и так беспощадно применил ту же критику к демократии и социализму, что иные буржуазные критики почти надеялись на своего рода аристократическое перерождение этого могучего человека.

Надеждам этим не суждено сбыться. Совсем недавно в итальянском журнале «Voce» Ромен Роллан поместил интереснейшую статью под названием «Борьба правого и левого берегов».¹⁴ Ромен Роллан исходит при этом из все более очевидного факта непримиримой взаимной ненависти правобережного и левобережного Парижей. Правобережный Париж — город масс и в культурном отношении массового производства, (город «Matin» и «Journal» и других левиафанов печати, город продажности, погони за успехом и преклонения перед ним, словом, демократии со всем грубым, громовым, неуклюжим, что ей присуще, со всем беспринципным, легким, ловким, что присуще ее руководителям. Конечно, о демократии приходится здесь говорить не в специфической форме сознательных организованных масс, а в форме миллионоголовой обывательской толпы. На левом берегу, наоборот, расцветает аристократическая литература. Тут мы имеем маленькие кружки и школы, культивирующие чистую поэзию. Многие из своеобразной новейшей богемы левых бульваров обладают тонким и нежным талантом, подчас острой и парадоксальной мыслью, но их произведения читаются почти только их друзьями и конкурентами. Громкие имена правого берега, расславленные по свету иерихонской трубой громадных газет, морщат нос и часто искренне сознаются в незнании, когда им называют «светил» литературных кафе «другого Парижа». Когда после смерти Леона Дьеркса, унаследовавшего от Верлена титул «князя поэтов», республика этих господ решила выбрать нового князя, она преподнесла этот титул Полю Фору.¹⁵ Одновременно она выбрала «князем новеллистов» Гана Ринера. Кто такой Поль Фор? Кто такой Ган Ринер? Но когда правый берег волей–неволей должен был обратить свое не особенно благосклонное внимание на этих кумиров артистической богемы, ему пришлось сознаться, что это писатели замечательные.

Мастерски обрисовав обе среды, отдав как будто все симпатии несколько высокомерному, но такому честному типу бедного артиста–полуотшельника перед крикливым и позолоченным большими гонорарами, декоративным и барабанным типом правобережного журналиста, — наш писатель спрашивает себя: «На чьей же стороне мои симпатии? Кто прав, кто виноват в этой своеобразой войне?» И внезапно Ромен Роллан с совершенной определенностью заявляет, что правый берег, по его мнению, более прав. Приводимые им основания столь глубоки, что мы процитируем их здесь.

«К чему привело бы отрицать прогресс демоса? Есть ли в нашей культуре хоть один факт более значительный, чем изумительное расширение читательских кругов? Во время романтизма издание работ даже самых знаменитых писателей было количественно ничтожно. Вплоть до инвектив против Наполеона III сам Гюго интересовал только литературные круги, А теперь, благодаря повседневной прессе, широко отворяющей свои столбцы искусству, приглашающей часто настоящих артистов писать новеллы и романы для своей публики, мы можем рассчитывать на тысячи и тысячи читателей. Конечно, бульварная газета долго спекулировала на самые низкие инстинкты читателя и была публичным домом мысли, но надо отдать ей справедливость: в последние годы, постигнув всю огромность своего влияния, она начинает проникаться и сознанием своей ответственности. Уровень газет подымается. Смотрите, сколько статей крупных ученых специалистов дают парижские газеты по су. Теперь величайшие имена Франции сотрудничают в этой ежедневной энциклопедии. Кабинеты великих умов как бы распахивают двери перед жаждущей знания толпою».

Ромен Роллан указывает далее на изумительный успех журнала «Литературный листок», дающего за два су целые романы. «Кровавый пост» Экаута ¹⁶ разошелся в ста тысячах экземпляров! В десятках тысяч пошла «Евгения Гранде», «Казаки», «Фауст», «Враг народа» и «Привидения», «На дне» и т. д. Роллан отмечает также постепенную замену классического желтого томика по три франка пятьдесят — летучим иллюстрированным томом за девяносто пять сантимов.

«Зачем вам бояться всего этого? — спрашивает он. — Эта сила идет, чтобы оживить вас. Она несет вам свою свежесть. Пользуйтесь! Великий порок артистической аристократии — ее изолированность от коллективной жизни, ее склонность отрицать эту жизнь, поворачивать спину действительности».

«Выйдите вон из вашего тепличного идеализма, где искусство задыхается. Вы погибли бы, если бы не пришли варвары, которые выбьют двери. Развитие демократии — это спасение артистической аристократии. Борясь против демоса, аристократия возьмет у него немного его реализма и его жизненности, а рядом с тем многочисленны будут перебежчики, которые понесут врагу секреты, на коих покоилось преимущество аристократии, а именно культ перед мыслью и религиозное отношение к красоте. Пусть же аристократия будет захвачена наступающим приливом. Пленная Греция учит варваров–победителей. Она сумеет стать во главе той толпы, которая возьмет ее в плен и во главе ее послужит более тесному сближению между искусством и жизнью. Я мечтаю, что еще увижу, как дружно будут строиться соборы новейшей мысли, органически объединяющие интеллектуальные силы целых наций. Они будут плодом общей работы. Одни возведут купол, другие расцветят окна, третьи вырежут статуи. Если этот идеал, на который нынешняя печать является как бы карикатурой, когда–нибудь, хоть не скоро, осуществится, то только в результате слияния демократии и артистической аристократии. Если первая без второй слепа и груба, вторая без первой осуждена на смерть».

Таковы последние до сих пор написанные слова высокодаровитого автора «Жан–Кристофа».