Предисловие [К «Новеллам» Мопассана]

В серии «Русские и мировые классики» книга новелл Мопассана займет почетное место. У каждого читателя этих произведений, несомненно, сразу получится и будет все более крепнуть впечатление замечательного мастерства. Рядом с этим живым мастерством рассказа, делающим Мопассана одним из величайших новеллистов всех времен, читатель отметит также глубинную правдивость его произведений, правдивость — то есть изображение жизни как она есть. При этом писатель стремится только к необычайно меткой передаче скрывающихся от наших глаз глубин и к живому убедительному рассказу. Такая правдивость — натуралистическая в лучшем смысле слова — является основным принципом творчества Мопассана.

Часть новелл Мопассана представляет собою не то этюды, на которых он упражнял свое изумительное перо, не то шутки, которыми он хотел сам развлечься и других развлечь. Эти его шутки так веселы, так изящны, несмотря на присущую им непристойность, что они дали ему наиболее широкий круг читателей. Между тем писание таких вещей было для Мопассана не только развлечением. И он отнюдь не представлял собою развлекателя или человека развлекающегося, — к писательству он относился как к важному делу, даже более того, — как к торжественному служению.

Но когда Мопассан, отходя от легкого развлечения, на котором он отдыхал, отдается своему настоящему мастерству, он является по преимуществу, как отмечает это и М. Эйхенгольц в своей превосходной статье ¹ тяжелым, жалящим и отравленным разочарованием скорбником.

Смешно, разумеется, хотя бы на минуту подумать о том, что Мопассан является буржуазным писателем, то есть представителем капиталистического уклада. Он был его ненавистником, был его озлобленным и измученным критиком. Мопассан был выразителем той интеллектуально высокоразвитой прослойки мелкой буржуазии, которую принято называть интеллигенцией. Эта прослойка чувствовала на себе сверху все растущее давление капитала, принижавшего интеллигенцию, покупавшего ее, превращавшего ее в служанку, а снизу она натыкалась на тупость, обывательскую серость, интеллектуальную скудость, трафарет мещанского стада.

Плеханов говорит в «Истории русской общественной мысли» (том III): «Честные идеологи всякого данного общественного порядка, основанного на подчинении одного класса другому, всегда восставали против злоупотребления теми исключительными правами, которыми пользовались господствующие классы».²

Ко времени Мопассана злоупотребления эти превратились в одно сплошное кричащее преступление; самой острой его формой являлась война. Мопассан не дожил до ужасов войны 1914 и последующих годов, но он пережил войну франко–прусскую. В статье М. Эйхенгольца читатели найдут немало иллюстраций к глубокой антибуржуазности Мопассана.

Но Мопассан, являясь честным идеологом верхних слоев мелкой буржуазии, не мог не выражать собою также тоскующее стремление к настоящей человечности, к какому–то яркому чувству, которое зарождается в кругах мещанства, в особенности в его молодежи, но зачастую гибнет, закисает, оседает назад — в болото. Именно эти порывания интеллигентской части мещанства к неясному для них самих идеалу разумной и светлой жизни заставляют их самих иллюзорно думать о себе, что они–то и являются главными двигателями прогресса.

Однако этой иллюзии у Мопассана не было.

Хотя через головы тупого мелкого мещанства (чиновников, коммерсантов и прочих обывателей) Мопассан видел также и прослойку крестьян, но он не находил в этом утешения. Он сознавал подавленность этих народных масс, но видел вместе с тем и их изуродованность. Если угнетенность их вызывала в нем чувство жалости, то извращенность инстинкта этих мельчайших собственников пугала его и находила в нем страдающего изобразителя.

Мопассан старался сохранить на своем писательском лице печать спокойствия и объективности, но так и кажется, что если этот широкий белый лоб редко сжимается морщинами отвращения и муки, зато мозг там, за черепом, содрогается страданием.

Где выход?

Мопассан не знал никакого выхода; ему казалось, что единственный правильный строй общественной жизни есть анархия, то есть отсутствие всякого строя. Но разве это решение вопроса и разве это хотя бы намечает какой–нибудь путь, первые шаги этого пути?

Нет, даже первых шагов у Мопассана не было.

Надо отметить еще одну черту, которую не подчеркнул М. Эйхенгольц. Мопассан был ужасающе одинок. Метафизическое одиночество, глубокое убеждение в том, что человек абсолютно, неизбывно, непоправимо одинок, было одной из мук Мопассана.

В сборнике не помещен рассказ «Одиночество», который говорит об этом с особенной силой. Чувствуется, что Мопассану хочется прижаться своей грудью к чьей–то живой груди, но никакая ласка, никакая физиологическая близость, которые, может быть, именно по этой причине часто и остро волновали Мопассана, не кажутся ему разрушающими одиночество. Телесная оболочка, как железной решеткой, отделяет людей друг от друга.

Таким образом, если Мопассан в своих нападках на буржуазию и мещанство кажется далеким от них, врагом их, то это не мешает ему быть вместе с тем их отпрыском и болеть их болезнями. Чувство непобедимого одиночества есть чувство мещанское и прежде всего интеллигентски–мещанское. Оно отсутствует у пролетариата, оно отсутствует у тех, кто окунулся в животворное озеро пролетарского мирочувствования. Растерянность, отсутствие идеалов, полное пренебрежение, какое–то бессознательное игнорирование социалистического движения рабочего класса — все это рисует Мопассана как раз в его мещанско–интеллигентской ограниченности. Как очень многие другие, ему подобные, Мопассан не является никаким учителем того, что же нужно делать, но, как другие его собратья в этом отношении, он с необыкновенной зоркостью видит пороки и язвы окружающего и дает их нам в увеличенном, выпуклом виде, являясь, таким образом, действительно исследователем общества.

Плеханов учил нас: «Склонность художников и людей, живо интересующихся художественным творчеством, к искусству для искусства возникает на почве безнадежного разлада их с окружающей их общественной средой».³

Это, конечно, совершенно верно. Вся плеяда — Флобер, Гонкуры, Мопассан, Золя находились в чрезвычайном разладе с окружающей действительностью и упивались поэтому мастерством формы как таковым. Самый чуткий, нервный и больной из них, Мопассан тоже находил какое–то спасение от угрюмой правды жизни в отделывании своих произведений. Но в то время как в другие эпохи такой оторванный от действительности писатель возносился над ней, как им казалось, в царство искусства беспредметного или в фантастику, в мистику, представители мещанской интеллигенции после 48–го года, то есть во вторую половину XIX века, под влиянием росшей рядом с ними стихии естественной науки, которой не могла не покровительствовать буржуазия, оказались в совершенно оригинальном положении. Они тоже придавали огромное значение форме, у них подчас появлялось устремление к экзотике, к пирам воображения, к романтике; но доминирующей их чертой было стремление исследовать окружающую действительность во всей ее грязи и злобе. Поэтому реализм в их руках приобрел одновременно характер научного анализа и характер формального разрешения задачи, так сказать, социального портрета (индивидуального, группового), путем самой высокой художественности.

Но если некоторым из писателей–реалистов и удавалось при этом сохранять внутреннее душевное равновесие, то у Мопассана к этим двум чертам: объективному исследованию и художественной обработке материала — присоединяется третья — незримые или редко зримые миру слезы.

Всякий художник призывается к своей художественной миссии прежде всего неуравновешенностью своей нервно–мозговой системы и, вследствие этого, ее чуткостью, то есть тем фактом, что бурные процессы происходят в организме такого человека часто от толчка извне, который прошел бы почти незаметно для так называемого нормального организма. Вот почему болезнь и талант идут очень часто рядом.

Мопассан, как известно, погиб от тяжелой болезни. Чисто психиатрическая точка зрения старается вывести именно из недуга Мопассана все особенности его общественного настроения и художественной манеры; чисто социологическая точка зрения должна была постараться самую болезнь Мопассана, так глубоко гармонирующую с тем местом, которое он занимал в обществе, объяснить как явление чисто общественное.

Конечно, истина лежит посередине. Общественный строй, сам глубоко больной, приготовляет социальное место для своих скорбников, для людей типа Гёльдерлина, Ницше или нашего Успенского, и на это место ставится та индивидуальность, которая способна с наибольшей чуткостью ощутить эти социальные болезни. И тогда начинается совершенно своеобразный процесс. Болезнь организма, разные виды меланхолии, раздражительности и т. д. дают особенно. густые, сочные, язвительные краски для соответственной общественной потребности в самопознании и самобичевании. Болезнь личная становится как бы органом болезни общественной, но вместе с тем она растет под влиянием именно этой своей функции. Художник становится каким–то резервуаром всех ужасов и страданий своего времени. Это подтачивает его силы, это ускоряет его гибель, но в результате остается крупный памятник времени. И поскольку оба врага — тупое и хищное самодовольство правящих, тупая и мелкая стадность управляемых (вне пролетариата) остаются и, как приходится бояться, продлятся еще порядочно времени, постольку и писатели типа Мопассана также остаются в величайшей степени ценными.

Читатели, которые прочтут мое подобное же введение к сборнику произведений Андреева (в той же серии классиков),⁴ легко убедятся, что менаду этими писателями, с социальной точки зрения, имеется очень много сходства. Это не должно повести к упреку в некоторой монотонности социальных объяснений, это отмечает собою самое реальную действительность.

Есть глубокое внутреннее родство между Андреевым и Мопассаном, именно потому, что они по рождению принадлежат одинаковой среде, потому, что они выразители одних и тех же слоев. Только Мопассан, в соответствии с несравненной формальной тонкостью французской культуры, является несравненно большим мастером, чем Андреев; однако в некоторых случаях варварская, но могучая аляповатость Андреева, его жажда кошмара дают ему частичное преимущество перед французским собратом.

И, конечно, существует немало подобных Иеремий просвещенного мещанства — это чрезвычайно распространенный писательский тип. Тип этот нам нужен, он является нашим собратом по борьбе с пошлостью высших и низших. Нам еще есть чему у них поучиться — в смысле наблюдательности, понимания пороков обывательщины (позолоченной и серой), в смысле умения бичевать эти пороки. Путям же, которые поведут прочь от них, способам борьбы с ними, преображению жизни — мы будем учиться у других.