Элемир Бурж

Элемир Бурж не принадлежит к числу горных вершин хребта французской литературы. Это — вершина одинокая, с которой, однако, могут сравняться лишь немногие пики главного кряжа. Большая публика еще не знает пути к этой холодной, белоснежной вершине. Коллективный Магомет еще не направился к горе, а такая гора, как Элемир Бурж, менее всего склонна сама пойти навстречу Магомету.

Насколько я знаю французскую литературу, в ней есть только два отшельника, во всяком случае, чрезвычайно крупных, а может быть, и гениальных. Это Поль Клодель, о котором у нас пойдет речь в другой раз ¹ и Элемир Бурж.

Когда заинтересовываешься молодой ищущей и уже кое–что нашедшей французской литературой, когда прислушиваешься к голосам многочисленных групп и одиночек, так горячо уверенных в необходимости, неизбежности и желательности возрождения французской литературы, — тогда на каждом шагу начинаешь натыкаться на произносимое с благоговением имя Элемира Буржа.

Я посвятил как–то в «Киевской мысли» фельетон столь глубоко честному и истинно передовому Люсьену Жану.² Так вот этот Люсьен Жан в ответ на упрек в «завистливости» юной критики журнала «La nouvelle revue française», проявившейся якобы в травле Эдмона Ростана, отвечал: «Вы думаете, что мы склонны отрицать всякую славу наших дней, что мы не замечаем вокруг себя великих поэтов? Постойте, почему же? Мы не признаем Ростана, да. Но мы преклоняемся перед Эмилем Верхарном и Элемиром Буржем».

Совсем к другому типу людей и к другому направлению принадлежит бурно–пламенный поэт, неистовый и парадоксальный критик Жан Тогорма. Этот тоже свирепо ратует за возрождение французской литературы; и вот, стараясь наметить, кто же из писателей старшего поколения более или менее отвечает требованиям «возродителей», — он в первую голову называет «великого учителя Элемира Буржа и его великую поэму о Прометее», то есть «Корабль».³

Наконец, в специально изданной утонченнейшим журналом «Mercure de France» брошюре, принадлежащей перу довольно злопыхательного реакционера Варио, воскуряются такие фимиамы Элемиру Буржу, ароматнее которых не курили и величайшим гениям человечества.

Но почему же алчущие и жаждущие возрождения, идущие разными путями и с разных сторон, встречаются, как в узловом пункте, на творчестве Буржа? В чем заключается особенность этого творчества?

Прежде всего, надо сказать, что Элемир Бурж уже не молодой человек, начавший свою литературную деятельность в 1877 году. За все это время он выпустил, однако, лишь два больших романа, один маленький и одну первую часть своеобразной поэмы в прозе.⁴ Работает он основательно, не для рынка, не для успеха, которого у него до самого последнего времени и не было. И работает, надо сознаться, идя совершенно своеобразными путями.

Быть может, лучше всего охарактеризовывается его творчество его собственными словами, поставленными в эпиграфе самого большого его произведения, романа «Птицы улетают и цветы осыпаются».

«В этом романе я решился стать учеником великих английских поэтов времен Елизаветы и Иакова и самого великого из них, Шекспира, хотя я сознаю, что выдавать себя даже за ученика подобных учителей — уже, пожалуй, значит выказывать известную претенциозность. Шедевры нашей новейшей литературы с их поисками за естественным, их кропотливым копированием повседневной действительности, в сущности, уменьшили в наших глазах естественный рост человека и исказили его облик. Мне пришлось прибегнуть к магическому зеркалу вышеупомянутых поэтов, чтобы вновь увидеть человека в его героизме величия, в его правде. Итак, пусть читатель припишет то хорошее, что найдет в романе, влиянию великих учителей смеха и рыданий: Вебстера, Бена Джонсона, Форда, Бомонта и Флетчера и, наконец, Шекспира. Недостатки принадлежат мне».⁵

Действительно, Элемир Бурж и по внешней своей манере, и по внутреннему содержанию резко отличается от современных реалистов. Правда, он, если хотите, тоже реалист: он никогда не прибегает к введению прямо фантастических элементов, хотя бы и в символических целях. В сущности, он вовсе не символист. Он просто рисует перед нами необычайно вольные серии широких и красочных, в духе живописи Ренессанса, фресок, он создает фигуры, столь резко выраженные в своей характерности, что подобные, конечно, вряд ли могут встретиться нам в действительности, но, однако, ни в чем ей не противоречат, художественно возможны. Из причудливых приключений этих резко очерченных чудаков самого различного калибра Бурж создает горькие поэмы, насквозь проникнутые пессимизмом, но насыщенные такой интенсивной жизнью, что эта объективная сила жизни словно сама по себе побеждает пессимизм, так что судьба людей у Буржа кажется одновременно захватывающе интересной, бурно–увлекательной и страшной, часто унизительной. Действительно, вы часто невольно вспоминаете о Шекспире, читая драматические страницы сверкающих романов–поэм этого автора. Мне кажется, что именно в нем следует искать настоящего учителя Германа Манна,⁶ например, и некоторых других, не называющих его «реал–фантастом» наших дней.

Элемир Бурж начал свою литературную деятельность довольно рано. Именно в 1877 году, когда ему было от роду двадцать пять лет. Сильнейшее влияние на него, по–видимому, оказали стиль, образы и идеи Флобера, в особенности Флобера–романтика. Первый роман Буржа «Сумерки богов» не возбудил ничьего внимания, и только в самое последнее время о нем начинают говорить, как о шедевре.

Объективной задачей романа явилось описание крушения остатков феодализма под ударами нового режима капиталистической централизации. В романе описывается разложение и гибель чудовищной по своей болезненности и по своим порокам семьи сломленного Бисмарком князя одного из бесчисленных мелких государств Германии. Быт маленького двора с его глупой пышностью, стремительная катастрофа, сметшая все это хрупкое величие и кидающая великокняжескую семью на вершины парижской золотой эмиграции, кошмарная жизнь этих праздных людей, с отравленною кровью в жилах, в нелепом дворце, построенном ими в Париже, постепенно наступающее одиночество князя, превращение его в настоящую развалину, готовность склониться перед великим наследником — германским императором, его ужас и стыд, когда он замечает, что последний все более становится орудием финансового капитала, — все это описано сочно и, вероятно, достаточно правдиво, хотя, в отличие, например, от романов Золя, вы все время чувствуете у Буржа, что его описания суть не плод наблюдения и изучения, а детище необыкновенно сильной, доходящей до прямого визионерства фантазии. Вы легко чувствуете также и то, что бытовая обстановка и социальная тенденция менее всего интересуют Буржа, что он не бытописатель, не человек тенденции, а по преимуществу живописец и драматург. Его увлекают — либо красочные задачи, создание картин в духе Веласкеса или Тициана, либо какой–нибудь титанический или омерзительный трагический конфликт. Эффект живописный и эффект эмоциональный, любование пышностью и изяществом тонов и потрясение бурями страстей — вот подлинная художественная цель Элемира Буржа. Хотя позднее он, несомненно, вырос и как живописец, и как драматург, но уже и в «Сумерках богов» он дает блестящий образчик того и другого. Хочется привести одну из наиболее характерных сцен.

Говорится о больной принцессе Кларибель, малолетней умирающей дочери князя:

«На шею ее надели все ее ожерелья, нитки жемчуга и самоцветные каменья, пальчики унизали перстнями, сапфирами, венгерскими опалами, смарагдами… Итальянка перевязала ее бледные волосы бантами из широких ленте жемчугами, в то время как Фрида держала у ног постельки большое зеркало. Девочка отражалась в нем для себя в последний раз: нос обострился, глаза неопределенно блуждали и были стеклянисты, черты были настолько искажены под всем этим великолепием, что она испугалась своей смертельной бледности и, словно желая спрятать ее от себя, потребовала, чтобы ее нарумянили. Эмилия потерла ей жирной краской скулы, и дитя, кончив свой предсмертный туалет, устремило взор на разукрашенную елку и на пылание бесчисленных свеч, которые со всех сторон ее окружали… Когда князь Карл, узнав об ужасной новости, прибежал в эту сияющую комнату, где уже никого не было, он увидел своего сына Отто, который, передразнивая только что умершую сестренку, повторял, кривляясь, гримасы ее агонии».⁷

В промежутке между этим романом и другим, несравненно более широким, Бурж, кроме ряда затерявшихся теперь газетных работ, опубликовал один только совсем небольшой роман «Под топором».⁸ Это исторический роман, сюжет которого взят из эпохи Великой революции. Он несколько напоминает лучшие вещи Вальтера Скотта, но без его длиннот и педантизма, он напоминает еще больше романы Бальзака из той же эпохи и, уступая последним в широте картины, в смелости и захватывающей интересное™ фабулы, превосходит их изяществом языка и тонкостью и богатством пейзажа, местами поистине мастерского. Характерна также большая объективность, с которой Бурж относился к борющимся сторонам. Здесь опять–таки краски, формы и размах страсти гораздо важнее для него, чем убеждения его героев или поучение, которое из романа можно было бы вывести. Элемир Бурж, один из самых «чистых» художников новейшей литературы, что отнюдь не мешает ему быть чрезвычайно богатым по содержанию, и это потому, что, с объективизмом влюбленного в эффекты живописца зарисовывая жизнь, он всегда берет ее лишь в ее взвинченных, ярких моментах.

До последнего времени Библией поклонников Буржа являлся написанный им в 1892 году роман «Птицы улетают и цветы осыпаются».

В высшей степени характерно, что это парадоксальное, ослепительно разнообразное, циклопическое какое–то сооружение из идей, образов, кипящих эмоций, переносящее нас в самые различные обстановки, со дна общества на его вершину, в фантастический славянский мир, в мир мавританский, в недра пустыни, всюду очаровывающее нас порою почти нестерпимой интенсивностью экспрессии, эта грандиозная фантазия, волшебная, как сказки «Тысяча и одной ночи», пронзенная иронией, как повести Вольтера, трепещущая пафосом, как драмы Форда, не могла найти себе издателя и печаталась маленькими кусками, в виде бесконечного фельетона в средней руки газетке «Парижское эхо».

Передавать содержание этого романа было бы слишком сложно. Это повесть о человеке, внезапно вознесенном от нищеты и анархического протестца на первые ступени около трона, о человеке, осыпанном дарами судьбы, но вечно неудовлетворенном, пылающем, страдающем, преступном, постепенно умирающем в объятиях все более холодного и ночного нигилизма, А рядом целое море живых и странных типов, взятых как–то сразу, в немногих мазках и глядящих на нас теми вечными глазами, какими смотрят портреты Гольбейна, Тициана или Ван–Дейка.

Приведу и из этого романа маленький кусочек, опять–таки напоминающий собою какую–то несуществующую, конечно, картину большого мастера эпохи Ренессанса.

«Флорис холодно обнял своего незнакомого брата, этого молодого человека в архиепископском одеянии, хрупкого, золотоволосого, маленького, бледного, с лицом меланхолическим и надменным. «А я, мой брат, — сказал сладкий голос, — я совсем позабыта вами? Мне вы не скажете ничего». Тогда, обернувшись, герцог увидел около себя Татьяну, неподвижную, как изваяние. Пурпурные лучи заката освещали ее лицо с большими глазами, зелеными и прозрачными, как море. Вся одетая в белый бархат, тяжелые складки которого, прямые и строгие, падали к ее ногам, она казалась выше своего роста. Таинственная усмешка играла, на ее бледных губах, едва розовый цвет лица, светло–желтые волосы, закрученные на затылке и легким локоном сбегавшие вдоль щеки, склоненная голова, призрачные слепые глаза — все в ней казалось сверхъестественным. Ее рука была слегка отставлена от стана в каком–то нерешительном движении, и в тонких пальцах она шевелила кисть огромных пурпурных роз».⁹

Заметьте, какие огромные расстояния отделяют одно произведение Буржа от другого. Лишь совсем недавно опубликовал он свою драматическую поэму «Корабль», причем первый том ее, ныне вышедший, содержит только пятнадцать песен, и не знаю, составляет ли половину задуманного.¹⁰ Но уже то, что Исполнено, — высокозамечательно. Здесь Бурж сбрасывает с себя романтические одеяния и выступает как поклонник классических форм. Трудно представить себе произведение более проникнутое эсхиловским духом, чем «Корабль». Милош Мартен, один из иностранцев, видящих в Бурже величайшего писателя современной Франции, пишет об этой поэме, полной меры и страсти, горечи и ликования:

«Она течет, как река, исполненная важного ритма, как торжественная музыка, катящая самые безумные сны к какому–то величавому синтезу и порою, словно кипящая лава, застывающая в гигантских формах колоссальных скульптурных групп».

Об итогах жизненной философии Буржа до выхода второй части «Корабля» говорить рано, но давно пора обратить внимание русского читателя на этого удивительного отшельника, подарившего миру за тридцать пять лет всего четыре произведения, из которых каждое — шедевр, и каждого довольно для того, чтобы обессмертить автора. Но, быть может, не все согласятся с таким суждением. Пусть. Важно, однако, то, что Элемир Бурж со своею идеализацией жизни — не в сторону оптимизма, а, так сказать, в смысле «титанизма» — не только стоит в стороне от большой дороги нынешней литературы, но начинает становиться притягательным магнитом для значительной части даровитейшей молодежи и во Франции, и вне ее. Эта реабилитация столь долго игнорировавшегося писателя, — во всяком случае, знаменательна.