Лекция 4. Переход от средневековья к Возрождению и раннее Возрождение. Данте Алигьери, Петрарка, Боккаччо. Общая характеристика первой волны Возрождения в художественной литературе

Великий итальянский поэт Данте Алигьери родился в 1265 году и умер в 1321 году, то есть в первой четверти XIV века. По времени его жизни и отчасти по характеру его произведений Данте обыкновенно относят к Средним векам. Так, вы можете найти, например, у тов. Фриче характеристику Данте как величайшего средневекового поэта.¹ Я думаю, однако, что более правы те, кто относит Данте, по духу его произведений, к раннему Возрождению. Конечно, оба эти утверждения относительны. Я исхожу из того, что в Италии эпоха Возрождения началась гораздо раньше, чем в других странах; XIV век в Италии уже безусловно относится к Возрождению. Но я не стану особенно настаивать на том, куда правильнее отнести Данте, потому что такая классификация мало к чему ведет. Для меня как Данте, так и следовавшие после него два поэта — Петрарка и Боккаччо — являются особыми в истории европейской литературы типами, типами переходными от средневековья к Возрождению. Каждый из них известными сторонами своего творчества уже являлся человеком Возрождения, и каждый из них очень крепкими цепями прикован еще к средневековью.

Я хотел бы предпослать моей лекции об этих трех людях, среди которых Данте занимает центральное место, еще следующее соображение.

Очень часто, подходя к вопросам литературы, искусства, даже вообще культуры, указывая классовые корни того или другого произведения или того или другого автора, пытаются непременно найти один определенный класс, защитником которого тот или другой мыслитель являлся. Во времена, когда коллективы вообще развиты больше, чем личности, то есть когда, другими словами, всякая личность попадает в наезженную колею, из которой ее почти невозможно окончательно выбить, — в такие времена — это действительно так. Но когда создается обстановка (а в известные эпохи такая обстановка создается с неумолимой силой), способствующая возникновению типов, которые трудно отнести к какому–нибудь определенному классу, типов, которые оказываются на перепутье, — тогда этот метод неудовлетворителен.

Надо помнить, что главным носителем литературы, в особенности начиная с эпохи Возрождения, но также и в некоторые эпохи древнего и античного мира, — является особая группа: интеллигенция, то есть группа специалистов идеологии. Куда их отнести? Это вопрос, который требует более внимательного рассмотрения.

Если в обществе борется несколько классов, то интеллигенция может оказаться закупленной или добровольно перешедшей и в один, и в другой, и в третий лагерь. Интеллигенция может быть защитником угнетенных, она может оказаться рыхлой, она может оказаться раздерганной на группы, защищающие разные тенденции или не знающие, куда идти. Интеллигенция испытывает на себе огромную притягательную силу различных классов.

Интеллигенция не только дробится на группы, но и внутри этих групп оказываются люди с раздробленным сердцем, которые не знают, куда им податься. И в мировой литературе чрезвычайно много таких людей. Они обыкновенно многогранны, они многокрасочны: они–то и создали иллюзию существования внеклассовой интеллигенции. Между тем внеклассовой интеллигенции все–таки нет, — или, вернее, каждый раз, как та или иная интеллигентская группа играет действительную роль в истории культуры, она неизбежно играет ее волей–неволей в интересах определенного класса. Она не может выступать в качестве самостоятельной силы: или она оказывается за бортом истории, или действует в интересах одного из основных классов общества. Нечто подобное мы найдем — и в явлениях, анализируемых в сегодняшней лекции.

Когда мы определим, что такое эпоха Возрождения вообще, для вас станет ясным, почему именно эта эпоха создает богатые и разнородные индивидуальности.

Давая характеристику средневекового общества, я указал, что той силой, которая росла внутри него и чей рост был главным двигателем прогресса в Западной Европе, были города. Города, как центры ремесленной и в особенности торговой жизни, становились чем дальше, тем сильнее. Эпоха Возрождения в каждой стране приходила в такой момент, когда буржуазия начинала играть в обществе уже более или менее решающую роль. Город сам был довольно многосложным явлением. Там были представители разных слоев буржуазии. Там были богатые негоцианты, ведшие международную торговлю, у тех и других были в руках большие капиталы; там были и ростовщики. Там были и представители уважаемых ремесел (золотых дел мастера, суконщики и другие), затем менее почтенных ремесел (вроде обделывания дерева, камня и т. д.), наконец, были совсем малопочтенные, находившиеся вне цехов работники, — всякие банщики, слуги и т. д.

Но, кроме того, тогдашняя организация ремесла была построена таким образом, что между мастером и подмастерьем постепенно выросла пропасть. К середине Средних веков (для разных стран в разное время) подмастерье фактически стал превращаться в наемного рабочего, который уже утратил перспективу сделаться когда–то мастером, а до гроба должен был оставаться подмастерьем, не имеющим своего собственного дела. Наконец, стало численно расти ученичество, которое тоже из мальчиков, которые поначалу присматриваются к делу, превращалось в пожизненных малоквалифицированных, подсобных работников.

Так что горожане представляют собой очень большую лестницу, — от царственного богача до бездомного пролетария, положение которого было значительно хуже, чем положение пролетария нынешнего. Это был тот средневековый побродяга, который превращал средневековый город в становище, где значительное количество людей было на пороге самой глубокой нищеты.

Из всей этой городской массы выдвигались на первый план купцы. Правда, они более или менее считались с ремесленниками, с руководителями наиболее благородных и богатых цехов, но тем не менее заправилами делались именно купцы.

Широкой внутренней торговли тогда не было, — ремесленники работали непосредственно на заказ покупателя. Посредник нужен был главным образом для внешней, то есть внегородской, торговли. Купец вел торговлю за пределами своего города — с деревней и другими городами, более близкими и более далекими, с другими странами. Ему приходилось считаться с различными трудностями, с различными особенностями населения. Он был человеком властным, проницательным, инициативным в высокой степени, он рисковал каждую минуту и, заботясь о том, чтобы приобрести все более и более богатств и возможно более безопасные рынки, шнырял чрезвычайно далеко. Из такого купеческого шнырянья в поисках рынков произошло такое значительное событие, как открытие Америки.

Италия первая стала выходить из средневековой спячки. В ней первой развилась очень серьезная торговля. Венеция, которая сделалась главным посредником между Западом и Востоком (все еще очень богатым); Флоренция, которая, во–первых, была чрезвычайно удобно расположена в смысле промышленности, так как находилась среди пастбищ и смогла развернуть изготовление шерсти — одного из главнейших продуктов торговли, а во–вторых, лежала на перепутье между обоими морями и смогла оказаться центром, куда стекались, прежде чем уйти за море, все величайшие ценности итальянской продукции; Генуя и еще несколько городов, которые могли с ними соперничать, шли впереди остальной Европы. (Рим оставался пока затертым, несколько более в тени и главным образом выдвигался как центр папства.) Вот эти большие торговые города, которые могли изготовлять в большом количестве свои товары и обменивать их на другие, и дали громадный толчок развитию Северной Италии, созданию, в Венеции и Флоренции в особенности, громаднейших культурных центров под руководством именитого купечества.

В Венеции купечество стало правящим классом, образовав олигархию. Крупные купцы правили этой республикой через делегатов постоянных и пожизненных; эти последние выдвигали из своей среды на определенный срок не столько повелевавшего ими, сколько зависящего от них правителя — дожа. Правление во Флоренции носило несколько иной характер. Там не сложилась республика, а один, самый богатый, купеческий род произвел цезаристский переворот. Не принадлежа сам к аристократии, этот род, Медичисы, опираясь демагогически на низы, путем обычной игры между двумя почти равными силами, выскочил в правящую династию и оставался в таком положении в течение двухсот лет. Медичисы сделались одной из знатнейших фамилий Европы, и короли считали за величайшую честь жениться на девушках из этой семьи.

Самая личность купца была в высокой степени оригинальна и интересна. Это был мореплаватель, человек, видавший виды, подвижный. Для этого человека ни один день не походил на другой. В высшей степени кипучая натура, он и вокруг себя создавал кипение. Рискуя постоянно, зная все секреты, при помощи которых он интриговал во внутренних и внешних политических отношениях, купец создавал массу зависимых от себя людей, которых тоже втягивал в этот нервный пульс изменчивой, полной постоянных авантюр жизни.

Персона из крупных купеческих фирм поставлена была в новые отношения также к религии, которая требовала чрезвычайной приверженности к старине, предписывала аскетизм, самоустранение от земных благ. Все это для купца мало подходило. Он этими благами торговал и считал их самым главным на свете. Это был начальный купец, и он резко отличался от того, которого мы еще встретим в процессе развития капитала, — от того, который скопидомничал и сделался носителем реформации. Купец Возрождения с его далекими плаваниями, с его путешествиями на Восток, с напряженной борьбой против феодалов, затруднявших всякую торговлю, не мог войти в колею размеренного распорядка. Он много наживал, но много и проживал, — тем более что ему надо было подкупать сограждан: он разбрасывал большие деньги на устройство народных зрелищ и на всякого рода ухаживания за народом. Он стремился к тому, чтобы заставить толпу восторгаться собой. Он импонировал ей и своим видом. Купец XIV, XV и отчасти XVI столетия отличался необыкновенным блеском: он носил одежды из бархата и парчи, устраивал балы, шествия по улице, торжественные церемонии, развивал огромную пышность. Он понимал, что это, с одной стороны, выдвигает его на первый план и заставляет им восхищаться и даже хвастаться: у нас, мол, в Венеции вот какая аристократия, у нас во Флоренции наши Медичисы вот что делают! — заставляет граждан гордиться своими повелителями. А с другой стороны, это было удовлетворение собственной потребности.

Поэты, которые сочиняли различные льстивые канцоны новым господам, были того же типа, как и трубадуры, с той только разницей, что они воспевали купца, отказавшегося от традиции, циничного, откровенного охотника за наживой.

Эту эпоху называют Возрождением в том смысле, что в ней воскресла античная литература, воскресло античное искусство, античная культура. Действительно, это отчасти верно.

Весь этот мир, живший за счет выгод торговли с иноземцами и за счет эксплуатации своих собственных рабочих и крестьян, не находил отклика в «деяниях отцов», в литературе католической эпохи. Я уже рассказывал прошлый раз о буржуа, о горожанине, о том, как он начинал понемножку расширяться; а тут буржуазия сразу появилась в совершенно новом виде, приобрела блеск, величие, стала играть первую роль, очень часто наступая на голову феодалам. В этих условиях, само собою разумеется, она резко рвала все традиции и искала себе новой идеологической опоры. Где же она могла ее найти?

Сквозь церковную латынь, засушенную, искалеченную, просвечивали римская поэзия, римский театр, римское искусство, в особенности в Италии, где новое общество жило на развалинах старого Рима с его пышной языческой жизнью, с его огромным культом наслаждения, с его мировой торговлей. Этот старый Рим — не папский город, не город христианский, а город языческой империи, — стал мечтою для всякого образованного итальянца, то есть купечества и антуража этого купечества. Сквозь Рим они добрались в скором времени и до Греции, а мы знаем, в какой мере в Греции жизнь была изящна, в какой мере это была жизнь, дававшая тонкое развитие индивидуальности, по сравнению с косным и аскетическим средневековьем. Все это были такие тенденции, такие ценности, которые вновь родившийся человек, этот индивидуалист–купец и его подручные находил для себя в тысячу раз более подходящими, чем Евангелие и Жития святых. Отсюда громадный интерес к античной идеологии.

Давно невиданную роль стало играть искусство. Художник строил дворцы, устраивал празднества, воздвигал статуи, воспевал державного купца и его дам, он музыкой ласкал его слух и т. д. Художник был совершенно необходимым атрибутом двора вот такого грансеньера из купцов.

Конечно, одновременно со своим развитием эти великолепные и блистательные верхи вступили в двойную и даже тройную социальную борьбу.

Надо было сломить феодалов–землевладельцев. Землевладелец жил крепостным трудом крестьян, и вот рядом с ним вырастает такая фигура, которая, приобретая громадные капиталы и постепенно становясь на первое место, оттесняет земледельца. Поэтому старая знать протестовала против самого духа Возрождения.

Вторым врагом была церковь; третьим — простонародье, которое увлекалось зрелищами, аплодировало и пело песни своим господам, но все–таки понимало, что эти господа сильно попирают интересы простонародья, и очень часто взметывалось настоящими бунтами.

Все эти три силы почерпали свою идеологию в церковщине. На церковь, на старые нравы и традиции, на приверженность к Средним векам опирается дворянство, пока оно не оказывается совершенно подмытым и не растворяется в новой, торговой аристократии. На церковные традиции, конечно, опирается сама церковь, но и тут я должен сказать, что, как это ни странно, сама церковь отчасти растворилась в купеческой аристократии. Буржуазия не только старую аристократию растворила в себе, поставив ее совершенно на новую ногу, заразив ее своими нравами, подчиняя ее своей идеологии, она сделала это даже с епископами, кардиналами и самими папами. Подчинить пап было тем легче, что в папский сан возводились сыновья богатейших купцов. Старшим сыновьям давались троны в том или другом городе, а младшим предназначалась церковная карьера, и они, при поддержке родственников, доходили и там до высоких ступеней. В XV и XVI столетиях целый ряд пап является типичными представителями этого нового класса, — например, Александр Борджа и Лев X, которые были атеистами или язычниками, людьми подновленного античного миросозерцания.

Толпа, масса горожан, протестуя против столь дорого ей стоившей пышности купцов, тоже опиралась на средневековую христианскую религию. Но ей трудно было опираться на церковь прелатов, на церковь пап: даже когда церковь цапалась с каким–нибудь крупным купцом, всякий сознавал, что не за народ она заступается, а блюдет свои собственные политические интересы. Поэтому народные массы, не умея сами создать себе никакой идеологии, обращались непосредственно к Евангелию и воскрешали те пролетарские, полусоциалистические начала, которые там содержались. Так против возрождения античной доблести, античной пышности, античного изящества жизни возрождался аскетический идеал первоначального христианства. Одной из попыток такого восстановления первоначального древнеримского христианства, к которому шли мелкая буржуазия, «populo minuto» и плебс, городская чернь, было движение Савонаролы.

В то самое время, когда во Флоренции поднялись Медичисы, поднимается и суровый христианский демократ Савонарола. Он даже устраивает на недолгое время республику с «Иисусом во главе», — республику до некоторой степени террористическую и якобинскую. Во главе ее встали монахи и светские граждане, представляющие собой клуб яростных друзей народа, что–то вроде монтаньяров Французской революции 1789 года. Только эти своеобразные флорентийские монтаньяры, объявляющие беспощадную войну порокам, богатству, знати, действуют во имя Христа и его добродетелей, во имя христианского аскетизма.

Вот какова была обстановка, в которой развернулась в то время борьба классов. В Италии это положение сформировалось раньше, чем где бы то ни было. Борьба еще неумелая, слабая началась с XI века, — та борьба, о которой я уже говорил вам, читая лекцию о средневековье. Флоренция является наиболее показательной, руководящей столицей Возрождения, по крайней мере до начала XVI века. В ней были высоко развиты ремесла в их феодально–цеховой форме, она сделалась ареной деятельности крупных купцов, новой аристократии, характерных для Возрождения вождей. И Флорентийская коммуна стала матерью трех величайших поэтов Возрождения — Данте, Петрарки и Боккаччо.

Во Флоренции классовая борьба началась чрезвычайно рано. К тому времени, когда выступает Данте, там уже имеется довольно законченная республика. Флоренция этого периода не имеет никаких сюзеренов; мало того, — она подчинила крестьян непосредственно городу, сеньории города, городским выборным властям, и лишила знать не только привилегированного положения, но даже отстранила ее от светской власти — феодальное дворянство лишилось избирательных прав. Прямо истребить дворянство или изгнать его из республики не хотели и боялись — это был военный класс. Когда читаешь о Флоренции, то не знаешь, было ли старое дворянство больше полезным или вредным ей. Как драться с другими городами, с Пизой и Генуей, если не иметь у себя дворян, этих мастеров по части человекоубийства как одиночного, так и массового? Мудрые главари буржуазии считали, что хотя дворяне были скорее врагами своей родины, чем друзьями, но нужно всегда иметь наготове военного специалиста, держа его, конечно, на короткой привязи, чтобы он не мог произвести аристократический переворот у себя в городе. Вот какие отношения были между буржуазией и дворянством.

Ко времени Данте дворянство было, в сущности говоря, подчинено республике. Однако в самой буржуазии при этом произошел раскол на верхи и низы: на «populo grasso» — жирных людей и на «populo minuto» — «народишко». «Народишко» не состоял целиком из чего–то вроде революционеров, отнюдь нет. В него входило значительное количество членов более или менее мощных ремесленных цехов. Часто какой–нибудь богатый купец объявлял себя приверженцем демократии, потому что хотел среди демократии играть первую скрипку. И, например, фамилия Медичисов выдвинула из себя претендента на трон именно в качестве вождя демократии.²

Стародворянская партия ко времени Данте называлась партией гибеллинов. В учебниках истории вы найдете, что гибеллины — это сторонники светской власти и заговорщики в пользу императоров, которые были германскими владыками, иностранцами, жившими по ту сторону Альп. И действительно, для гибеллинов было типично то, что они не верили или плохо верили в помощь или хоть какую–нибудь поддержку пап, и гораздо больше верили в то, что еще средневековая в то время Европа, с ее твердыми феодальными устоями, может оказать некоторую помощь в деле новой аристократизации городской власти в Италии. Но в общем эта партия была малочисленной и скорее представляла собой клику, сборище заговорщиков. Флорентийские гибеллины стремились вырвать власть у городской буржуазии путем какого–нибудь военного заговора, надеясь на то, что в их числе много дворян, военных людей. Притом они полагали, что получат военную поддержку извне, от императора.

Партия гвельфов состояла почти исключительно из буржуазии. Она относилась отрицательно к императорской власти, боясь вторжения феодальной Европы. Желая, в свою очередь, найти себе более мощного союзника, чтобы удержать независимость городов и свою приобретенную еще недавно власть, она тянула в сторону пап.

Таким образом, это не были просто партии папы и императора. Тут налицо, конечно, была сложная классовая борьба. Чрезвычайно интересно то, что гвельфы разбились сами на две партии — на партии черных и белых. Черными назывались наиболее богатая аристократическая часть гвельфов, белыми — демократическая их часть, и они вели такую же борьбу между собой, как с гибеллинами. Разобраться в этом трудно. Гибеллинов иногда поддерживают «черные», потому что это была богатая публика, а иногда их поддерживает и «белая чернь», чтобы сломить ненавистных черных гвельфов. Все расслоилось на отдельные группы, которые вели каждая свою политику; все обманывали всех и всех продавали. Борьба классов была тогда запутанная, свирепая, ожесточенная.

Вот в это время рождается Данте. Рождается он в среде буржуазной. По происхождению он относится к тому общественному слою, который, по существу, был гвельфским, и его отец был гвельф. Между тем Данте очень скоро переходит на сторону гибеллинов, играет среди них некоторую политическую роль и даже является их идеологом.

Судьба его была такова. Он занимал пост в правительстве гвельфов и часто отправлялся с поручениями в качестве посла» Он занимал даже должность приора. Затем он переходит к гибеллинам и при правительстве белых гвельфов, то есть демократии, навеки изгоняется из Флоренции. Он безумно любит Флоренцию и почти всю жизнь является ее прямым врагом, пишет против нее жгучие памфлеты,³ призывает другие города к негодованию, осмеянию, презрению по отношению к собственной родине.

Сам Данте о себе сказал (правда, чужими устами) в 17–й песни «Ада» своей «Божественной комедии»: «Хорошо тебе, Данте, что ты сам всегда был своей партией».⁴ Это заставляет задуматься. Как же это вышло? Великий человек всегда представляет известную социальную группу, а тут вот с гордостью говорится, что он сам был своей партией; страстный католик и в то же время враг пап, отправивший в своей «Божественной комедии» четырех пап в ад и с наслаждением пытавший их там; человек, который был сторонником демократии, принадлежал к партии аристократов… Все это случилось потому, что Данте, по мере того как он созревал, проникался общеклассовой идеей, а не групповой. В том и было его величие, что он проникся общеклассовой идеей тогдашней буржуазии, через нее в конце концов проникся идеей общеитальянской и даже отчасти общемировой.

Как это происходило? Какими этапами шла политическая мысль Данте?

Я не буду приводить подробности его биографии, а укажу в главных чертах, как постепенно развивалась его мысль.

Он видит вокруг себя отчаянный беспорядок, бесконечную резню, — улица на улицу, дом на дом, Флоренция на другие города Италии, Италия на другие страны. Между тем сознанию передового человека позднего средневековья в высокой мере свойственна жажда единства — один бог на небе, один папа на земле. Не для того ли существует единый папа на земле, который является представителем единого бога, и единый император, чтобы в каждой стране была твердая единая, установленная богом власть? Но вот император ничего не может сделать, и папа ничего не может! Почему?

Прежде всего, говорит Данте, потому, что они ссорятся. Надо раз и навсегда установить такой порядок, чтобы они между собой ссориться не могли. «Отдайте кесарю кесарево», папа в политику вмешиваться не должен, церковь должна быть отделена от государства. Поэтому–то Данте из гвельфов переходит в гибеллины; он считает, что папа никоим образом не должен интересоваться политикой, а должен заботиться о спасении душ человеческих.

А император? — Нужно, чтобы императорская власть установилась твердо и чтобы все преклонились перед нею. Император имеет право заставлять, чтобы ему подчинялись, император издает общие законы, но он вводит более или менее широкое демократическое самоуправление. Значит, сохраняются самоуправляющие общины, над которыми блюдет император как нейтральный судья, как представитель некоего целого, как представитель организованного порядка, всеми выбранный и пользующийся общим доверием. Императору — имперский суд. Его имперские войска должны охранять союз и мир в Европе.

Вот какая грандиозная идея у Данте.

Он за единого императора–монарха потому, что ему кажется, что какой–нибудь совет из трех или десяти лиц, стоящих во главе государства, сейчас же порождает интриги, ссоры и т. п. (как это было во времена феодализма). Надо поставить одного человека, но как–то воспитать его в таком духе, чтобы он понял важность своего сана и необходимость быть справедливым. Вместе с тем Данте высказывает идею, что в обществе все само приходит в равновесие и что император должен в некоторой степени только блюсти порядок, а отнюдь не быть тираном, силою над другими силами.

Это была утопия просвещенного абсолютизма. Что же такое просвещенный абсолютизм? Имел ли он когда–нибудь место на свете? Как же! Например, укажу на Петра Великого, Екатерину II (печальной памяти) и Иосифа Второго, Марию–Терезию, на Фридриха II в Германии, Людовика XIV во Франции. В Англии яркого представителя такой монархии мы видим в лице Елизаветы. При всех особенностях, определяемых конкретным историческим развитием отдельных стран, царствования этих монархов имеют основные общие черты. Когда наступало их время? Когда буржуазное развитие начиналось в форме первоначального накопления. Правда, это не была универсальная монархия Данте, к тому времени об этом уже не мечтали, а требовали только, чтобы страна стала обширней, чтобы можно было развивать торговлю у себя дома. Буржуазное развитие выдвигало необходимость в крепком правительстве и в сильном монархе, чтобы он опирался на города и зависел от городов, чтобы он ведал королевской почтой, королевским судом, путями сообщения, королевской пошлиной и чтобы имел армию для защиты внутреннего рынка и для его расширения путем нападения на иностранцев, чтобы веско было его слово через резидентов в других странах для того, чтобы купцы могли гордо и мирно торговать и там. Для этого всего нужна была сильная власть.

Но Данте высказал те же мысли, что и идеологи абсолютизма в XVII–XVIII веках, гораздо раньше их и пошел дальше, чем они. Меркантилисты, напротив, опирались уже только на реальную Францию, Испанию, Англию, а ему еще казалось возможным установить единую монархию для всей Европы. Средневековая империя и воспоминание о римском императоре еще не совсем умерли. Данте казалось, что Священная германо–римская империя может быть восстановлена, быть может, в несравненно более широких границах. Как видите, это — утопия.

Но это только одна сторона мировоззрения Данте, другая сторона — отношение Данте к церкви.

Нельзя считать, что Данте просто отводил церкви роль пастушки грешных душ. Нет! Он был для этого слишком средневековый человек, он не ушел еще от христианского миросозерцания, да и трудно ему было уйти, ведь еще долго после этого человечество бьется в тисках христианства. Еще целые века после Данте буржуазный мир будет отходить от христианства и снова прибегать к нему.

Данте чувствует, однако, прекрасно, что здесь есть какое–то противоречие, что его светская монархия с императором во главе и с самоуправляющимися общинами, со значительной долей свободы для каждой личности, что вся эта его утопия не очень–то вяжется с католичеством. Он всячески старается доказать, что одно дело — земная жизнь, а другое дело — высокая добродетель и судьба души после смерти. Но он колеблется в этом убеждении и сам свою жизнь описывает, например, в своем литературном произведении «Vita nuova»* так, что в детстве он любил Беатриче, религию, добродетель, а потом, когда Беатриче умерла, он увлекся другой донной, олицетворяющей философию, светскую науку. В «Пире» он пояснил это. В средней полосе своей жизни Данте женился на некой донне Джинне, имел четверых детей, а к концу жизни, когда написал «Божественную комедию», он, как утверждают, вернулся к своей старой любви, но не к реальной женщине, а к мертвой Беатриче, которая для него была вечно жива, к душе Беатриче, которая вечна и тождественна для него с благочестием и мудростью.

* «Новая жизнь» (итал.). — Ред.

Вот как определяется в общих чертах политическая и культурная фигура Данте. Среди глубоких раздоров буржуазии он первый (в своем трактате «De Monarchia» в особенности) создает подлинный буржуазный идеал: это еще, однако, не буржуазная республика, а просвещенная монархия, изображенная в утопических чертах.

Но сам Данте был еще слишком средневековый человек, да и вся буржуазия еще слишком мало вышла за пределы основного миросозерцания тогдашнего христианского мира, и поэтому, после мучительных колебаний, он сдался на то, что, конечно, хорошо было бы устроить на свете мирный политический порядок, но самое важное все–таки — позаботиться о бессмертной душе. Хотя католическая церковь не должна мешаться в мирские дела, но то дело, которое она блюдет, еще важнее их.

Данте выдвинул свое миросозерцание с колоссальной силой.

Не буду говорить о его более мелких произведениях, а перейду сразу к его главному, вечному произведению — к «Божественной комедии». Много было толкований «Божественной комедии», ибо она стала комментироваться сейчас же после смерти Данте и комментируется до наших дней. Сам Данте в письме к тирану Кангранде, своему другу, старался установить, какое значение имеет его поэма. Он говорит, что, во–первых, это — изображение ада, чистилища и рая, как их представляет католическая церковь. Но это лишь первое, грубое значение, а за ним есть другое — аллегорическое. Самое странствование Данте по аду, чистилищу и раю есть история блужданий и просветления души. Все действующие лица с этой точки зрения приобретают характер абстрактных фигур, изображающих борение доктрин и чувств. Но письмо свое Данте к Кангранде кончает такими словами: «…но оставим эти утонченные мысли и скажем в простоте: цель этого произведения — вывести живущих из когтей бедствий и вести их к счастью».⁵ Значит, социально–политическая цель — основная цель «Божественной комедии» по признанию самого Данте.

И действительно, если мы в общих чертах вспомним эту поэму, мы увидим следующее построение. Путеводителем Данте по аду и чистилищу является Вергилий. Почему именно Вергилий? Вергилий был величайшим поэтом римского времени и отождествлялся в этом смысле с Римской империей. Еще больше Вергилий выиграл в представлении о нем итальянцев средневековья оттого, что одно его стихотворение, в котором он говорил на самом деле о рождении маленького наследника императора, принималось за пророчество о Христе,⁶ так как он преувеличенно восхвалял этого наследника и говорил, что родится отрок, который сведет небо на землю, который искупит людей и т. д. В Средние века о Вергилии распространилась мысль, будто он колдун, волшебник. Тогда же была распространена песнь, которая описывала, как апостол Павел пришел к могиле Вергилия, горько рыдал и произнес на очень плохом латинском языке четырехстишие, смысл которого таков, что он–де был бы доволен, если бы Вергилий дожил до его времени и они могли бы познакомиться. Таким образом, Вергилий — это более или менее христианизированный и легендарно преувеличенный представитель римской имперской поэзии; он является для Данте вершиной светской политической мысли и культуры.

У преддверия рая Вергилий покидает Данте, и здесь он встречает Беатриче. Беатриче, в полном смысле этого слова, — не от мира сего. Разумеется, Вергилию, то есть культуре светской, порядку земному, нечего делать при вступлении на небо, — там должен руководить кто–то другой, ведь это уже сверхземное, это непостижимое, не имеющее отношения к построению жизни на земле, — Беатриче ведет Данте на самое небо.

Мы видим непоколебимую верность Данте идее светской культуры и притом культуры античного Рима. Это самое высокое, что возможно на земле, и тот, кто выдвигает эти идеи, — великий мудрец. Это учение не противоречит, однако, у Данте христианству. Все его построение поднимается с земли навстречу богу, а небо спускается воронкой вниз, к земле, и оба начала гармонично соединяются.

Небо как будто бы важнее земли, тем не менее краски, которыми написано небо в поэме, гораздо бледнее. Внутренний поэтический пафос Данте остывает. Но политическая страсть его не остыла и тут.

Почти весь ад Данте населяет политическими преступниками. Это все люди, которых Данте ненавидел за противоборство его идее, сюда попадают и тираны, и политические лукавцы, сюда попадают попы, противники императорской власти; все это политические и личные противники Данте во Флоренции и в остальном мире, и он распределяет их очень тщательно в тридцати трех песнях «Ада» по разным кругам его, с громадной изобретательностью придумывая им пытки. Посылал он в ад не только умерших, но и живых. Как же это так? Ведь он живой? Живой–то живой, а душа его уже там находится! Часто какой–нибудь страдающий каторжник этого ада, при всех муках своих, не только не вызывает сострадания Данте, но обращает на себя гнев поэта. Данте с чрезвычайным остервенением выслушивает жалобы своих врагов, он восхищается страданием их. Но, правда, общее представление об этих адских бедствиях часто хватает его за сердце, и он приходит в ужас и от порочности людей, и от того, какую свирепость должно было вложить провидение в вечную справедливость, чтобы воздать им должное.

Почти единственным исключением в аду является Франческа да Римини. Она не политическая преступница, — она попала в ад за то, что изменила своему мужу с братом его Паоло, а муж ее за это убил.

Тут мы видим колебания в католической душе Данте. Как к этому отнестись? Любовь такого рода — это высшее проявление своеволия, это — пробуждение личности, которая заявляет: я не только совершаю это, но и не считаю этого грехом, я имею на это право! Католическая церковь отрицает подобное право; поэтому Франческа в аду (на это осуждает ее католичество). Но Франческа носится вместе со своим Паоло в вихре пламени, которое ее обжигает и мучит. Они неразлучны, они мучатся обнявшись, и в том, что они вместе, находят некоторое утешение…

Но мало этого: Франческа так трогательно рассказывает Данте свою историю, что потрясенный повествованием поэт замертво падает на землю. Значит, в нем жив полубессознательный протест, он внутренне согласен с Франческой. Как новый человек, он понимает, что движения собственного сердца, собственной мысли заслуживают уважения. Но вместе с тем он не смеет вывести Франческу из ада хотя бы только в чистилище, куда он толпами вводит мелких преступников.

В следующих тридцати трех песнях идут уже восходящие круги этой воронки. Все политические преступники на дне ее. Один из них — самый ужасный — в зубах у самого сатаны.

И там, внизу, не только Иуда, но и Брут и Кассий.

Кто такие Брут и Кассий? Это — представители римского дворянства, представители аристократии, убившие Юлия Цезаря, римского императора. В глазах Данте самое страшное преступление — это дворянская реакция, осмелившаяся бороться с императором. И, конечно, монарх не потому так дорог Данте, что он монарх, так как низкопоклонничества у Данте не было и быть не могло, общепризнанная монархическая форма еще тогда не сложилась, все города и республики были вольнолюбивые, а Данте потому так яростно защищает монарха, что монарх для него — представитель порядка, а Данте всей душой стремится к обществу, организованному по принципам, которые я изложил выше. Убийца Цезаря — Брут для него равен Иуде, предавшему Христа!

Из чистилища Данте идет в рай и видит там всевозможных праведников, святителей, всех апостолов, наконец богородицу, Христа, всю святую троицу. Все это описано немножко схоластично, но чрезвычайно торжественно. На одном из самых высоких мест в небе, какое только существует, находится император Константин, император Юстиниан, наконец император Генрих VII.

Генрих VII Люксембургский был молодой монарх, который собрал силы и пошел громить Италию под видом помощи ей в создании империи, — и Данте с восхищением его приветствует. До поражения Генриха VII он призывал Флоренцию поддерживать этого «освободителя», а после его преждевременной смерти скорпионами бичевал флорентинцев перед лицом всего мира за то, что они Генриха не поддержали. Фактически Данте был изменником и Флоренции и Италии ради этого Генриха VII, которого воспевал в самых лучезарных тонах. Это был для него alto Arrigo — великий, высокий Генрих.⁷ И когда Генрих вел свои легионы на Италию, Данте написал памфлет,⁸ начинающийся такими словами: «Вот наконец приблизились времена, восходит новый день! Спешите, сенаторы республики, выходите из тьмы, — се жених грядет к Италии, воздайте кесарево кесарю, он грядет волею провидения, такова воля верховного порядка». Потому что порядок, который управляет движениями светил, — закон божий — нарушен на земле, потому что на земле смятение, а этот Генрих несет порядок и мир в Италию. На самом деле он, кроме грабежей и насилий, ничего не принес бы; но великий, страстный утопист Данте хватается за эту надежду. И когда Генрих VII был убит,⁹ Данте помещает его в самое светлое место своего рая, хотя Генрих VII был и изрядным жуликом, легкомысленным человеком, и ничем достойным памяти себя не проявил; только потому он и помещен в рай, что это была желательная для Данте политическая фигура.

Данте пристрастен и горяч во всем — и партийно и лично. В IV кантате «Пира»¹⁰ и комментариях к ней он ставит вопрос о том, кто должен считаться благородным человеком: выдвинувшийся благодаря таланту или выдвинувшийся по знатности рода? Разумеется, он страстно говорит против родового дворянства, он полностью стоит здесь на почве демократии. И, ведя спор с воображаемым противником, в ответ на одно из возражений он восклицает: «На это можно ответить только ударом ножа!»

Так и рисуется в этой фразе страстный Данте с рукой на рукоятке ножа, готовый ответить противнику ударом, весь кипящий еще средневековой, но уже и возрожденческой личной человеческой страстью.

Таково в общих чертах содержание терпкой, насквозь пропитанной политической мыслью грандиозной поэмы — «Божественная комедия».

Конечно, влияние этой поэмы было сложно. С одной стороны, она действовала как импульс, толкающий вперед. Я сейчас коснусь ее художественных достоинств — в этом отношении она целиком смотрит вперед. Но отчасти она была импульсом к движению вспять.

Данте как передовой человек своей эпохи, как родоначальник новой литературы, как представитель буржуазии, освобождающейся от пут духовенства, говорит не только о монархии, о светской власти, — нет, он осмеливается на суждение и о духовной власти. Всю роль христианства он сводит к тому, чтобы оно благословляло по–буржуазному устроенную землю. Но так как он вместе с тем еще раб средневековых воззрений, то как бы говорит читателю: а все–таки земное — пустяки по сравнению с небесным, а на небо могут проникнуть только правоверные католики. Папу можно политически унизить и даже в цепях держать на дне ада, но это не значит, чтобы можно было унижать католичество как таковое. Поэма Данте благочестива, она поддерживает мистику, церковщину, и в этом смысле реакционеры нашего времени, которые часто прячутся за великой тенью Данте, имеют на это известные права. Но, несмотря на эти реакционные черты идеологии Данте, в утопии его много великодушного, разумного, правильного и здорового.

Скажу несколько слов относительно художественных достоинств поэмы. Прежде всего, изумительна ее стройность. Ни после Данте, ни до него никто не создавал такого стройного произведения. Поэма делится на три части, каждая часть на тридцать три главы, совершенно равных друг другу. Все они написаны цепко связанным сильным стихом, так называемой терциной, то есть трехстрочной строфой, в ней две рифмы, посредине третья рифма, которая определяет собою две крайние рифмы следующей строфы, и т. д.; так идет непрерывная цепь сложной рифмовки. Каждая песнь заканчивается словом «stella» — звезда, — и каждый раз в новом понимании.¹¹

Архитектоничность поэмы настолько велика, что можно, как готический храм, аршином измерять ее высоту и ширину. Каждая отдельная глава и сочетание глав показывают, насколько точно они рассчитаны. Фосслер, исследователь Данте, открыл такую картину размеренности,¹² что почти невозможно поверить, чтобы темпераментный политический памфлетист и великий поэт–визионер вымерял, как циркулем, все пропорции в своей поэме.

Никто из поэтов и даже из творцов народного эпоса не может сравниться с Данте по обилию и богатству образов. При этом правильно было отмечено, что в аду образы главным образом скульптурны, — из тьмы выступают тела, которые замораживаются, растаскиваются на куски, подымаются на дыбы, тела, идущие под тяжестью колоколов и испытывающие всякие муки, вы видите их в различных ракурсах, в различных положениях; эти человеческие фигуры похожи на статуи Микеланджело, здесь созданы потрясающие пластические образы телесных страданий. В чистилище гора залита светом солнца, она говорит о зелени, о голубом небе, которые ждут там, наверху. Души, которые проникают в чистилище, уже не должны терзаться отчаянием, их страдания более легки и постепенно все больше и больше облегчаются; правда, они должны долго идти в гору, и это их утомляет, — но никакого сада пыток уже нет. Души, проходящие эти последние испытания, не терзаются и мрачным отчаянием, они чувствуют уже свое приближение к небу. Здесь Данте изображает не столько плоть, которая страдает, сколько одухотворенное, осененное светом тело. Скульптурность, весомость изображения уступают место живописи, свету, краскам, колориту. А когда поэт переходит в рай, все наполняется ослепительным светом. Этот свет растет все больше и наконец, когда Данте видит Христа, достигает такой силы, что поэт отводит взор и обращает его на Беатриче, чтобы глаза отдохнули; этим выражается, что Беатриче хоть и не ' божественна, но богоподобна. В таком потоке света ничего нельзя рассмотреть. И, в изображении рая, на первый план выступает музыка, звучат какие–то напевы и звоны.

Великий мастер образа, Данте показывает себя и сильным психологом. Всякий страдалец, которого он встречает в аду, страстная натура, которая либо не хочет примириться, либо, напротив, раскаивается бурно, и всякая такая фигура — целостная индивидуальность. Драматичность содержания огромна и не покидает Данте никогда.

Наконец, надо отметить изумительное словесное совершенство поэмы. Данте создал итальянский литературный язык. До него в Италии почти вся литература была на латинском языке; между тем народ уже ушел от латинского языка, — поэтому литература служила лишь образованным людям. Данте был первым, кто захотел говорить на языке народа, он ввел итальянский язык в поэзию и сразу создал поэтический шедевр. Если мы говорим с изумлением о том, что после Карамзина и Жуковского явилось такое совершенство, как Пушкин, то еще более грандиозен в этом смысле Данте, перед которым не было прилагающих путь предшественников.

Резюмируя, я могу сказать, что Данте — это человек, на которого падает уже свет Возрождения, он тем более велик, что на заре появления буржуазии выразил не отдельные ее желания, а ее историческую роль, до которой менее крупные люди не могли еще додуматься. Это вместе с тем человек полный свежести народа, который его выдвинул. По Данте — человек, который еще наполовину находится в тени мрачного романского собора, от религии, от католичества он отказаться не может.

Таким рисуется перед нами Данте.

Это — одна из интереснейших фигур той переломной эпохи, когда впервые пробуждалась буржуазия. Этот великий класс (с вырождающимися эпигонами которого мы теперь ведем беспощадную борьбу) тогда, на своей заре, задолго до уважаемой нами, но все же буржуазной Французской революции, еще лишь подходя к своеобразной революции эпохи Возрождения, создал громадную по страстности и дарованиям фигуру — Данте. И мы, зная его подлинное историческое место, отнюдь его не идеализируя, видя, что в нем от прошлого и что относится к будущему, вводим его в общий Пантеон наших исторических воспоминаний. И с точки зрения художественности, и с точки зрения богатства образов, и с точки зрения великих мыслей мы считаем его одним из учителей и благодетелей рода человеческого, которому он дал неизмеримо огромную массу красоты.

Два другие его современника слабее его.

Петрарка и его произведения для нас совсем устарели. Правда, книгу, которой он всего меньше придавал значения, его книгу сонетов мы можем читать не без удовольствия; интересны также его дневники и все, что относится к его личности. Но то, чему он придавал наибольшую важность, устарело бесспорно.

Что касается Боккаччо, то с ним этот же парадокс повторяется в еще более острой форме. Все, что он написал, со своей точки зрения, серьезного, для нас имеет очень мало значения, а книга, которую он ценил меньше всего, — вечна.

Оба эти писателя более мелки, чем Данте, но более близки к Возрождению.

Петрарка был сыном человека, изгнанного вместе с Данте из Флоренции, он в полном смысле слова принадлежал к следующему поколению флорентинцев. Биография его мало интересна. Он был поэтом при папском дворе во время «Авиньонского пленения», когда французский король насильно перевел резиденцию пап в Авиньон.¹³ После этого объявились другие папы в Риме, и произошло двоевластие, борьба папских престолов. Вот в это время жил при папе Петрарка. Он много путешествовал и по Италии и по всей Европе и до последних лет отличался колоссальной работоспособностью, чудесно знал латынь, несколько хуже греческий язык, но интересовался и греческой поэзией и всей античной культурой. Точных наук в то время почти не было, но он интересовался почти всеми науками своего времени — историей, археологией, тогдашними зачатками математики и т. д.

Петрарка пользовался при жизни огромным уважением, — можно даже сказать, что современники преклонялись перед ним. Короли и герцоги писали ему почти подобострастные письма, считали за честь принимать его как гостя. Его увенчали золотым венком в Риме.¹⁴ Считалось счастьем получить несколько строчек от Петрарки или какой–нибудь свиток с его надписью. Он был всеобщим любимцем. И в то время, когда поэтов считали за лизоблюдов, за своего рода слуг, к Петрарке, — хотя он не имел никакого другого положения и жил на иждивении знати, — уважение было глубочайшее.

Чем же объяснялась эта громкая слава Петрарки, это огромное уважение и большая любовь к нему современников?

Во–первых, его колоссальными латинскими знаниями и тем, что он был глубоким проводником возрождающейся древности. Во–вторых, интересом к его необычайно разнообразной, гибкой личности, отражающей внутреннюю жизнь многих и многих других людей.

Я уже говорил, что в Средние века интеллигенцией было почти исключительно духовенство. Люди других сословий просто не умели ни читать, ни писать. Средневековая схоластическая философия называла себя «служанкой богословия», была страшно стеснена церковью и практиковалась главным образом церковниками же. Даже те схоласты, которые выступали против церкви и навлекали на себя гнев с ее стороны, даже они, в большинстве случаев, были духовными лицами.

Но когда развернулись меновые отношения, когда купцы захватили власть, сами или в лице кондотьеров (наемных полководцев) — они настроили множество пышных дворцов. Внутри города, кроме главного двора дожа, были обычно также второстепенные — купеческие или военные, и они также предъявляли огромный спрос на искусство и на литературу, в том числе на литературу профессионально–полемическую и секретарско–политическую. Если в Средние века королевская власть, а иногда и крупные феодалы имели у себя, кроме какого–нибудь духовного лица, еще и светского знатока римского права, который медленной стопою, в лесу разнокалиберных законоположений средневекового феодализма, прокладывал тропы римского правопорядка (весьма подходящего для буржуазии), то это все–таки было явлением исключительным. А теперь появилось много секретарей, и некоторые из них были государственными секретарями. Такие придворные интеллигенты могли сегодня писать издевательства над каким–нибудь князем, а завтра перейти на его сторону и защищать его. И считалось, что тот умнее, кто ловчее, бессовестнее. Как военный кондотьер был большой ловкач по части беспринципной тактики, так эти наемники были большие ловкачи по части политической бессовестности. Но из этой среды выдвинулись замечательные фигуры, огромные политики. Особенно известен Николо Макиавелли; это — тонкий политический ум с большой примесью бессовестности. В изящной литературе он проявил себя всего лишь одной мало приличной комедией «Мандрагора».¹⁵ Но он был замечательным политическим умом, замечательным историком.

Секретарю такого рода предъявлялись большие требования — он должен был писать латинские стихи, составлять латинские библиотеки, ибо новые господа жизни, эти солдаты и купцы, — для своего классового утверждения, для борьбы со старым феодальным строем и для того, чтобы поизящнее жить, искали себе опору в культуре Рима и Греции. И знаток Рима и Греции, человек, который выкопал какую–нибудь статую или построил дом в римской манере (архитектура Ренессанса — это своеобразное преломление образцов античной греческой и римской архитектуры), или прочел прежде неизвестный античный манускрипт, — такой человек был бесценен.

Поэты, художники, архитекторы и все эти секретари буржуазии эпохи Возрождения составляли многочисленную рать так называемых гуманистов. Гуманистами они назывались потому, что, в отличие от богословия, они главным образом занимались наукой о человеке (homo novus *). Отчасти слово гуманизм имеет и более общее значение «человечность», это значение оно приобрело уже позднее, когда укрепилась мысль, что время расцвета античной культуры было временем расцвета человека вообще и что человечность там противополагалась варварству. В эпоху Ренессанса это довольно многогранное название применялось ко всем, кто старался писать на чистой латыни, изучать и цитировать Вергилия и Цицерона и восстановить старые традиции в области искусства. Все это было важно и интересно для тогдашних деспотов и для тогдашних богатых людей. Гуманист являлся их опорой, даже их руководителем; без него они чувствовали себя неуклюжими медведями, не знали ни как вести политику, ни как себя вести лично.

* новый человек (лат.) — Ред.

Новая гуманистическая интеллигенция противопоставляла себя духовенству, — чем дальше, тем более резко. Старое общество состояло из феодалов и мужиков. А кто был идеологическим вождем? Жрец католический. А теперь? Теперь на первый план выдвинулись купец и солдат. Они спаялись воедино. Это был коммерсант–воин и воин–коммерсант. Каждый кондотьер торговал, и каждый купец был воинственен. Новым сеньорам противостояли бедные горожане и крестьяне. Гуманисты пытались руководить этим новым обществом.

Может быть, гуманисты будут новым духовенством? Но духовенство было чудесно сорганизовано, оно имело церковную организацию, оно имело универсальную политику, руководимую папами; это был союз, унаследованный от старых времен и отлично приспособленный к тому, чтобы создавать нужную идеологию для кругов правящих и нужный обман для кругов низших. Духовенство умело обуздывать народ и вести его за собой.

Могли ли гуманисты держать в узде низшие круги? Что они могли им сказать? Латинские стихи? Чем они могли прельстить их? Проповедью: лови наслаждения дня, потому что смерть кончает все? Но на это им сказали бы: «А! Лови день! — Значит, нужно приняться за богатых и выжать из них все, что мне нужно для этого сегодняшнего дня!» У гуманистов не было возможности так овладеть народом, как это удалось католикам. Поэтому, хотя известную борьбу с католической церковью гуманисты старались вести, духовенство было сильнее гуманистов.

Равным образом влияние гуманистов на общественные верхи было далеко не беспредельным. Высшая знать, конечно, хотела «жить и пользоваться жизнью», но побаивалась прямо вступать на стезю чистого язычества, так как с молоком матери всосала идею бессмертной души. Страшно ведь: а ну как ад существует? А поп грозит: ты ушел к гуманистам, душенька твоя много поплачет об этом на том свете! И недавно вышедший из средневековья темный человек трепетал. Часто и сами гуманисты боялись бога и подумывали о своей душе. Когда наступал смертный час, многие из этих полуатеистически настроенных гуманистов посылали за священником. В каждом из них жил католик. Это делало их слабыми.

К тому же каждый из гуманистов жил сам по себе и вел отчаянную полемику с другими. Все они вели настоящую борьбу шутов между собою, друг друга изобличали; изобличали и господ — не своих, конечно, а чужих, а когда переходили к новому хозяину — ругали старых хозяев.

Неорганизованность и распыленность гуманистов не давали возможности этой породе интеллигенции сыграть руководящую ноль, о которой они мечтали. Но надо сказать прямо, что светская интеллигенция никогда такой роли не приобретала и не приобрела во все времена, сколько стоит мир.

Богатые монастыри (все равно где — в Тибете или в Индии, в России или на Западе) играли роль не только хозяйственных, но еще больше идеологических организаторов. В силу известного соотношения других классов они становились регулирующей силой и часто делались силою господствующей настолько, что какой–нибудь брамин считал себя много выше представителей фактически господствующего класса — дворянства, а папа требовал, чтобы император приходил целовать ему туфлю. На основе идеологического господства приобреталось и прочное хозяйственное значение.

Когда положение изменилось и новое общество, народившееся в эпоху Возрождения, нашло для себя своих светских идеологов, то эта новая группа идеологов оказалась расщепленной, пескообразной и, конечно, власти никакой иметь не могла, а только в области искусства, да и то лишь в известной мере, второстепенно, проводила кое–какие собственные тенденции.

Петрарка был самым выдающимся из гуманистов своего времени, самым талантливым, самым ученым, самым почтенным. В отличие от других гуманистов, он держался с величайшим достоинством. Но не только это делало его вождем светской интеллигенции, а еще и то, что он прекрасно ладил с христианством. Правда, ладить с христианством ему было очень трудно, и он иногда, обливаясь слезами, заявлял: какие же мы христиане, когда так восторгаемся Цицероном и другими языческими авторами!¹⁶ Он сознавал, что литература, где наряду с житиями святых отцов появляются жизнеописания героев со всеми человеческими страстями и грехами, отражает упадок христианства. Он грустил об этом, но не упиваться новой светской культурой он, однако, не мог. Петрарка чувствовал, что именно «языческое» начало дает ему славу, что именно оно ставит его во главе всего современного ему культурного мира. Тем более его тянуло сюда.

Но внутреннее расщепление на христианина и язычника не позволяло развернуться в нем росткам нового миросозерцания. Он оставался слугой папы, жил в Авиньоне, получал от папы отпущение грехов и — читал ему произведения греков.

Несомненно, что и Петрарка страдал. Прокладывание новых путей сопровождается постоянными сомнениями, ошибками и страданиями.

Но бывают разные натуры. Данте был вышиблен из своего класса, он составлял партию сам по себе, он был и католик и не католик, от этого его душа обливалась кровью. И страдания Данте были тем сильнее, что убеждения свои он проводил в жизнь с решимостью. Петрарка, натура мягкая, больше поддавался всяким давлениям, влияниям. Поэтому в нем нет той целостности, которую в конце концов обрел Данте, создав определенное миросозерцание. Натура гибкая, Петрарка хотя иногда страдал, но в общем чувствовал себя недурно. Он был покладист, умел наслаждаться всем, умел со всеми ладить, каждому сказать похвальное слово. Но рядом с этим он отличался выдающимся талантом и известной внутренней глубиной. Ему не чужды и терзания о душе, и восторги перед чувственной любовью, и возвышенная рыцарская любовь, восхищение и перед языческим миром, и перед христианским. Ему ничто не было чуждо, и это делало его дорогим для всех. Всякий находил в его очаровательной по мягкости и многогранности личности какой–то отзвук для себя. Каждая зарождавшаяся личность тех времен, начинавшая сомневаться, колебаться, искать путей, видела в Петрарке своего вождя. Но Петрарка не был суровым и решительным вождем — он был оппортунистом, все сглаживал, перебрасывал мосты, благодаря которым можно было любому язычнику мириться с христианством и христианину мириться с язычеством.

Всюду, где появляется несколько классов приблизительно равной силы, мы будем встречать то таких людей, которые раздираются в муках, потому что не видят, по какому пути идти, то таких, которые одновременно идут по нескольким путям и иногда с большой грацией, с большим совершенством умеют двоерушничать, вести двойную и тройную бухгалтерию.

Очень характерно, что, заглядывая в свою душу, Петрарка находил ее очень сложной.

Душу средневековье ценило очень высоко, потому что именно душа, а не тело, не телесная жизнь важны для христианства. Что же такое душа? Это, по тогдашнему представлению, какая–то субстанция, которая является источником нашего сознания, она отвечает за грехи, совершаемые человеком при жизни, ей присуще тяготение ввысь, к святому богу. После смерти человека черти с ангелом устраивают маленькую потасовку за обладание его душой и победившая сторона тащит ее в рай или в ад. Особенной сложности тут не предполагали.

Петрарка, стоя на одной из альпийских вершин, днем созерцал широкие горизонты, перед ним открывающиеся, а к вечеру, дождавшись того, чтобы над ним заблестели созвездия, восхищенный, с обычным своим талантом описывал звездное небо, восторженно любовался его законами. Все это не казалось средневековому человеку сколько–нибудь достойным, а Петрарка отводит очень много внимания этим реалистическим пейзажам.

Но все же, говорит он, значительнее и лучше всего то, что человек носит в самом себе. Для такого самосознания нужно, чтобы человек действительно носил в себе большое содержание.

И Петрарка имел право так говорить. Он был первым осознавшим себя человеком нового времени, первой, ярко выраженной личностью, первым цветком индивидуализма.

А вы знаете, кто всегда несет с собой индивидуализм? Это буржуазия, разбившая рамки цеха, с разрушением которых, можно сказать, стержнем человеческой жизни становится эгоизм и конкуренция, частная собственность и личность собственника. Позднее эта сущность буржуазного строя накладывает печать прозаизма на всю культуру. Но на заре подъема этого класса стоит Петрарка с его очаровательной мягкостью, с душевной расцвеченностью, которая переливает каким–то опалом, разноцветными огоньками в тумане его общего оппортунизма.

Перейдем к младшему поэту — Боккаччо. Он благоговел перед Петраркой и почтительно и многократно перечитывал каждое его письмо, и всегда называл его «великий учитель» и писал ему в подобострастном тоне. И сам этот человек как будто бы расслояется на две части. С одной стороны, это педант, страстно следящий, чтобы не сделать ошибки в латыни, сам безумно увлеченный всем латинским, а с другой стороны (и более или менее в соответствии с этим) — чрезвычайно ревностный католик, который к концу своей жизни окончательно делается ханжой. Этим нас уже не удивишь, потому что и Петрарка был одно время ханжой. Но у Петрарки, в противовес ханжеству, были великолепные сонеты к Лауре, была его переписка, был дневник,¹⁷ в которых жила многогранность его души; и у Боккаччо этот противовес был. Контраст у него был еще гораздо более резким, ибо у Боккаччо противовесом его католическому ханжеству была его книга «Декамерон» на итальянском языке, то есть на языке вульгарном, — а это значило, что написана она была для того, чтобы ее читал народ. «Декамерон» — это сборник анекдотов, главным образом о попах, изображавшихся в смешном виде. Боккаччо собрал, великолепно организовал и весело рассказал анекдоты, которые существовали уже раньше как анонимные устные рассказы, нечто вроде фабльо или шванков. Книга построена в виде бесед, которые ведет между собою компания буржуазных сеньоров и сеньорин. В каком–то загородном замке во время чумы собирается общество, живет там десять дней, чтобы отсидеться от чумы, и занимает время веселыми рассказами. Рассказывают все по очереди, и перед нами развертывается множество очаровательных анекдотов. В этих рассказах проходят мимо нас ремесленники, купцы, студенты, знать и вся пестрая публика того времени, а больше всего монахов и священников. Большей частью эти фарсы сдобрены изрядной дозой гривуазности. Высокие дамы и господа очень далеки от нынешнего хорошего тона и рассказывают такие вещи, что и про себя читать их как–то неловко, не то что вслух. Но во всем этом масса здоровой чувственности и величайшей издевки над католицизмом и его моралью. Это, в сущности говоря, вызов духовенству: а ты сам посмотри на свою рожу — в тот момент, когда ты под видом исповеди блудишь с какою–нибудь девицей! Лучше уже, вместо того чтобы проповедовать нам добродетель, прямо скажи, что и мы имеем право есть, пить, веселиться и друг друга любить!

Правда, Боккаччо сам испугался этой книги, постоянно заявлял, что она пустяки, вздор, на который не стоит обращать внимания. Говорил, что согрешил, что кается и как все же это случилось — сам не понимает. Но тем не менее все его другие чопорные сочинения и трактаты забыты, а «Декамерон» живет и будет жить еще тысячи лет благодаря своей свежести, огромному остроумию и здоровой чувственности. Мы видим здесь поистине громадную победу реализма.

Фигуры этих двух поэтов, Петрарки и Боккаччо, стоят еще в полутени средневековой фигуры Данте. А за ними идут: веселый рассказчик Пульчи, который ничем не стесняется, Ариосто, который создал поэму с бесконечно увлекательными приключениями,¹⁸ Аретино, который заявляет открыто, что он атеист и что порок лучше добродетели. Так гуманизм, идя все дальше и дальше, уходит постепенно в сторону своеобразного гедонистического материализма, прославляя наслаждение как таковое.

Господствующее общество, сеньоры, князья, богатое купечество, все «хорошее общество» эпохи Возрождения, сначала итальянское, потом и французское и английское, вовлекается в этот карнавал, в это пиршество, в свободу любви, необузданный индивидуализм, в это «все позволено», — по крайней мере, позволено для «крупной личности».

Действительно, и кинжал, и яд, и кровосмешение — все, что угодно, пущено было в ход и все прощалось. На папском престоле как живое воплощение порока и принципа «все дозволено» сидел папа Александр Борджа, который давал своим врагам отраву в святом причастии. А сын его, Цезарь Борджа, абсолютно бессовестный человек, опасный, как тигр, убил своего брата, растлил свою сестру и с другими родственниками и неродственниками поступал приблизительно по такому же образцу. На верхах общества мы видим полную распущенность и разнузданность.

Остановлюсь еще на личности, которая не относится к литературе, но в которой особенно сказалось то настроение, о котором я вам хочу дать понятие.

Перед началом эпохи полного торжества аморальной индивидуальности сделана была своеобразная попытка синтеза средневековой морали со стремлением к жажде жизни и светской мудрости. Ни в одном литературном произведении это не проявилось так, как в произведениях великого живописца Сандро Боттичелли.

Сандро Боттичелли жил в XV столетии и был придворным живописцем Лоренцо Великолепного, талантливого тирана, с большим пониманием, с большим умением, с огромной внешней пышностью создававшего свой знаменитый двор. Лоренцо Великолепный считался самым богатым государем в мире, был банкиром и ссужал деньги императорам и королям, конечно, за очень хорошие проценты. И вот при дворе этого человека жил художник Сандро Боттичелли.

Своеобразие этого художника видно во всех его полотнах. Например, Боттичелли пишет нагую Венеру: сюжет, конечно, совсем не монашеский. И тем не менее Венера у него грустная — глаза печальные, рот сложен в какую–то тоскливую улыбку. Стоит она, как цветок увядающий, повесив свои руки и как будто в недоумении. Вышла только что из пены морской, а жить не хочется. Молода, а на ней лежит какая–то печать скорби. Или посмотрите на картину «Весна». Весна идет в одежде из цветов, увенчанная розами, между тем лицо уже такое немолодое, как у истаскавшейся преждевременно девушки, так и кажется, что эта весна уже тысячи раз приходила и вот приходит вновь и несет обновление, — а сердце–то у нее старое и обновление какое–то надорванное. А «Мадонна»?¹⁹ Ну, конечно, ей и бог велел плакать, потому что она потеряла сына, меч пронзил ее грудь. Но вот в Средние века часто писали картину «Magnificat» («Величит душа моя господа») — сцену, изображающую богородицу на том свете. Все злоключения земные кончены, ее окружают ангелы, на свитках написаны слова, которыми Елизавета поздравляет ее с зачатием: величит душа моя господа! Ангелы просят написать первые и последние буквы слова, макают в чернильницу перо — не знаю, из ангельского крыла или гусиного. Над Мадонной держат в таких картинах венец блаженства. Даже в глубине Средних веков, когда живописцы изображали людей с деревянными лицами, художники старались придать лицу богородицы в этот момент такое выражение, чтобы оно было приятно, чтобы видно было, что это — царица небесная. Христос воскрес, плакать уже нечего! Но у Мадонны Боттичелли лицо и здесь бесконечно грустное. Она не может простить! И это неожиданно напоминает знаменитые слова Достоевского («Братья Карамазовы»): я верну господу богу его билет в рай, зачем он деточек мучает? — взрослых мучил, я могу простить, они, может быть, виноваты, но деточек? И за это я божьего рая не принимаю, потому что у меня будет память о страдании, которое произошло по его всемогущей воле. Эти мысли — прямой комментарий к картине Боттичелли. У Боттичеллиевой Мадонны лежит на коленях младенец, грустненький, как будто он видит свои грядущие страдания. И она писать–то пишет — в чужой монастырь со своим уставом не лезь, попал на небо, так делай, что велят, — но ее земное сердце протестует. Никого ее душа не величит, а скорбит ее душа, и ангелы растерянно смотрят друг на друга.

Почему же у Боттичелли и язычество и христианство грустные? Почему он не верит, что на том свете есть счастье, как не верит в него и на этом свете? Почему его душа отравлена? — Потому что он попал в щель между двумя классовыми тенденциями. С одной. стороны, он придворный живописец Медичисов, ему нравятся античные статуи, ему нравятся новые дворцы, построенные по римскому типу для великолепного Лоренцо. Но вдруг приходит Савонарола. Это вождь «populo minuto» — «народишка». В своих проповедях он бурно протестовал против богатых, противопоставляя им бедняков. «Опомнитесь, — кричал он, — помните, что люди — братья, что всякий должен отдать одну рубашку, если у него две! Делитесь всем с беднотой, утешайте страждущих словом Христовым, и тогда на том свете получите всякие блага. Надо жить умеренной и трудовой жизнью: не трудящийся да не ест! Вот что сказано в Евангелии».

Правда, духовенство воспретило мирянам читать Евангелие, но ведь Савонарола пошел против духовенства. Он говорил: это ничего, что Медичисы ссорятся с попами или что Медичисы посадили какого–то своего племянника на папский престол. В сущности они — заодно. Католицизм — это христианство, переделанное для богатых. Евангелие же — книга бедных. Савонарола требовал республики, в которой восторжествовала бы «подлинная церковь Христова», и где должна быть только выборная власть. Когда Савонарола захватил власть во Флоренции, он разжег громадный костер и стал валить туда маскарадные костюмы, книги и картины с античным содержанием. Говорят, тогда погибла картина Леонардо да Винчи «Леда». Приверженцы Савонаролы назывались «плакальщиками», они ходили с унылым видом и говорили: покайтесь, думайте о небесном; нечего чревоугодничать и веселиться, надо в скорби прахом посыпать свою голову и есть черствый хлеб, заслуженный в трудах. В конце концов они были окружены со всех сторон врагами и при помощи наемных войск побеждены. Да и народу они скоро надоели, потому что накормить его они все равно не могли; народу стало жить еще голоднее, чем раньше. Кроме того, Медичисы давали массам прекрасные зрелища; хотя вчуже, так сказать, через забор, а все–таки можно было смотреть, как люди веселятся. И массы очень этим дорожили. Простонародье республик было очень падко до зрелищ. Еще римляне это очень хорошо поняли и даже вложили в уста народа крик: «Хлеба и зрелищ!» Зрелищ Медичисы давали много, хлеба мало. Но Савонарола ведь не дал ни хлеба, ни зрелищ! И поэтому это движение, названное в истории его именем, пало.

Боттичелли следовал за Савонаролой и был приближенным Лоренцо Великолепного. Он был из простых людей, из самого мелкого торгового люда. Поэтому он бросился за Савонаролой, но внутренне он чувствовал, что все это не так–то просто. Христос искупил мир, но ведь никакого улучшения нет? Говорят, что на том свете будет хорошо, но будет ли? Весь — скептицизм, весь — стремление к изящной жизни, Боттичелли нигде не находил удовлетворения.

Такие грустные люди, не нашедшие себе выхода, живут иногда в веках. Интеллигент часто попадает в такое положение: и то его не удовлетворяет, и это, и он хнычет, — но хнычет в высшей степени поэтично. Это настроение имеет и положительное значение, потому что в таком хныканье содержится осуждение известной классовой политики, конечно если плачет не обыватель, а человек выдающегося ума и таланта. Мы видим тонкую натуру, не нашедшую себе места в жизни. А в каком случае нашла бы она себе место? Чего она желает всем сердцем? Какой–то общественной гармонии. Но этой общественной гармонии буржуазия дать не может. Кто же может ее дать? Только пролетариат, когда он разовьется, когда он победит. Страдающие интеллигенты являются в этом смысле нашими предвозвестниками. Они все стоят лицом на восток, ждут, часто сами не понимая этого, восхода социалистического солнца, они скорбят, потому что их сердце стремится к добру.

Таковы многоразличные отношения, которые характеризуют эти личности и вытекают из противоречий классового общества.

Закончу теми же словами, которыми начал. Марксистский анализ заключается не в том, чтобы для каждого литератора и литературного произведения находить целостный и чистый, без примеси, классовый базис, а в том, чтобы часто в смятении и разнообразии, даже иногда в мути данного произведения, данного автора, найти те линии, те элементы, те лучи, которые, исходя из разных классов, перекрещиваются здесь. Только при таком условии вы сможете все явления, какие ни есть в области литературы, в конечном счете свести к классовой борьбе и разложить на составные элементы реактивами классового марксистского анализа.