К характеристике новейшей французской литературы

I

В настоящем очерке я не имею в виду пытаться охарактеризовать всю, и теперь еще богатейшую, текущую французскую литературу. Я даже не имею в виду останавливаться на тех писателях, которые, подобно Барбюсу, Ампу, Арагону, представляют собою настоящий передовой отряд этой литературы; ни на плеяде Жюль Ромен, Дюамель, Вильдрак, Жув и сейчас недалеком от них Ромене Роллане, которые составляют во всяком случае любопытное и блестящее течение пацифистов, гуманистов и европеистов.

Я не хочу останавливаться на сочинениях ни увядших стариков, вроде Прево, Рони–старшего и других, ни увядающих, вроде Реноделя и Жида, ни полных обещающей жизни, вроде Виктора Маргерита и Северини.

Я хочу заняться характеристикой одного только наиболее модного течения или, вернее, наиболее шумно прославляемой группы послевоенных писателей, которые, не составляя школы, носят на себе печать известного единства, может быть ими не совсем сознаваемого, и которые вырисовываются как последнее и балованное порождение французской буржуазии.

Да и для этой цели я хочу использовать, главным образом, один источник: именно, вышедшую недавно книгу Андре Жермена «От Пруста до Дада».¹

Я имел случай познакомиться в Париже с автором этой книги. Это человек, несомненно, доброй воли. Убежденный враг войны и шовинизма, он этим самым поставил себя на левый фланг литературы, и даже нетерпимая коммунистическая молодежь из журнала «Кларте» характеризовала его как честного писателя, у которого можно встретить много интересных людей: левого литературного крыла.

Андре Жермен прислал мне свою книгу с любезной надписью: «Мосье Луначарскому для продолжения с ним разговора, о котором я сохранил весьма волнующее воспоминание».

Продолжение этого разговора явилось для меня настолько поучительным, что, как видите, я даже пишу, опираясь на эту книгу, целую статью.

Однако я не могу сказать, чтобы это поучительное продолжение волнующего разговора доставило мне только удовольствие.

У Андре Жермена, как писателя, есть много, на мой вкус, неприятных манер. Его язык цветист, как восточный мадригал, ароматен, как парикмахерская помада, полон ужимок, неудачных острот и мнимых тонкостей, которые иногда делают целые страницы его произведения почти невыносимыми.

Андре Жермен почти сплошь хвалит, и хвалит так, словно изо всех сил добивается, в награду за наибольшую изысканность комплимента, благосклонной улыбки таланта, за которым он волочится.

Но так как А. Жермен за всем тем человек честный, умный и, в сущности, умеющий писать метко, то порою, пронзая все эти шелковые цветы искусственных букетов, вдруг высовывается острый железный шип, который может нанести «предмету» г. Жермена довольно жестокую царапину.

Правда, почти всегда автор, спохватившись, старается вознаградить угощаемого идола за такую каплю дегтя, насыпая в подносимый напиток несколько ложек сахарина.

Но ведь еще проще было бы совсем изъять шип. Однако Жермен не делает этого.

Иногда мне даже казалось, что бисерная ткань его восхвалений представляет собою только нечто вроде светского лицемерия и что даже нижет он свой бисер специально с целью получить возможность как бы забыть в преподнесенной кружевной подушке несколько острых иголок.

Бисер и кружева я оставляю совсем в стороне, а иголки собираю.

И что же? Получается довольно пикантная и не лишенная глубины и правдивости характеристика той серии писателей, которой занялся критик и которая сейчас занимает нас.

Эта, так сказать, криптограммная характеристика оказывается в полном противоречии с официальной галереей портретов, представляемой Жерменом взорам менее пристальных читателей.

Но забудем об этом. Розы г. Жермена искусственны и надушены дешевым одеколоном, а шипы остры и жалят. Только в них настоящая правда.

II

Как я уже сказал, книга Жермена носит название «От Пруста до Дада». Пруст уже умер, но влияние его живо как нельзя более. Во–первых, его громадный роман «В поисках за потерянным временем» еще не кончен изданием.² Два тома выходят на днях, а два подготовляются душеприказчиками автора.

Во–вторых, быть может, никто не читается так усердно, как этот утонченный импрессионист, бытописатель большого света при Третьей республике.

В–третьих, то модное русло литературы, о котором я только что говорил, находится, несомненно, под влиянием его манеры.

Я выберу несколько шипов, адресованных Жерменом этому писателю. До смерти Марселя Пруста он написал о нем вообще довольно злую статью,³ в которой, между прочим, говорил:

«Если б меня спросили, кто автор этих романов, то я ответил бы: это несомненно старая дева, биографию которой нетрудно угадать. Родившись в почтенной мещанской семье, она получила хорошее образование и стала приживалкой очень шикарных людей, герцогов и принцев Франции, родственников королевских домов. Она возгордилась неисцелимо. Но вдруг неведомое несчастье принизило ее. Сыграла ли тут роль какая–то каверза этикета, или она стала любовницей лакея, но только ее удалили от господского стола и заставили обедать в людской. Вот почему, отойдя от шумной жизни с хорошей пенсией, она населила свои мемуары исключительно большими барами и их прислугой. К первым она относится с восхищением, иногда горьким, но всегда почтительным, ко вторым, как к равным, запанибрата».

Я должен сказать, что я за многое люблю Пруста и в общем считаю его крупным писателем, но кто прочтет хоть несколько томов его романа, согласится, что шип Жермена очень попадает в цель.

После смерти Пруста Жермен написал статью весьма сахариновую,⁴ но и тут попадаются меткие вещи. Например, правильно указаны основные мотивы писателя: половой вопрос, снобизм, болезнь. И по поводу всех трех Жермен делает верное замечание. Верно, что половая чувственность Пруста холодна и расслабленна; верно, что Пруст, неподражаемый хроникер снобизма, не поднялся до того, чтобы стать его философом. Верно, наконец, и то, что болезнь явилась, хотя это покажется, может быть, странным, — самой сильной стороной Пруста.* «Она снабдила его какими–то нежными щупальцами, какими–то чувствительными антеннами, которые позволяют ему отмечать вещи, проходившие до сих пор незамеченными. Поэтому на многих он производит впечатление изобретателя, даже волшебника, это какая–то полудуша, построенная из нюансов и трепетов, то есть как раз то, что нужно, чтобы соблазнить эпоху чрезмерную и растраченную. Но именно эти причины его крайнего успеха станут когда–нибудь причиной падения интереса к нему».

* Об этом явлении я сравнительно подробно говорю в моем предисловии к избранным сочинениям Л. Андреева (Гиз, Серия классиков).⁵

«Во всяком случае, бог отсутствует в его произведениях, и душа далека от них».

Я не поручусь, что Жермен употребляет эти слова «бог» и «душа» не в тривиально идеалистическом смысле, но настоящее значение это замечание приобретает, если придать ему иносказательный смысл. Помните, Чехов писал Суворину, что у современного ему писателя (80–х годов) «нет бога, то есть главного, чему бы он поклонялся».⁶ Всякий понимает и значение слова — бездушный.

Но шипы Жермена царапают еще глубже: «Через его произведения не проходит никакая дорога надежды. Он производит много мелких наблюдений, но не открывает существенного». И Жермен кончает: «Он дал нам себя таким, каким сформировали его или, вернее, деформировали снобизм его юности и тяжелая болезнь зрелого возраста. О нет, он не был властным и светлым ваятелем себя самого».

Конечно, о Прусте можно писать много, но, право, этот пучок шипов очень неплохо характеризует его и время, поднявшее его на щит.

III

Я пропускаю малоинтересные и, прежде всего, льстивые характеристики последних книг графини де Ноайль, Колетты Вилли, Авроры Санд, Андре Жида: все это, в сущности, прошлое.

Статью о братьях Таро и их последних романах Жермен начинает таким замечанием: «Жан Жироду, Поль Моран, Жорж Дюамель, Валери Ларбо, Дриё ла Рошель, — вот писатели, которые сейчас занимают воображение публики».⁷ Тем не менее блестящие братья Жером и Жан Таро относятся в некотором смысле к той новейшей литературе, которая интересует нас в данном случае.

Насколько я мог присмотреться к этой новейшей литературе (модных течений) — им свойственна большая элегантность языка, внешнее спокойствие, у молодых легко переходящее в род нахальной развязности, и значительная сердечная сухость.

Братья Таро никогда не бывают нахально развязны, они не сухи, а только суховаты, но они очень элегантны.

В сущности, новейшая французская литература, там, где она не слишком фиглярит, — что она, впрочем, делает часто и охотно, — возвращается к традициям сухой элегантности, под которой она желала бы показать сдержанную энергию, — словом, к стилю Стендаля, Мериме, в значительной степени и братьев Гонкуров. А Таро опять–таки в значительной мере работают под Гонкуров.

Очень характерно также, что модная новейшая французская литература любит кокетничать с католицизмом, но при этом дает понять, что католицизм для нее — вопрос скорее политический, социальный, нечто вроде классового приличия для сильной буржуазии. Католицизм такого оттенка присущ и братьям Таро.

Наш критик, конечно, в общем лежит на животе перед столь преуспевшими братьями. И тем не менее некоторые замечания его хвалебной песни по поводу двух последних книг братьев Таро не лишены меткости.

Эти книги: очерк венгерской истории — Тиса, Карольи, Бела Кун, Хорти, — под названием «Когда Израиль был царем» и путешествия в Сирию под названием «Путь в Дамаск».⁸

Так вот, по поводу первой книги Жермен делает такие замечания: «Когда Израиль был царем» — самое название похоже на объявление войны. Разве это не слишком ответственно — бросать лишний факел в огромный костер антисемитизма? Столь несчастное в настоящее время человечество ищет, на кого излить свою ненависть. Этот рефлекс часто порождает движения глупые и подлые. Понимают ли Таро, что они дают аргумент на радость злобным националистам Венгрии, Австрии и Германии?»

«Я знаю хорошо, что их единственная цель, — продолжает наш критик, — это нарисовать картину. Их не интересуют последствия, и они правы (? — А. Л.). Но одно дело — последствия, а другое дело — тенденции. Читая эту книгу, чувствуешь, как становишься антисемитом».

Здесь наш критик позволил себе поворчать, и для нас, обладателей достаточно чуткого уха, это его совершенно законное ворчанье заглушает все пропетые им по этому поводу дифирамбы.

Другую указанную здесь книгу он скорее хвалит, правда хвалит условно. Но тут уже похвала дает понять нам, в чем дело. «Эта книга, — говорит он, — дает нам заметить в братьях Таро религиозный смысл, правда не вполне законченный».

«Боги должны были бы согласиться между собою, как им поделить мир»⁹ — вот сентенция мудрых братьев Таро, которая приводит в восторг нашего Жермена.

А что она, собственно, значит? Она означает, что буржуазия все более и более находит в религиях свою опору и ищет использовать для своих целей одинаково все религии. А бедный наивный Жермен вздыхает по этому поводу:

«Этот крик выходит из самого их сердца. Он гармонирует с нашими собственными призывами. Он порожден не только терпимостью, но и любовью». А мы запишем, что блестящие братья Таро — буржуазные антисемиты и сторонники использования какого угодно религиозного обмана на началах рационального распределения между ними областей человеческой жизни.

IV

Поль Моран — элегантнейший и многообещающий дипломатический молодой человек.

При слове «атташе» у вас сейчас же возникает совершенно определенный образ. Так вот, этот образ и есть более или менее точный портрет Поля Морана.

Жермен характеризует его так: «Вы пьете этот талант, как коктейль. Главные черты его — утонченность и грация. Утонченность эта часто весьма утомительна», — не без капельки дегтя добавляет Жермен.

«Это писатель до ужаса соответствующий дню, следующему за катастрофой. Он вполне — 1921 год. Хотя война иногда и гримасничает в окно его рассказов, но мы прекрасно чувствуем, что он пришел после нее и говорит обществу, пробуждающемуся от контузии, с усталыми нервами. Подобная эпоха не ценит ни сильных радостей, ни страстных объятий. Она любит сурдину, смешения, сделанные с расчетом извлечь из них какое–нибудь новое удовольствие».

Очень кстати приводит наш критик характеристику, которую дает себе сам Моран:

«Кажется, на мою долю выпало все, что есть в человеческом роде темного, непокорного, плодотворного и нечистоплотного».¹⁰

Наконец, чтобы закончить, Жермен отмечает еще в Моране смехотворность и наглость.

Портрет получается довольно полный. Но по поводу позднейшей книги Морана «Люис и Ирена»¹¹ Жермен отточил еще хорошенький шип: «Как поучительно, синтетично и непобедимо оркеструет Моран все эти модные тики и наипоследнейшие пороки. Ну, разве это не король в смокинге на наш мутный и пьяный час!»

О нем довольно.

V

Писателя Валери Ларбо Жермен считает обновителем романа. Лучший из этих романов ¹² описывает впечатления писателя между двумя молодыми женщинами, лежащими с ним в одной постели.

«Да, — говорит наш критик, — это сладострастник, который мечтает или, вернее, пересматривает свою сокровищницу и стирает пыль с ее предметов».

Но дальше мы узнаем еще более интересные вещи об этом обновителе романа: «В нем есть приводящая в отчаяние сухость, но также лояльный анализ, который тискает удовольствие, пока не выдавит из него последний сок. Стоит ли говорить, что все кончается худо: привкусом пепла и «великого ничто». Беспощадная ясность ума этого южанина рассеивает для него даже самые дорогие миражи».

VI

А вот и тончайший среди топких — г. Жан Жироду.

«Наш любимейший автор» — так приветствует его наш критик; но на следующей же странице называет его «скучающим шарлатаном», который «берет всю жизнь в шутку, с высоты крыши пренебрежительно прощается со всем миром».

И тут приводится самохарактеристика писателя: «Одним нужна скрипка, палитра или лира их собственного разбитого сердца; а с меня довольно папиросы».¹³

И характеристику самого знаменитого романа Жироду «Зигфрид и Лимузин»¹⁴ Жермен заканчивает словами: «Премилое и претщетное пускание дыма».

VII

Далее автор переходит к самым молодым.

Вот перед вами Франсуа Мориак с нашумевшей книгой «Тело и кровь».¹⁵

«С религиозной точки зрения, — свидетельствует Жермен, — это может заставить рычать от негодования. Длинные страницы пытаются быть благочестивыми и полными небесного восторга, а на самом деле они земные до пошлости и даже до грязи. Нечто очень близкое к проституции выдается за путь благодати божьей. Бог смахивает на сводника».

Тем не менее Мориак удостаивается названия «хищника благородной расы: католического эпикурейца, молодого денди, от которого пахнет литургией, сквозь душу которого течет вино Диониса пополам со святой водой».

Ну разве не портрет? И разве не отвратителен оригинал этого портрета?

VIII

Дальше следует еще более нашумевший столп модной литературы, Пьер Дриё ла Рошель.

Этот, по мнению Жермена, «дает подножку демократии и цивилизации».

«Он дает вам кирпичом по темени, и это спасительно. Это заставляет вас задуматься или, по крайней мере, чихнуть».

Г–н Дриё — патриот, он сам определяет свой патриотизм: «Я люблю Францию, как женщину, встреченную на улице. Я люблю французов. Непристойно пошутить, поговорить о женщине и о войне можно только с ними: для этого я пошел бы за ними хоть на другую звезду».¹⁶

«Это очаровательно», — замечает Жермен.

А по нашему мнению — более нагло идиотской формулы патриотизма еще никто не придумывал.

Притом же: «Заключительный аккорд его есть тяжелое отчаяние», и весь он характеризует собою «столь печальное и столь часто встречающееся банкротство молодежи».

IX

Вот еще один из мушкетеров модной литературы — Аир и де Монтерлан. Ему только двадцать четыре года. Послушайте, в каких терминах воспевает его Жермен: «Твои великие крестные — д'Аннунцио и Баррес, — начинает он звучно и органно, но продолжает: — В гигантской тени их бессилья, столь братского тебе, ты можешь смотреть на собственное бессилие, не краснея. Сухость и жестокость — вот основы их души и твоей!..» «Он истинный сын войны: противоречивый, сложный, практичный, декадент и спортсмен. Но, кроме того, в нем много вышедшего из моды и позаимствованного у Барреса».

Не без удивления узнаем мы, что «интереснейшей частью его главного произведения ¹⁷ является десяток страниц, посвященных описанию мускулов некоего Доминика».¹⁸

По Жермену, основные его мотивы: «сексуальность, война, спорт, жестокость и католицизм».

Хорошенькое месиво предлагает г. Монтерлан в качестве пойла своей публике.

Герой его романа «Рай в тени сабель»¹⁹ немедленно после случайного изнасилования маленькой девочки идет в капеллу и молится богородице.

Любовь к спорту и молодым атлетам сводится к «грубости и жестокости».

«Больше же всего г. Монтерлан любит войну».

К этому нечего добавлять.

X

Филипп Супо, автор романа «Добрый апостол»,²⁰ одно время принадлежал к группе «Дада». Как мы увидим ниже, эта группа пережила своеобразные судьбы. Но Супо покинул ее в самый интересный момент, да и до того он был наименее типичным из дадаистов.

Это не мешает ему быть весьма заметной фигурой в модной литературе.

С самого начала Жермен предупреждает нас, что Супо является «опечаленным — еще до всякого страдания, и уставшим еще до всякого жизненного опыта».

Один из его героев, Обри,²¹ обращается в католичество. «Это просто трусость потерпевшего кораблекрушение, — повествует Жермен, — хитрость побежденного. Супо жестоко разоблачает этот жест. Это просто нечто вроде опиума».

Разводя руками, наш критик констатирует беспричинное отчаяние автора.

«Из какой пропасти возник этот вампир? — спрашивает он себя. — Тут и буржуазная наследственность, усталость нескольких поколений, и печаль переходного времени, когда обрушились все верования и не народилось ничего нового… Супо — это маленький Гамлетик, мало романтичный, на кладбище, на котором Европа похоронила 12 миллионов своих сынов».

Я же вам говорил, что шипы г. Жермена бывают остры.

XI

Жозеф Дельтейль характеризуется критиком как «женственный кирасир, который при расквартировании полка в провинциальном городе получил постой в публичном доме. Быть может, он незаконный сын Морана, изнасиловавшего еще в гимназический период какую–нибудь нигилистку».

«Без всякой причины автор в романе «Река любви»²² погружает нас в грязную воду».

«Он напоминает мне Керубино, переодевшегося казачкой и явившегося ко двору Ленина» (! — А. Л.).

Наконец, последняя цитата, касающаяся Дельтейля: «Я сожалею, что у нас нет заведенных американцами комитетов бдительности. Там заседает несколько почтеннейших старых дев, обращающих внимание властей на дурные книги. Может быть, тогда Дельтейлю придумали бы наказание, по жестокости и монотонности равное чтению нескольких сот страниц его упрямой порнографии».

Пикантнее всего, что этот «упрямый порнограф» стал теперь героем дня. Он написал крайне неприличную книгу об Орлеанской деве.²³ Книга шокировала всех. Во втором издании он немного разжижил свою порнографию. Но ее осталось достаточно. И что же? Жюри «Фемина», состоящее из почтеннейших писательниц под председательством графини де Ноайль, дало этой книге премию. Газеты пошумели — и примирились.

Очевидно, почтенные французские дамы совсем не похожи на почтенных американских старых дев.

XII

До сих пор мы говорили о юных, теперь будем говорить о мальчиках.

Синдралю двадцать один год. Он нашумел книгой «Эфемерный город».²⁴ Вот что говорит о нем наш путеводитель:

«Чем становится любовь под тяжкой насмешкой этого юноши? Разрушенной комедией, химически разложенной перед нами. Такова тенденция нашей молодежи. Она выросла среди ужасных зрелищ глупейшей из войн. Она видела омерзительное (sic!) правительство, наблюдавшее бойню и думавшее только о своей политической карьере. Есть отчего стать циниками».

У Синдраля находится сила, по крайней мере, для горькой и режущей насмешки над современным общественным строем, хотя он не делает отсюда никаких выводов.

Зато Филипп Баррес, сын своего отца, тоже двадцати одного года, очень похож на своего батюшку. Этим все сказано. Его книга ²⁵ есть сплошное прославление войны.

XIII

Мы подходим к юноше чрезвычайно многообещающему и своеобразному, именно к нашему с недавних пор товарищу Луи Арагону. Вместе с Бретоном и Тзара Арагон основал «Дада».²⁶ В то время как Бретон был главным выдумщиком, — так сказать, Бриком всей компании, — и писал манифесты,²⁷ Арагон разразился книжками рассказов,²⁸ среди которых попадались вещи, до крови заушавшие буржуазную действительность.

В то время Арагон просто, так сказать, дурачился и давал волю тому же цинизму, что и у Синдраля, только более смелому, почти бандитскому ²⁹'.

За бандита и считали его приличные писатели, даже его «друг» Жид.

Но движение «Дада» было беспринципно. Бретон пошел дальше и основал сюрреализм.

Что такое сюрреализм — понять трудно.

С одной стороны, это — субъективизм самый крайний, вроде немецкого крайнего экспрессионизма; с другой стороны — это отказ от творчества, как невозможного в душной буржуазной среде. Наконец, это политическое и культурное провозглашение анархизма.

Уже в это время Жермен писал об Арагоне: «У него ленинская сила логики: это гильотина, вся увитая, однако, цветами поэзии».³⁰

От Ленина в нем заметно было мало, но «гильотинность» в нем действительно была налицо.

Как раз в дни моего пребывания в Париже Бретон и Арагон объявили себя коммунистами и вошли в редакцию «Кларте».³¹

Что выйдет из этого — мы не знаем. Но самое левое крыло отвратительной модной литературы нынешней Франции, ее эффектничающей молодежи, как будто все же нашло выход.

Махнув рукой на всю элегантную ярмарку, изображенную нам «шипом» Жермена, пожелаем, чтобы товарищи Бретон и Арагон оказались надолго нашими спутниками.