О будущем Малого театра

Перед многими в настоящее время встает вопрос: нужен ли вообще театр в ближайшем будущем? Почему вопрос этот не мог встать ни в дореволюционное время, ни в нереволюционных странах?

Вопрос этот ставится там под углом зрения правящих классов и близких им слоев населения, единственных посетителей театра. Эти классы живут в настоящее время жизнью не только паразитарной, но и общественно крайне вредной. Они не могут иметь никакого идеала. Всякая попытка сформулировать какую–нибудь высокую цель не может не казаться им опасной, потому что она всегда бьет прежде всего по уродливостям буржуазного строя. Сформулировать же свои собственные цели и дать их в художественном плане — значит показать свое звериное лицо и сослужить службу коммунистам, стремящимся просветить массы относительно бесчеловечной сущности правящих классов. Отсюда — полное отсутствие идейного искусства на Западе, которое пользовалось бы покровительством правящих классов, и злобная вражда по отношению к этому искусству, если оно приходит в жизнь через пролетарских писателей или находящихся в резкой оппозиции к буржуазии интеллигентов.

Попытка пролетарских писателей и передовых интеллигентов создать свой театр наталкивается на тот факт, что платящая публика встречает такой театр ненавистью или холодным равнодушием, а своя публика не имеет средств, чтоб оплатить театр. Это главная причина театрального кризиса. Поскольку же нужно просто безыдейное зрелище, на первый план выступают роскошные по постановкам, приспособленные к чистой зрелищности, заменяющие увлекательной фабулой всякую идейность кинематографы или развратные, но многоцветные и виртуозные мюзик–холлы, отчасти цирки, а затем — некоторые низшие формы театра: пустейший фарс, оперетта и т. д.

Естественно, что сколько–нибудь умные люди, во–первых, не относят все это к театру, во–вторых, спрашивают себя, не умирает ли театр вообще. Характерно, что наши так называемые «левые» (которые представляют собой небольшой отряд интеллигентов, остро захваченных буржуазными модами, но в то же время чувствующих на себе могучее влияние нашей пролетарской революции) пытались именно в эти бессодержательные буржуазные формы влить наше революционное содержание. Отсюда многочисленные скитания даже самых искренних и самых талантливых людей этого направления по путям курьезных формальных исканий. В последнее время, однако, наиболее искренние и талантливые среди них уже пришли к выводу, что все эти изломанные, выдуманные формы не дают нового театра, что новый театр может быть дан только новейшей драматургией и новым содержанием, отражающим переживания пролетарских и вообще трудовых масс. Отсюда новая фаза в истории русского левого театра, причем революционное содержание нащупывается только постепенно и, поскольку будет прощупано, вероятно, сейчас же реагирует на форму, отбросит все мнимо американские выкрутасы и вернет театр к его исконной убедительности.

При этом нельзя, конечно, отрицать, что новый театр не будет полностью совпадать по своей форме с театром лучшего времени буржуазной и мелкобуржуазной интеллигенции и, несомненно, воспримет в себя некоторые новые черты, отражающие повышенный темп нынешней городской жизни, гораздо большую внутреннюю динамику и т. д. Там, где театр является попросту зрелищем или развлечением, он, несомненно, должен быть признан устарелым. Здесь спектакль опереточного, мюзик–холльного, циркового порядка попросту убьет его. Конечно, и в этой сфере (экран, эстрада, арена) возможны величайшие достижения в смысле революционного искусства, но я сейчас о них не говорю. В данной статье меня интересует театр, и больше всего Малый театр.

Театр безусловно силен и не может быть ничем и никем превзойден в области драмы и комедии психологически многосодержательной, где доминирует слово.

Совершенно смешно воображать, будто бы слово может стереться или выпасть из искусства, что оно может быть заменено немыми или полунемыми факторами искусства.

Это относится и к театру, который развивается и наверное мощно разовьется; особый вид театра — массовые зрелища под открытым небом, но и они в значительной степени теряют слово. Человеческое слово во времена эллинского театра получило несколько больший круг действия своеобразными рупорами. Но при этих условиях в значительной мере теряются нюансы речи. Можно прямо сказать: чем больше хотим мы углубиться в человеческую душу, чем больше хотим мы постичь социальные процессы, как они отражаются в личности, тем меньшего масштаба требуется театр. Студии, с их маленькими сценами и зрительными залами, приучили нас к необычайно филигранному выражению словом, мимикой, тончайшими движениями внутреннего [мира] человека.

Но пролетариат, который, быть может, не отвергнет миниатюру во всех ее видах, тем не менее гораздо более заинтересован чуткими, четкими действиями, яркими переживаниями, могучими синтетическими образами. Ему в театре нужно то, чему в живописной практике соответствует плакат и особенно фреска. Он жаждет монументальности. Тут, очевидно, должна быть найдена середина, ибо монументальность, когда она становится немой, монументальность, дающая только еще контуры, не может удовлетворить новую публику или может явиться в искусстве только одной из форм. Есть многосодержательнейшая середина, дающая в монументальной форме живого человека, способная ухватить внутреннее, тайное, сложное, но в то же время глубоко значительное. Вот это–то и есть область театра. Театр будет жить постольку, поскольку не может общество, хотя бы максимально коллективное, не интересоваться своим основным элементом — личностью, и прежде всего личностью типичной и личностью выдающейся в хорошем или дурном.

Поскольку пролетариат хочет осознать себя самого, все свои уже сейчас проявляющиеся захватывающе интересные типы, от просыпающегося чернорабочего, полукрестьянина, через свежую, но часто мучительно ищущую и вместе с тем героически решительную молодежь — к своим многодумным, осторожным и отважным вождям, каких мы находим на каждом большом заводе, и вплоть до тех исключительных вождей, которых пролетариат ставит во главе своего государства, девушек и женщин пролетариата в их нормальной среде и в среде учебных заведений, в среде общественной работы, столь новой для них, — поскольку пролетариат захочет разобраться во всех сомнениях, муках, а вместе с тем победах и блестящих достижениях всех этих своих элементов, из которых и сплетается великий класс, — постольку нигде, никто и никогда не может дать ему это яснее и ярче, чем талантливый артист, изображающий талантливую драму. Но этого мало. Пролетариат заинтересован в том, чтобы знать все другие классы, уклад жизни других наций. Пролетариат хочет знать свою историю и историю человеческих революций. Он хочет заглянуть в будущее и, поскольку опять–таки потребуется для него не простое немое зрелище, а проникновение в эмоционально–идейную сущность, постольку всюду здесь лучшим его учителем будет театр. Но театр не только дает знания, театр — великий агитатор. Он обращается к коллективу, он обращается к публике, соединенной в театральном зале одним чувством, как бы одной судьбой, он обладает всеми чарами ораторского искусства в несравненно большем диапазоне, чем любой оратор на трибуне, ибо он может хохотать и плакать, ибо он может говорить о тривиальном, может жить, может подниматься до того театрального пафоса, который в жизни на трибуне стал бы не трогательным и подымающим, а ходульным и смешным. Он присоединяет к этому бесконечное богатство грима, костюма, мимики, жеста. Он может манипулировать всякого вида декорациями и в особенности светом, он может действовать через музыку и танцы, он может быть занимателен не менее вытесняющих его низших форм, по в то же самое время должен оставаться глубоким и проповедующим. Таким должен быть и таким, несомненно, будет театр. Что бы ни говорили враги или друзья пролетарского движения о соответствующем театре, пролетариат такой театр себе создаст.

Какое же отношение к этому идеалу имеет наш столетний Малый театр и какую роль может он сыграть в создании такого театра? При понимании своей традиции и своих задач, при умении их выполнить (а руководители и лучшие люди этого театра обладают теперь всем этим) роль его может быть весьма велика.

В самом деле, Малый театр есть главным образом порождение лучшей части русской интеллигенции в ее борьбе с самодержавием, со всеми порождениями заскорузлого феодального строя, а отчасти и с капитализмом.

Русская интеллигенция, как известно, развернула во всех областях искусства — в литературе, в музыке, в живописи — чрезвычайно мощные силы, во многом обеспечивающие за русским искусством чрезвычайно высокое место в искусстве общечеловеческом. При этом особенно отличительными чертами русского искусства в лучшую его нору служения буржуазии и выявившемуся течению передовой мелкобуржуазной интеллигенции (ранее того — передовому, кающемуся дворянству) были как раз глубина, значительность, многосодержательность и, очень часто, широчайшая гуманность, а подчас и острая революционность. Если великий учитель наш Ленин говорил, что мы не сможем строить своей культуры, не усвоив (критически, конечно) старой культуры,¹ то естественно, что подобные элементы являются для нас вдвойне, втройне важными. Конечно, многое притупляло остроту переживаний этой интеллигенции, когда это отражалось на императорской сцене, и тем не менее театр ценила в особенности передовая интеллигенция, она особенно его поддерживала, она старалась укрепиться и воспитаться через него. В этом духе использовались лучшие дары западной культуры: Шекспир, Мольер, Шиллер, Гюго и т. д. В таком же духе создавались перлы русской драматургии: произведения Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого, Островского, Сухово–Кобылина и др.

Все это внушало артистам Малого театра представление о себе как о служителях растущей общественности. Они не просто играли Островского, они сознавали, что каждая пьеса Островского, и даже каждый отдельный спектакль, есть некоторый строительный акт, правда, лишь слабо задевавший культурный рост масс, но способствовавший росту передового слоя этих масс, разночинной интеллигенции. Отсюда стремление выработать максимально убедительные театральные формы, формы реализма в лучшем смысле этого слова, то есть искусство, которое отражало бы действительность, придавая ей более резкие контуры, делая ее более заметной для человеческого внимания и понимания. Поскольку мы будем возвращаться к этим же театральным задачам, но в несравненно более широкой форме, поскольку мы будем создавать новую драматургию этого типа, поскольку мы будем искать обученного таким образом актера, мы никоим образом не сможем пройти мимо традиций Малого театра, и к этим традициям, конечно, ближе всего сам Малый театр; и полностью от него зависит, переживет ли он новый расцвет или выпустит этот факел из своих рук, перестанет быть домом Щепкина, домом Островского, так что другие при гораздо менее благоприятных условиях должны будут поднять этот светоч. Как всякий театр, Малый театр переживал и свой период некоторого понижения, и свой период некоторого повышения. Быть может, нынешняя труппа Малого театра при всей своей талантливости не сможет сравниться со временем, когда блестели еще молодыми талантами ныне уже покидающие сцену или покинувшие ее — Ермолова, Федотова, Садовская, Ленский, Правдин и т. д., но тем не менее ничто не заставляет думать, чтобы театр этот дряхлел. Публика инстинктивно идет к нему, и в прошлом году он имел наивысшие среди всех других театров сборы и посещаемость. Театр может сделать очень многое, чтобы поднять интерес к себе и быстро идти по путям, которые я здесь называю.

А другие? Пусть не примут это в обиду симпатичнейшие для меня театры, о которых я сейчас скажу несколько слов.

Вот, например, Камерный театр Таирова устами своего руководителя заявил, что он хочет вернуться к содержательной драме, к трагедии, которая была бы не только неореалистическим зрелищем, но настоящим театром, о котором я писал в этой статье. Для этого была избрана «Гроза» Островского. И что же? Всякому бросалась в глаза своеобразная эмульсия из реалистического театра, к которому приучил нас Малый театр, и некоторых придатков того полуфутуризма, что ли, в какой впадал Камерный театр. Во–первых, сама эта эмульсия оказалась неубедительной, и, что гораздо важнее еще, великолепно тренированные Таировым артисты, которые поражали нас своим мастерством в пьесах, рассчитанных только на внешнее актерское мастерство, оказались значительно ниже игры Малого театра, не говоря уже о периоде его недавнего могучего блеска, но и в нынешний период, когда плеядой громадных талантов он прихвастнуть не может.

Другой пример. Второй МХТ, обладающий изумительной труппой, попробовал дать пьесу Лескова, явно написанную под сильнейшим влиянием «Грозы».² И что же? Опять мы видим, что Гейрот, увлекшись некоторым модернизмом в декорации, отпадает от реалистического содержания пьесы, несмотря на некоторую нарочитую гротескность игры, отпадает от нее, как новая заплата от старого материала. Что же касается самого старого материала, то есть реалистического, но вместе с тем острохудожественного изображения купеческих типов, то опять–таки я, в данном случае совершенно беспристрастный, чрезвычайно горячо любящий Второй МХТ и возлагающий на него огромные надежды, должен был сказать про себя: Малый театр делает это лучше. А между тем наш передовой театр, прекрасно успевающий в чистом гротеске или в преувеличенной трагедии, невольно возвращается сейчас к Островскому, и, по правде сказать, я с грустью вижу это возвращение. Если бы в этом была доля моей вины, как громко провозглашавшего лозунг: «назад к Островскому»,³ то я должен был бы прямо сказать, что это следствие того, что лозунг мой был грубо не понят. Я, конечно, не говорил о простом увеличении числа постановок на сцене пьес Островского или его учеников и последователей, еще менее того говорил я, что Островского следует гальванизировать мелкобуржуазным электричеством. Даже у необычайно даровитого Мейерхольда, при массе отдельных хороших достижений, его «Лес», как я глубоко убежден, имел успех талантливого курьеза, а самый принцип, который был положен в него, при дальнейшем его употреблении очень скоро обветшал бы и сделался скучным. Нет, в лозунге «назад к Островскому» я хотел сказать о необходимости вернуться к театру реалистическому, социально–психологическому, социально–содержательному и имеющему подходящую к этому характеру технику выразительности. Между тем техника выразительности, приобретенная за время формального театра, совершенно не годится в тех случаях, когда действительно есть что выражать. Отсюда необходимость, я бы сказал, неуклюжего и растерянного отступления. Режиссер и артист сознают, что эту пьесу не дашь в чистом гротеске, в чистой биомеханике. Разве можно «Грозу» сыграть так, как «Адриенну Лекуврер»?⁴ Разве можно «Расточителя» играть так, как «Укрощение строптивой»?⁵ С «Адриенной Лекуврер» и с шекспировской шуткой можно обращаться, как с блестящей канвой, по которой надо расшить причудливые узоры, но с пьесой, страдальчески выношенной драматургом, так поступать нельзя. И вот мы видим, что актеры Таирова, вольно или невольно, играют под Малый театр. Мы видим то же самое в «Расточителе». Но игра этого типа утеряна. Надо учиться. Из этого не следует, конечно, что Малый театр к его столетнему юбилею можно было бы признать безукоризненным, находящимся вполне на высоте призвания. Этого нет, но у него больше, чем у других, есть возможность, частью возвращаясь назад, частью идя вперед, верно синтезируя великие завоевания своего прошлого и зовы будущего, добиться совершенно выдающегося положения в русской и вместе с тем мировой театральной семье.

С глубокой радостью отмечаю я, что идеи, которые я здесь высказываю, находят полнейший отклик в нынешнем маститом руководителе Малого театра А. И. Южине, которого недавно так обласкала Москва в день его личного юбилея.

Принося мои поздравления столетнему театру и указывая на ту большую роль, которую он при твердом желании может сыграть, я вместе с тем выражаю самые искренние пожелания достижений театру, находящемуся в опытных и мудрых руках его нынешнего руководителя, этого истинного хранителя лучших традиций этого театра и человека с душой, открытой для новых задач.