Московский Цех поэтов 1 любезно обратился ко мне с просьбой написать предисловие для его первого сборника.
Пользуюсь случаем, чтобы выразить здесь несколько мыслей о нашей поэзии вообще.
Я считаю, что мы можем быть горды нашей текущей литературой,2 и я с некоторым радостным удивлением читаю получаемые мною журналы и альманахи и отдельными изданиями выходящие романы и повести. Наша новая реалистическая школа, если ее можно так назвать, школа, выучившаяся, несомненно, у самой жизни, подымается все выше и часто доходит до такого уровня, где начинается уже разряд прочных, надолго входящих в литературу произведений.
Я не могу сказать этого о поэзии. Еще недавно поэзия стояла выше нашей прозы, еще недавно очень сильно звучали своеобычные молодые голоса группы Маяковского, потом, несколько с другой стороны, раздались задорные молодые песни Безыменского, Жарова. Пролетарские поэты первого призыва дарили нас порядочным количеством интересных и свежих произведений. Великолепно блеснула «Брага»,3 — всего не перечтешь. Было не мало хорошего, но потом как–то все стерлось. Группа Маяковского не то распадается, не то потеряла веру в себя. Даже у самого Маяковского чувствуется какая–то растерянность. Берясь за почти невыполнимые для поэта задачи, он дает великолепную меру своей технической силе, он согревает при этом эти тур–де–форсы * несомненно искренним революционным чувством, но все вместе представляет собою все же не вполне увенчанное успехом усилие.
* Тур–де–форс — усилие, напряжение(франц.);здесь — виртуозничанье, ловкий трюк. — Ред.
В последнее время Безыменский стал значительно тусклее, — конечно, временно. Пролетарские поэты как–то словно перепелись: они повторяют то, что ими уже сказано. Если они раньше были поэтическими детьми порядочного роста, то ведь ожидался дальнейший быстрый рост, а он несомненно замедлился.
Очень интересно здесь явление Доронина. У него замечательная тема и очень подходящая к ней манера. Но этой темы и этой манеры не может хватить надолго. Книжка, в которую входит и «Тракторный пахарь», и несколько других деревенских поэмок и песен, уже иногда производит впечатление повторений.4 Во всяком случае, факт тот, что когда я открываю эти удивительные книжки журналов и альманахов (вроде второго № «Перевала» или «Наших дней»5), то я одновременно констатирую, что стихотворения в них скучны. Читаешь один журнал за другим и ничего не находишь. Я уже не говорю о таком человеке, как Тихонов, который добровольно сверг себя с замечательной высоты, на которой стоял в «Браге», и начал писать что–то чрезвычайно невразумительное, что он, по–видимому, считает мастерством, но что производит на читателя впечатление гнетущего косноязычия.6 Такое же косноязычие замечаю я и в других. Казалось бы, что хорошего в той же черте очень талантливого Пастернака, которая граничит с этим косноязычием, то есть в необычайной туманности, иногда даже полной неясности его логики, грамматики, конструкции, а Тихонов еще поддал жару. И другие с удовольствием вступают на этот путь и вещают такие же обезумевшие слова, такую же полузаумь.
Конечно, не все охвачены сейчас этой частной болезнью, может быть, пошедшей и от Пастернака, но этой болезни родственна, на мой взгляд, та общая болезнь, та общая червоточина, которая живет в поэзии последних дней. Мне кажется, именно этот же червячок подтачивает и пролетарских писателей, не давая им развернуться как следует. Эта общая болезнь есть, конечно, формализм.
Пусть мне не говорят, что новейшее время, естественно, должно искать новых форм. Никаких новых форм на самом деле не найдено; исключить можно только группу Маяковского, поскольку она пишет в манере самого Маяковского. Тут действительно есть новая форма: отрывистые выкрики, речевые стихи, митингово–ораторские стихи с барабанно–ударным ритмом, что еще сдабривается, обыкновенно, необычайным остроумием чисто словесных приемов, оригинальностью рифмы и всякими блестящими каламбурами и словесными вензелями.
В этой манере Маяковского можно отличить две стороны. Одну митингово–ораторскую, порожденную в значительной степени жизнью. Она, вероятно, останется; вероятно, она долго еще будет в некоторых случаях употреблять те же прерыви- стые чеканные ритмы, в которых нет никакой песни, которые представляют собою необычайно виртуозное соло на барабане. С другой стороны, тут есть чрезмерное словесное виртуозничанье, которое вредит даже лучшим вещам Маяковского и его школы.
Ну, а другие «новые» формы? Я их не вижу. Если они и есть, то, может быть, ютятся где–нибудь на заднем плане (например, прославляемый теперь И. С. Рукавишниковым напевный стих 7). В остальном же формализм идет совсем другими путями. Он берет те же октавы, тот же сонет или придумывает еще более трудные формальные задания и старается перефокусничать даже тех фокусников, которые сами, придя за классиками, старались сравниться с ними внешней виртуозностью, а не действительным поэтическим богатством. Каждый поэт как будто во что бы то ни стало хочет показать, что рифмы его новы, что самые его словосочетания еще никем до сих пор не употреблены. Ужасная погоня за оригинальностью со всех сторон! Многие исчерпывают как бы последние запасы, как бы вытряхивают последние крошки из мешка, строят стихотворения на иностранных словах, заимствованных из словаря техники, мифологии, этнографии, проще говоря, из энциклопедического словаря. Это производит чрезвычайно тягостное впечатление.
Налицо как будто внешнее мастерство, но кто теперь не пишет хороших стихотворений, если под хорошими стихотворениями разуметь такие, при чтении которых кажется, что перед тобой упражняется акробат? В первые минуты думаешь: вот–де человек чего может добиться, вот как он может жонглировать словами: лампа, сковорода, двенадцать яиц — все летит в воздух в курьезных комбинациях. А потом второю мыслью приходит: а ведь это легко, смотрите, даже юноши и подростки научаются этому довольно быстро. Ведь в сущности это довольно дешевая дрессура. Способный человек в два–три месяца научится откалывать такие же словесные па.
Этим я не хочу сказать, что все поэты таковы. Поэт ведь это прежде всего человек исключительной чуткости, большого внутреннего содержания, широкого мировоззрения, человек, возвышающийся по своему культурному уровню и по даровитости своей натуры и потому стремящийся заражать своими чувствами окружающих, пользуясь для этого всей музыкальной и живописной силой языка. Конечно, такие поэты есть, но в том–то и беда, что поэту теперь почти стыдно выступать без соответственной виртуозности. Виртуозность эта кажется мастерством. Она и была бы мастерством, если бы при необычайных эффектах чисто словесной техники не наносилось бы никакого ущерба образам, чувствам и идеям, составляющим внутренний смысл поэтического произведения. Но нет, вы на каждом шагу видите, как курьезные формы, придуманные виртуозом, так сказать, ранят само содержание, как мысли становятся тусклы, невыдержанны, как чувства становятся беглыми, не задевающими читателя, как образы уродуются, и всё — в угоду вычурности выражения. Уж подлинно — «словечка в простоте не скажет, все с ужимкой», а ужимки эти страшно похожи на какую–то серьгу, вдетую в нос, на какое–то прыгание на одной ноге. И так как иногда, весьма как будто важные и торжественные, замыслы прыгают перед вами на одной ноге с серьгой в носу, то невольно думаешь, как было бы хорошо, если бы мы выгнали виртуозность.
Когда–то Верлен писал: «Возьми красноречие и отверти ему голову».8 С таким же удовольствием взял бы я виртуозность и отвертел ей голову. Лучше было бы, если бы этот тип мастерства у нас сильно понизился, даже был бы забыт на некоторое время.
Вот посмотрите на беллетристов: они прямо купаются в непосредственном народном языке или же смело продолжают традиции классиков или Горького. А разве это повредило их виртуозности? У таких больших писателей нашего молодняка, как Сейфуллина и Леонов, получается и настоящая виртуозность. Но она не вредит, или почти никогда не вредит, их поэтическому замыслу.
Очень хорошо знаю, какое можно сделать возражение: скажут — стихотворения ведь и не надо «понимать». Тут, как известно, должно присоединиться l'indécis a précis,* тут нужно «de la musique avant toute chose».** Действительно, с легкой руки Малларме, а отчасти и самого Верлена, а у нас — их подражателей и совершенно своеобразного Хлебникова, повелась вот эта поэзия, которая гордится даже, что слово в ней почти теряет характер слова, а превращается в звуковую ценность или в звучание, отдаленным образом связанное с некоторыми ассоциациями.
* Неопределенное к ясному (франц.). — Ред.,
** «Музыки прежде всего» (франц.). — Ред.
Но я смею уверить поэтов, что такая поэзия нам теперь совершенно ненужна, что они для этой поэзии не найдут сейчас читателя, а будут только читать друг друга, и все тут. Даже издавать их скоро перестанут, и не на кого будет пенять, потому что такие книги будут лежать грудами в книжных магазинах. Первое время на старую и новую поэзию набросилось новое студенчество и ему подобные типы новой интеллигенции. Но сейчас они уже стали разбираться, что это не пшеничное зерно и даже не жемчужное, а просто–таки бусина. А ведь это у негров можно покупать за бусы золото и слоновую кость. А новый наш читатель хотя и диковат, а все же не ашантий, и на бусах его не проведешь.
Можно прямо сказать, чем больше такой виртуозности и чем меньше настоящей поэзии, то есть творчества новых образов, новых чувств и новых идей, которыми мы сейчас окружены и которые нами еще художественно не оформлены, тем хуже для поэта.
Что касается сборника Московского Цеха поэтов, то в нем есть, конечно, много превосходных стихотворений,9 в нем есть, конечно, и стихи с большим содержанием, и иногда с содержанием современным. Читатель его получит немало удовольствия от отдельных произведений, да и вообще ценность его несомненна — потому, что он своевременен даже своими несвоевременными чертами и частями. Ведь мы все представляем собою большое сотрудничество, где творчество и критика устремлены на создание новой литературы. Будем учиться на примерах, будем учиться на ошибках. В сборнике Московского Цеха есть и примеры, есть и ошибки, иногда они перемешаны до неразрывности. Сборник будет заметной книгой в общем потоке нашей поэзии. Но я покривил бы душой, если бы я именно по поводу этого сборника поэтов, обратившихся ко мне за предисловием, не сказал того, что я думаю (конечно, может быть, я не прав, конечно, сказанное мною, вероятно, будут оспаривать). Только так именно и мог я высказаться в предисловии к работам серьезных работников, которым нужна не реклама и не лесть, а сотрудничество.
По просьбе поэтов я передал им несколько стихотворений из задуманной мною книги «Стихи декламатора».10 Honny soit, qui mal у pense.* Это вовсе не значит, что я моими стихами хочу показать, как их нужно писать. Уж разумеется, это не образцы, а просто кусочки работы, о которой еще будет видно, выполнит ли она хоть в некоторой мере поставленную ей задачу — дать специфические стихи для клубного декламатора, более целостные по своему плану, чем те хрестоматии, какими являются книги декламаторов, до сих пор выпущенные.
* Позор тому, кто дурно об этом подумает(франц.). — Ред.
- Кружок середины 20-х годов, объединявший московских поэтов разных направлений. Среди его участников были П. Антокольский, A. Антоновская, С. Городецкий, М. Зенкевич, И. Приблудный, В. Пяст, Г. Шенгели, А. Ширяевец и др. ↩
В том же 1925 году, отвечая на анкету редакции «Журналиста», Луначарский писал:
«Наша художественная литература растет быстро и правильно.
Еще в начале прошлого года один из зорких наблюдателей ее отметил, что в главном литература наша повернула на общественно–реалистический путь с оглядкой на классиков. Я думаю, что для ближайшего времени это, конечно, самый лучший и самый плодотворный путь. Поэтому могу только пожелать литературе идти по этому пути семимильными шагами и как можно скорее достигнуть настоящих шедевров современной социально–реалистической литературы, содержанием которых были бы могучие переживания нашего времени, а форма стояла бы на высоте достижений гигантов нашей интеллигентской литературы времени ее расцвета» («Журналист», 1925, № 5, май, стр. 29).
Зорким наблюдателем нашей литературы Луначарский назвал B. Ф. Переверзева, имея здесь в виду его обзор «Новинки беллетристики» («Печать и революция», 1924, кн. 5).
↩- «Брага» — см. примеч. 3 к статье «Предисловие» [к книге А. Жарова «Ледоход»] (см. стр. 629 наст. тома). ↩
- Очевидно, имеется в виду предполагавшийся к изданию сборник произведений Ивана Доронина «Советская деревня». ↩
- Альманах, выходивший под редакцией А. Воронского. В 1924–1925 годах вышли №№ 4 и 5. ↩
- Имеются в виду творческие неудачи Тихонова середины 20-х годов, связанные с нарочитым усложнением стиховой формы, приводившим порой к невнятности поэтической речи и разрушению образа (например, в поэмах «Лицом к лицу», «Дорога» и др.). ↩
- Поэт И. Рукавишников применял этот термин, характеризуя свои стихи, построенные по образцу русского народного эпического стиха и произносимые речитативом, нараспев. ↩
- См. примеч. 10 и 11 к статье «М. Горький–художник» на стр. 603–604 наст. тома. ↩
- В сборник «Стык» вошли стихи П. Антокольского, Адалис, Арго, В. Брюсова, А. Белого, С. Городецкого, А. Луначарского, В. Масса, Б. Пастернака, И. Рукавишникова, Г. Шенгели, А. Ширяевца и др. ↩
- В сборнике «Стык» напечатаны стихотворения Луначарского «К революции», «Декламатор» и «Картина». О Своих опытах «тональной поэзии, то есть такой поэзии, которая была бы прежде всего рас- считана на эстрадное исполнение», Луначарский говорит в статье «О поэзии как искусстве тональном» («Проблемы поэтики». Сборник статей под ред. В. Я. Брюсова, изд–во «Земля и фабрика», М.–Л. 1925). ↩
