Предисловие [К книге о художнике Л. И. Кравченко]

Наше искусство, несомненно, меняется в самом своем существе. Новые требования со стороны основной нашей публики обращены прежде всего на тематику, причем определенные, отвечающие запросам нашего времени темы должны быть выражены четко, мы смело можем сказать, с литературной ясностью, и в то же время быть тем своеобразным очарованием наглядности, живости, композиционной стройности и красочности, которыми обладают изобразительные искусства, прежде всего живопись.

Изобразительные искусства у нас перестраиваются, причем глубокая внутренняя параллельность заметна в развитии искусства как реалистических приемов, так и приемов стилизующих. Трудно, однако, сказать, достигли ли мы уже в этой области серьезных успехов. Наличие нескольких школ, отрицающих друг друга в принципе, имеет здесь свое влияние, но как наша собственная публика, так и заграничные судьи, отмечая несомненные достижения наших живописцев и скульпторов, проявляют к ним все же несколько колеблющееся отношение.

Но вне всякого сомнения стоит высокая репутация нашей графики. Здесь основные имена мастеров не отвергаются художниками–критиками противоположных направлении; суд как внутренний, так и иностранный громко отметил исключительные достоинства работы наших графиков.

Богатое развитие графики в послереволюционное время объясняется просто: графика, по крайней мере предметная, изобразительная, является по самой своей задаче иллюстрирующей, то есть на наглядном графическом языке передающей то или иное конкретное содержание. Прежде всего здесь идет большая полоса иллюстраций в собственном смысле слова, то есть гравюр, рисунков и т. д., долженствующих «онаглядить» то пли другое литературное произведение, дать внешний облик созданным писателем типам и положениям. Недавно Тынянов высказал такое мнение, что иллюстрировать изобразительным методом литературное произведение нельзя — на том–де основании, что литературное произведение есть явление искусства словесного, а художественно–словесное описание какого–либо явления ничего общего со зрительными образами не имеет.¹

Это мнение Тынянова глубоко ошибочно, оно вытекает из некоторых принципов школы формалистов.

Во–первых, все искусства вообще переводимы с одного языка на другой. Гейне гениально описывал в словах музыку Паганини,² а Шуберт гениально восстанавливал поэтические замыслы Гейне в музыке.³ Таких примеров сколько угодно. Можно сыграть на скрипке любую статую, любой пейзаж. Если кто–нибудь скажет при этом, что это будет только вариация на некоторую основную тему художественного произведения, взятого в другом искусстве, да еще к тому же вариация субъективная, — то это ни в малейшей степени нас не смутит, ибо на самом деле почти все люди на свете, слушая музыку, например, неясно, инстинктивно переводят ее на язык чувств непосредственных, слов, пластических и красочных видений и т. д. То же относится и к другим искусствам. Почему талантливый читатель литературного произведения, являющийся в то же время музыкантом и поэтому несомненно ассоциирующий подлинно поразившее его литературное произведение с определенными звуковыми сочетаниями, не может предложить свое оригинальное отражение испытанного впечатления как иллюстрацию к нему, как художественный комментарий?

Но особенно это относится к литературе и графике. Я не могу не сказать Тынянову, что когда я читал его высокодаровитый роман ⁴ то я все время или почти все время видел перед собою определенные типы и положения. Но, конечно, я, как и другие читатели, был бы рад, если бы талантливый художник помог и мне видеть их до конца.

Тут, конечно, могут быть различные роды иллюстраторов. Может быть иллюстратор конгениальный, который сумеет с изумляющей и убедительной для тысяч читателей и зрителей чуткостью проникнуть в замысел автора и воплотить его для глаза; тут может быть и художник с резко выраженной самостоятельностью, творчество которого, оплодотворенное литературным произведением, даст нечто своеобразное, что–то прибавляющее, как–то, может быть, очень неожиданно, в глазах самого литератора и многих из его читателей неверное, но тем не менее ценное в себе и своей комментирующей родственностью с произведением иллюстрируемым.

Но когда я говорю, что графика является наиболее демократическим, наглядным, помогающим реальному восприятию искусством, и называю его прежде всего иллюстративным, — я отнюдь не ограничиваю дела иллюстрациями к произведениям художественной литературы.

Наоборот, самой главной и чрезвычайно широкой задачей графики является иллюстрировать жизнь, бросать в массы легковоспроизводимые и остающиеся подлинно художественными во всех своих оттисках отклики на жизнь: графика иллюстрирует историю, наше настоящее, наши надежды и т. д.

Изумительный мастер, которому посвящена эта книга, является иллюстратором во всех вышеуказанных направлениях.

Достоинства Кравченко как графика, его своеобразность достаточно очерчены в статье Бакушинского.⁵ Но я хочу отметить в особенности ту огромную значительность, которую принимают люди и вещи под карандашом и резцом Кравченко.

Его атмосфера, его грозное небо, всегда преисполненное «знамениями» света, тени разящих лучей и клубящихся облаков подымают до волнующей высоты все, что происходит под ними, на его волшебных листах.

Произведения Кравченко — большой дар нашей стране, нашему времени. Вдумчиво пересмотреть данный им огромный графический материал — значит не только получить большое умственное и эмоциональное наслаждение, но почерпнуть своеобразный урок жизни. Такие мастера, как Кравченко, могут быть воспитателями. То, что воспитывает в чуткой публике Кравченко, — это прежде всего чувство серьезности жизни в ее радостях и горестях, ее монументальной ценности, многосодержательности каждого ее момента. Жить в мире Кравченко — это значит участвовать в непомерном, всегда текучем, играющем всеми красками трагедии и комедии процессе, шумный бег которого и диалектическая преходяшесть как раз и делают его вечным, ибо все частное, мгновенное неразрывно сплетается, входит в великое единство и выходит из него.

Превосходный художник, Кравченко является в то же время, может быть только полусознательно для себя, подлинным поэтом–философом.

Издательство предполагает ознакомить публику с целым рядом изумительных наших мастеров–графиков. Лично для меня, их глубокого почитателя, Кравченко остается самым родным, самым близким, самым нужным. И я думаю, что это отношение мое разделяют многие, и число их увеличится, когда эта книга произведет свое действие в широких массах, устремляющихся к подлинно новой культуре.