8) Götterdämmerung. Второе решение религиозной проблемы

Основной причиной умирания богов является рост человеческой самоуверенности перед лицом природы. Победа мысли недостаточна для окончательного поражения предрассудков. Что из того, что мысль Демокрита постигает мир без творца, и явления природы без скрывающихся за ними духов? Что из того, что Эпикур основывает мораль чисто человеческую, сводя её к правилам наиболее счастливой личной жизни? Что из того, что Лукреций побеждает страх смерти и произносит великие слова:

Nec pietas ulla est velatum saepe videri

Vorti ad Cupidem, at qne omnes accedere ad aras —

Sed mage facuta posse omnia mente tueri.¹

Эти высокие идеи оставались достоянием горсти философов. Во время жизни названных мудрецов суеверия свирепствовали, а после их смерти человечеству предстояло еще с головой окунуться в жизневраждебный мистицизм. Прочно разрушает вековую постройку только труд и философия труда — естествознание, потому что они одновременно доказывают её логическую хрупкость, её противоречие фактам и её ненужность, что главное. Растущий труд человеческий, и главным образом индустриальный, городской, научает человека закономерности природы. И не загадочной смене явлений, какую констатирует астроном и земледелец, а закономерности механической. Инструменты мастерской, строго рассчитанные приемы работы и всегда точно предугадываемый результат — вот залог механического мировоззрения. Мир есть механизм. Вот великое открытие ремесленного труда, все вновь выражаемое устами Леузиппа, Демокрита, Лукреция, и гораздо прочнее, по мере возрождения и роста мануфактур и фабрик — Гассенди, Декартом, Ламеттри, Гольбахом и новейшим материализмом, наконец энергетической натурфилософией.

Но оторванный от труда «механизм» имеет в себе даже нечто безотрадное. Мир есть механизм. Что же тут хорошего? «Низвергнут царь неба, шатаются троны земли, мир стал республикой, убита в корне иерархия, рассеялся, как дым, страх перед сверхъестественным, державший людей в оковах» — радуется идеолог–материалист. «Скучно, серо, жестко, холодно стало в мире», говорит поэт. «Страшно стало, бессмысленно. Мы с нашим разумом живем в пасти бездушного диавола, который размозжит нас своими несокрушимыми зубами и равнодушно разложит в своем раскаленном чреве на химические элементы нашу мысль, нашу красоту, любовь и идеал. Страшно!» говорит идеалист.

Но труд не робеет. Связанный с трудом «механизм» приобретает совсем другой характер. Итак, мир закономерен, в нем можно предвидеть, в нем не таятся непостижимые силы, можно рассчитывать, опираясь на познание, уверенно воздействовать. Познать законы механизма не значит ли суметь управлять им?

И там, где созерцательный тип увидел отчаяние, тип активный, экономический, усмотрел свое грядущее царство. «Если бога нет», сказал он, «значит я могу стать им». — «Стихии могучи, но они рабы необходимости, я — мал, но разумен. Я покорю пространство и время, сделав моим Меркурием, моим возницей быстролетное электричество; Вулкан и Нептун будут моими работниками, я завоюю и устрою землю и пожалуй протяну руку к луне… А там… Если я посылаю свое слово через водный океан, отчего не покорить мне и океан эфирный? Все возможно для труда, опирающегося на познание».

Подобное ликование несется уже со страниц Бэконовой Антлантиды. Но новый враг подстерегает человечество. Прогресс его царственной власти, создание стальных рабов, дышащих паром, одухотворенных электричеством, сопровождался порабощением и разорением миллионов людей. Жадность, беспощадная, жестокая эксплуатация человека человеком, внезапные шквалы кризисов, вредоносная конкуренция, всевластная безликая биржа, торжество хлопка, угля, стали, и господина их золота над человеком, едва не убили радостного порыва Моров, Бэконов и Кондорсэ.

Но все также громко и радостно зовет вперед Сен–Симон, гигант мысли, великий пророк перед лицом человечества. На вопли мещанских экономистов, на проклятия капиталу, он отвечает великим ответом — организуйтесь! Страдание происходит от индивидуализма, частной собственности, разорванности хозяйства, эгоистических стремлений; задача промышленности, земледелия, торговли, хозяйственная практическая задача человечества — организовать братски свои силы. И Сен–Симон смело назвал эту торгово–промышленную задачу религиозной. Но это уже была заря религии без Бога.

Труд растет. С ним растет наука и техника, как понимание закономерности природы и умение пользоваться этим пониманием. С ним растет социализм, как понимание необходимости организации всечеловеческих сил для дальнейших побед, для дальнейшего роста. Тайны общественной неурядицы постигнуты. Старые ложные приемы: призыв к просвещенным монархам и миллионерам, бунты заговорщиков с целью захвата власти, организация примерных коммун — оставлены: враг обнажен, боец вооружен, истинный представитель труда, воплощенный труд — пролетариат всех народов, взял в свои руки знамя идеала. С его победой боги умрут окончательно, и человек взойдет на Олимп диктовать миру законы. Искупление раскроет свою тайну: это тайна труда и его и международной и бесклассовой организаций.

* * *

На одном публичном диспуте оппонентом против пишущего эти строки выступил один из выдающихся представителей прогрессивного духовенства. В чрезвычайно яркой и полной образов речи священник этот развил свои мысли о значении религии для человечества. Закончил он приблизительно таким образом:

«Жизнь человеческая представляется мне большой храминой, куда воздух, тепло и свет проникают через несколько окон: окно науки, окно философии, окно искусства, окно религии. Хотят заколотить это последнее окно. Я же говорю — оставьте; чем больше света, тепла и вольного воздуха будет врываться в нашу храмину — тем легче будет дышать, тем радостнее жить. Но мне возражают: да разве не слышите вы, что из четвертого окна не веет ароматами сада или моря, что тлетворный Дух проникает сквозь него. — Это верно, говорю я, но посмотрите: вот у окна лежит падаль и разлагается, уберите ее долой и в окно вновь польется здоровый воздух. Эта падаль — рабья церковность, торжество полицейской религиозности, царство мертвящей буквы, унижение церкви перед насильниками, вся накопившаяся веками нечисть официальной скверны. Уберите ее, но не заколачивайте окна».

Отвечая оппоненту автор этих страниц сказал между прочим:

«И я сторонник всех четырех окон, и я хочу помочь убрать труп, загромоздивший своей мертвой массой четвертое окно. Но, с позволения моего уважаемого оппонента, я выскажу мысль, быть может, шокирующую его, быть может слишком дерзкую для его ушей, но истинную для меня. Он ошибся в определении великого мертвеца, он перечислил нам червей, копошащихся на нем: это мертвый бог лежит у окна религии, это идею божества нужно убрать, чтобы в окна стали видны сияющие горизонты прогресса и солнце чистого идеала. Мы почти сошлись в определении влияния религии, как системы чувств, высоко подымающих человека над его будничным уровнем, над корыстью, мелкой расчетливостью, одиночеством, трусостью — до того плоскогорья, где веет ветер свободы, где сердца бьются в унисон и рвутся вперед и вверх, и растут крылья творческой мечты, и крепнут, как сталь, руки для совершения великого. Но в одном, существенном, центральном мы расходимся непримиримо: я не приемлю бога, он не нужен, эта иллюзия напротив — вредна. Вся высота религии остается, но мир перестает быть тиранией, как перестает быть и просвещенной монархией, за которую его упорно хотят принимать, несмотря на все муки человечества. Человечество предоставлено себе. Человек человеку бог. Да не будут нам боги иные, не поклонимся им и не послужим им».

Взявши вновь слово, оппонент заявил, что не желает «своей тросточкой поддерживать Монблан», что «много уже говорили о смерти бога, а он здравствует себе», что «нас давно не будет, а бог еще будет жив».

Священник хорошо сделал, что воздержался от подпирания Монблана тростью, потому что, конечно, трость жалко сломилась бы под тяжестью фатально рушащегося Монблана. А он рушится.

Ссылка на живучесть бога неубедительна. Против частной собственности говорили тоже, кажется, столько же времени, сколько она существовала, а она все еще вяжет человечество своими крепкими узлами. Но уважаемый оппонент, кажется, отнюдь не склонен умозаключить отсюда к её вечности. Мы говорили уже о причинах, разрушающих веру в божество. Противоположные причины ее консервируют: техническая отсталость деревни, крайняя зависимость земледельца от погоды при слабом развитии метеорологии, как науки, тем более как прикладного искусства. Но развитие машинной агрикультуры, развитие строго научного химического удобрения почв, система орошения и, очень может быть, искусства вызывать и прекращать дождь, снег, град, (некоторые опыты с применением артиллерии уже сделаны в этом направлении) или совершенно парализовать вредные последствия неравномерного выпадения осадков, — вырвет и земледельца из зависимости от капризов природы, сделает и его настоящим хозяином своего производства. Широкая волна культуры, которая смоет остатки одичалости темной деревни, довершит остальное.

Другой оплот религии бога — женщина, так долго предоставленная замкнутой жизни и невежеству, находившая радость и возвышение души только в нездоровой атмосфере церкви и исповедальни. Она будет завоевана новой культурой еще легче. Лишь подлое желание буржуазии держать женщину в невежестве и предрассудках, для того, чтобы владеть ею как рабой, и достойное осуждения равнодушие большинства пролетариев к образу мыслей своих жен — дают возможность духовенству держать в своих лапах женскую душу, жаждущую поэзии, но готовую широко распахнуться навстречу новой религии.

Но самой важной причиной прочности мистицизма является хозяйственная дезорганизация общества, она бьет и крестьянина и мелкого коммерсанта и ремесленника, она создает превратности судьбы для среднего, промежуточного класса, она властвует даже над крупной буржуазией, и самый пролетариат едва побеждает ее, опираясь на свое отчетливое понимание реальных причин того темного «случая», рока, судьбы и т. д., который вершит крупные и мелкие катастрофы в океане социальной жизни.

Поль Лафарг прекрасно разъяснил причину прочности религии, — это стихийность явлений социальной жизни, еще не постигнутая и не регулируемая человеком. Заимствую у него характеристику общественного мистицизма буржуазии:

«В экономической жизни буржуа все полно необъяснимыми тайнами, с неразрешаемостью которых примирились экономисты. Капиталист, которому удалось, благодаря своим ученым, воспользоваться силам природы, останавливается в таком испуге перед непонятными действиями экономических сил, что признает их недоступными для исследования, подобно своему богу, и считает наиболее разумным относиться с покорностью к несчастью, когда оно постигает его, и с благодарностью к счастью, когда последнее приходит. Он говорить, как Иов: «Господь дал, Господь и взял, да будет прославлено имя его». Экономические силы в его фантазии представляются ему добрыми и злыми гениями. Ужасная неизвестность в социальном мире, которая окружает буржуа, не давая ему познать, почему и как все происходит, встречает его в его промышленности, его торговле, имуществе, благосостоянии, его жизни. Она его так же пугает, как дикаря непонятное в природе, которое возбуждало и разжигало его яркую фантазию. Антропологи приписывают веру в ведьм первобытного человека, его веру в душу, в духов и Бога его незнанию природы; то же объяснение можно приложить и к цивилизованному человеку, спиритуалистические идеи которого и вера в бога зависят от его незнания социального мира».

«Неуверенность в продолжительности своего благосостояния заранее заставляет буржуа, так же как и дикаря, признать существование высших существ, которые управляют социальными явлениями по своей прихоти, заставляя их содействовать или неблагоприятствовать, как это и высказывалось еще Феогностом и в Ветхом Завете. И, чтобы настроить их благоприятно по отношению к себе, он предается грубейшему суеверию, зажигает свечи перед образами святых и молится христианскому тройственному Богу или единому Богу философов».

Ряд причин подготовляет в пролетариате естественную почву для неверия, для упрочения реалистического миросозерцания. Лафарг говорит:

«Работа в мастерской при машинах ставит рабочего лицом к лицу с такими ужасными силами природы, о которых крестьянин не имеет понятия; но не они над ним господствуют, а он их контролирует. Гигантский предмет из стали и железа, заполняющий фабрику, приводящий ее в движение, как автомат, тот предмет, который его иногда поглощает, калечит, давит, все же не вызывает в нем чувства суеверного ужаса, как гром у крестьянина, не трогает его, не пугает; потому что он знает, что отдельные части этого металлического чудовища были сделаны и собраны его товарищами, что ему стоит только переложить ремень, чтобы привести его в движение или остановить. Несмотря на всю силу и чудесную производительную способность, машина для него не заключает в себе ничего таинственного. Рабочий на электрической станции, которому требуется только повернуть ручку, чтобы на далеком расстоянии привести в движение уличные трамваи или осветит улицы города, может сказать, как Бог в первой книге Моисея: «Да будет свет»! и свет будет. Он никогда не думал о фантастическом волшебстве, так как это волшебство для него нечто простое, совсем простое, обыкновенное. Его бы повергло в большое удивление, если бы ему сказали, что Бог при желании может остановит машины или потушить лампы. Он бы ответил на это, что этот анархический Бог ничто иное, как сломанная часть машины или порванный провод. Практическая работа в современной мастерской обучает рабочего научному детерминизму, хотя он и не предпринимал теоретического изучения философии».

Маркс в первом томе «Капитала» мимоходом и коротко, но с гениальной ясностью набросал картину религиозного развития человечества.

«Религиозный мир есть ничто иное, как отражение мира действительного. Для общества, в котором продукты труда принимают обыкновенно форму товаров, в котором, стало быть, наиболее обычное отношение между производителями заключается в сравнении ими стоимостей их продуктов, и под видом такого сравнения предметов, в приведении своего частного индивидуального труда к мерке однородного человеческого труда, — для такого общества христианство с его культом абстрактного человека, и в особенности, в его буржуазном развитии в протестантстве, деизме, и т. д. представляет наиболее соответственную форму верований. В древне–азиатских античных и т. п. способах производства превращение продуктов в товар, стало быть, превращение людей в товаропроизводителей, играет подчиненную роль, которая однако становится тем решительнее, чем более общинное хозяйство приближается к своему разложению. Настоящие торговые народы существуют только в расщелинах мира, подобно богам Эпикура или евреям в порах польского общества. Эти старинные общественные производительные организации несравненно проще и яснее буржуазного общества, но они основываются или на неразвитии индивидуального человека, который еще не оторвался от пуповины, связывающей его естественной родовой связью с остальными людьми общины, или на отношениях непосредственного господства и подчинения. Они возникают и существуют только там, где производительные силы труда находятся еще на очень низком уровне развития, когда следовательно общественные отношения в области материальной жизни, как людей между собою, так и человека к природе, соответственно очень ограничены.

Такая ограниченность идеально отражается в старинных поклонениях природе и других формах народных верований. Отражение действительного мира в верованиях может в всяком случае исчезнуть лишь тогда, когда условия труда и практической жизни представят человеку ясные и разумные отношения, только тогда освободится мир от закутывающего его таинственного тумана, когда жизнь станет произведением людей свободно соединившихся в общество, действующих сознательно и сообразно определенному плану. Но для этого обществу требуется определенная материальная основа или совокупность вещественных условий существования, которые с своей стороны представляют продукт продолжительного и мучительного процесса развития».

Выросший труд вот богоубийца. Но он же создатель новой религии, ибо он ставит целью победу над природой, устранение зла, торжество разума над стихийностью, вечно растущую мощь, непрерывное совершенствование вида, т. е. исполнение исконных желаний человека, и все это путем организации, захватывающей индивиды, связывающей их в пространстве и времени, делающей братьями и сотрудниками китайца и француза, человека XX века и светлого потомка века XXX. И новая религия требует еще самоотвержения, но только свободного. Милости хочет, а не жертвы, хочет любовной преданности виду. Кому как не пролетарию, воспитанному широким сотрудничеством и могущему надеяться на успех только опираясь на широкие интернациональные союзы, кому как не ему стать носителем новой религии?

Примирение законов жизни и законов природы произойдет путем победы жизни при помощи познания и техники. Труд, широкая общественность, развитое чувство вида, надежда на непрерывный прогресс — вот то, что дает религиозное утешение в нашу эпоху. Таково второе решение религиозной проблемы. Если здесь есть бог — то это жизнь и её высший представитель — человеческий вид. Служение науке, труд и, для настоящей эпохи, борьба за социализм, борьба всесторонняя, разрушающая и ветхий строй общества и ветхий строй души и создающая новое общество и новую душу — вот религиозная задача нового человека.