В революционном развитии Европы, если понимать под этой революцией вообще процесс обновления политического, экономического и культурного строя, студенчество сыграло, естественно, немаловажную роль.
Роль эта объясняется двумя особенностями студенчества, как такового.
Во–первых, на протяжении всей почти истории европейского университета студенчество в огромном большинстве своем принадлежало к буржуазии и большею частью именно к мелкой буржуазии. Поэтому революционное движение буржуазии против двух господствующих сословий (дворянства и духовенства) и движение мелкой буржуазии за более или менее радикальные формы нарождающегося буржуазного мира отражалось в студенчестве, как наиболее молодой, собранной массами части определенного класса.
С другой стороны, университеты всегда были лабораторией по выработке интеллигенции, разумея под последней ту группу людей, которая обслуживает общество и прежде всего правящие классы, доставляя ему работников мозга, т.–е. его идеологов и его техников.
Идеология и техника, во–первых, должны были приспособляться к общему экономическому росту человечества и довольно быстро отражать происшедшие в хозяйстве изменения, а во–вторых, они обладают своей внутренней силой развития. Просвещенный человек наталкивается на ряд проблем и старается разрешить их, часто порядочно опережая свой век. Техник стоит также среди ряда проблем, вытекающих, с одной стороны, из несовершенства орудий и приемов труда, им подмеченных, а с другой стороны, возможностей их усовершенствования, открываемых им. С этой точки зрения наука и прикладная наука сами по себе обладают некоторыми революционными ферментами, но тут нужно сейчас оговорить, что классы косные и умирающие стремятся задержать развитие науки, а часто и техники, и что университеты Европы далеко не всегда являлись очагами прогресса, но так же точно и основными сваями, на которых покоилось консервативное здание общепринятого миросозерцания и общепринятого жизненного уклада, т.–е. такого, который освящен был авторитетом и поддерживался силой господствующих классов.
Поэтому по университетам стала довольно рано проходить борозда, отделявшая правых от левых. Профессура в огромном своем большинстве была всегда не элементом развития, но элементом реакции. Средневековый университет в лице его профессорского сената давно уже отразился в сознании прогрессивного человечества, его публицистики и его искусства, как скопище довольно смешных, опереженных жизнью педантов, достаточно цепких однако, чтобы служить шпионами, цензорами и бессмертными кощеями, мертвою рукой схватывающими жизнь в интересах церкви и правительства.
Конечно, нельзя отрицать при этом, что в средние века и в эпоху раннего возрождения, а также и позднее бывали единицы или небольшие группы профессоров, настроенных прогрессивно, и очень характерно, что как только мы переходим от профессуры к студенчеству, мы в большинстве случаев видим, что здесь картина меняется и большинство переходит на сторону левых.
Почему?
А потому, что профессура представляла собою благоустроенных чиновников, так сказать, засевших в определенных гнездах старого быта, людей обеспеченных, трепетавших за свое общественное положение и с мозгами более или менее тронутыми умственным склерозом, заставлявшим их быть представителями старого духа, «который зады твердит и лжет за двух».
Студенчество же с точки зрения бытовой представляло собою нищую братию, которой нечего было терять в обществе, при этом чрезвычайно молодую и юношески дерзновенную. Студенчество часто обоготворяло тех профессоров, которые душой оставались молодыми и отражали движение общества вперёд.
Когда схоластическая наука, т.–е. наукообразная идеология тогдашней церкви, постепенно просветлялась разрушавшим ее духом критики, студенчество массами наполняло аудитории и готово было порой с оружием в руках защищать соответственных учителей.
Если схоластика представляет собой безотраднейшую псевдонауку, то критические гении, развивавшиеся в ее недрах, и до сих пор еще внутренне конгениальны самой предельной и полной революции. Чисто–революционные ноты в смысле критики религии всякой средневековщины, в смысле предчувствия свободы разума и построенной на опыте чистой науки звучат у Рожера Бекона, Оккама и разительными являются сила ума и часто смелость духа людей, подобных Эригену, Абеляру и им подобных. Все эта были первые проводника настоящей светской мысли, по существу своему разрушительной для старого порядка.
Но этот старый порядок очень рано начал получать удары и прямо оружием. Это объяснялось тем, что универсальный католицизм оказался в конфликте с выросшим национальным духом, заставлявшим прежде всего буржуазию, а затем кое–где и местные правительства поддерживать прогрессивное течение, находившее соответственно духу времени свое выражение не столько в прямых политических программах, сколько в культпрограммах, густо окрашенных в цвет религии.
Студенчество, будучи животрепещущей и отзывчивой частью этой буржуазии, конечно, поднимало на щит и Виклефа и Гуса. Являясь значительным элементом, так сказать, офицерства великого и грозного движения таборитов и уклоняясь в более или менее буйные ереси острого боевого типа, стало казаться крайне опасным для власть имущих. От средних веков вплоть до Возрождения и дальше постольку, поскольку шла борьба нового буржуазного уклада против феодализма, студенчество было революционно в несравненно большей мере, чем профессура, в левой профессуре находя своих вождей, но превращаясь в реальную силу лишь тогда, когда вокруг знамени их вождей собирались вооруженные толпы горожан и крестьян.
В области богословия и схоластики велась борьба за освобождение буржуазии от оков церкви, а также переносно борьба чисто–политическая. Но основной базой всего движения, тем, что должно было привести его к победе, являлись изменения экономические. Эти экономические изменения идеологически отражались прежде всего в имущественном, в хозяйственном индивидуализме, в постепенном отчеканивании права собственности, как абсолютного, подвижного, охраняющего людей первоначального накопления и их наследников, ставящего границы произволу государства и церкви. Средневековое общество медленно поднималось к буржуазному строю, и к тому же тянулось его сознание, находя еще до Возрождения и в особенности в эпоху Возрождения сильную и живую опору для себя в традициях римского мира.
Университет создавая легистов, знатоков римского права, вел глубоко революционную работу, конечно, буржуазнореволюционную. Это была борьба за свободу собственности, за разумное торговое законодательство, за правильную экономическую политику государства и просвещенный абсолютизм, опирающийся на города и выражающий собою, в последнем счете, интересы торгового и в более слабой мере индустриального капитала. Эта роль, конечно, была менее бурно революционна внешне, но студенчество, чем ближе к эпохе Возрождения, тем больше видело в римском праве и в рядом с ним возникавшем естественном праве истинно революционную силу. Тут уже зачиналась заря того поклонения природе и разуму, как равнозначащим, под знаменем которого шла буржуазная революция XVIII века.
В XVIII веке интеллигенция выступила особенно ярко и как представительница буржуазии, и как носительница радикально–революционного духа. В салонах энциклопеди–стов братались между собой представители прогрессивной крупной буржуазии и рыцари пера. (Как пример и прообраз — великий Гельвеций и великий Дидро.) Конечно, все вольтерьянское и энциклопедическое движение, расшатывающее устои уже полуразрушенного феодализма, а прежде всего церкви, было глубоко революционно, хотя и глубоко буржуазно.
Эти блестящие верхушки интеллигенции, быть может, не имели особенного отклика в студенчестве, хотя оно, само собой разумеется, зачитывало до дыр сочинения энциклопедистов. Это потому, что французская революция, которой суждено было видеть такой катастрофический конфликт между крупной и мелкой буржуазией, уже при самом рождении своей идеологии текла по двум руслам.
Великим представителем идеологии мелкой буржуазии, чрезвычайно далеко шедшим в своем размахе к идеалу, как шел потом и его ученик практик, Робеспьер, был Руссо. И мы знаем, что не только в самой Франция, но и за пределами ее, в Германии, Англии и др. странах именно студенчество (все те тогда еще на скамьях сидевшие Шиллеры, а за ними Гёльдерлины, Гегели и Шеллинги) с восторгом приветствовало в Руссо своего учителя. Студенчество тех стран, в которых экономические и политические условия делали возможным острое политическое движение, прямо принимало в нем участие. В отрядах марсельцев и других провинциалов, шедших к Парижу на выручку, на заседаниях парижских секций и в толпах, вооруженных пиками, выходивших в решительные дни, было много, много идеологов, к которым такое презрение питал Наполеон и от которых так открещивался Огюст Конт. Последний прямо заявляет, что мелкие адвокаты, врачи и журналисты — вот кто был гением и губителем французской революции. То была молодежь, только что вышедшая из университетов, или прямо университетская молодежь. И в дальнейшем, когда после падения власти плебеев появилось романтическое миросозерцание во Франции, то оно, хотя и имело свою реакционную сторону (Шатобриан), главным образом выразилось в отчаянных попытках мелкой буржуазии продолжить революцию и придать наступающей буржуазной эпохе глубоко–демократический характер.
Студенчество вплоть до пятидесятых годов представляло собою авангард этой демократии. Конечно, оно было разбросано по довольно широкому фронту. Было и течение, отражавшее тогдашнюю «социал–демократию» с ее Ледрю Ролленом и ее готовностью к заключению союзов с крупной буржуазией, были и прекраснодушные разговорщики, увлекавшиеся разного толка утопизмом, но были и такие, которые вступали в заговоры, сидели в тюрьмах и умирали на баррикадах вместе с рабочими, группируясь вокруг великих революционеров типа Бланки и Барбеса и им подобных.
Не то было в странах, жизнь которых была стеснена непреодолимыми препятствиями, не раздвинутым еще потоком экономической стихии.
Уже Гейне гениально отметил, что Германия совершила свою революцию в области теории и мечты. Студенчество эпохи революции и последовавшей за ней эпохи кипело и волновалось и подарило миру философов и поэтов исключительный глубины. Однако никто из них не смог прорваться до атмосферы свободы и прямой борьбы. Они формулировали ее, поражая то мощью своей грандиозной мысли (Кант, особенно Гегель, Гёте и Шиллер), то крайним радикализмом своих выводов (Бауэр, Штраус, Фрейлиграт и др.). Но в то же самое время они часто падали и не делались настоящими боевыми силами, уходя то в эмпиреи философии, то в царство чистого искусства, то в католический мистицизм. Студенчество все время сопровождает это движение.
Оно рвется больше всякого другого элемента проявить эти идеи в живой жизни. Но в отличие от французского нового студенчества, которое воплощается в знаменитой фигуре Делакруа в его картине «На баррикадах», в этом образе молодого студента с оружием в руках, защищающего рабочую баррикаду, студенчество Германии, задавленной Наполеоном, идя по кривому руслу патриотизма под желто–черно–красным флагом, доходило лишь до энтузиастических порывов освободительной войны и до выстрела студента Занда.
В 48 году на особенно высокой ступени оказывается студенчество итальянское, которому одновременно приходится вести борьбу с австрийскими поработителями и собственными правительствами и церковью, глава которой давил Италию больше чем какую–либо другую страну. И прав Больтон Кинг, когда он говорит, что авангардом революции в Италии являлась ее 11.000 студентов.
Но вот буржуазия побеждает. В пятидесятые годы выясняется, что она уже является более или менее господином положения во всех странах, но выясняется также, что вслед за ней катится новая не синяя и не национально разноцветная, а сплошная красная волна революции. И студенчество постепенно начинает отходить от революционных знамен и политически выветривается. Наполняясь непосредственно из мелкой буржуазии, и чем дальше, тем все более сынками крупной буржуазии, университеты не только в лице своей профессуры, но и в лице студенчества становятся сначала равнодушными и аполитичными, а потом злостно реакционными. Повсюду студенчество еще и сейчас готово к серьезной политической реакции, выделяя группы людей молодых и по молодости своей отважных, физически крепких и сплоченных в массы, но теперь они являют собою не авангард революции, а авангард контр–революции. Типичное для них знамя есть знамя фашизма.
В странах победивших фашизм захватывает почти все активно мыслящее студенчество, оставляя в стороне лишь политических оболтусов и узкую, узкую полоску крайней левой. В странах побежденных свирепствует национализм. Там — враг для студента, имеющего впредь из студенческой куколки превратиться в буржуазного махаона, — не только пролетарий, но и национальный враг, а также «жид». Там среди студенчества в самой отвратительной форме проявляются шовинизм и антисемитизм, и, конечно, профессура еще глубже погрязает в соответственных университетских предрассудках, чем молодежь. Разница лишь та, что профессора проставляют фашизм во всех его разновидностях с кафедр, аргументируют его и фальсифицируют для него науку вплоть до естествознания, а студенчество готово дубиной ломать ребра рабочему, а в случае нужды взяться за винтовку.
Бросим теперь взгляд на отношения между студенчеством и революцией в России. Русское студенчество было всегда довольно демократичным по составу. К тому же на заре «туманной юности» русских университетов и само дворянство переживало в лучших своих частях (худшая большей частью шла на военную службу) покаянное настроение по отношению к крепостничеству, в каковом настроении сказался протест всех живых сил страны против самодержавной мертвечины.
Первоначально окрашенное в сенсимонизм и гегельянство, отражавшее в общем революционную волну великой французской революции, но смягченное туманной мечтой (Станкевич и окружавшая его молодежь), настроение это сменялось более или менее трезвым революционным отношением к действительности. Процесс этот совершался иногда под руководством гениальных выходцев из дворянства (Герцен), но больше всего первыми вождями, в недалеком будущем долженствовавшими сыграть громадную роль, были представители волны разночинцев (Белинский).
С появлением на поверхности русской культурной жизни разночинцев студенчество сделалось главным действующим лицом, главным носителем революционной идеи. Из него вербовались революционные партии, из него выходили теоретики и художники народничества. Оно являлось главной и бесконечно восприимчивой публикой, которая была базой для своеобразного и еще до сих пор недостаточно оцененного или, вернее, временно обесцененного подъема революционного и культурного в России, который связан с именами Лаврова и Чернышевского, Желябова и Михайлова, Перова, Репина, Мусоргского и Стасова и т. д., ибо это был поистине могучий кряж глубоко национальной, глубоко народной и смелой, настоящей революционной культуры, И почти все, чем богата следующая полоса русской жизни: социал–демократия с ее вождями (Плеханов), музыка с ее крупнейшими представителями (Римский–Корсаков), живопись с ее величайшими мастерами этого и последующего периода (Суриков), даже наука с ее Мечниковыми и Тимирязевыми представляла собою отроги этого кряжа.
Высшие учебные заведения, в частности Московский университет, энергически либеральный в своей профессуре, были революционны в своем студенчестве. И недавно отпразднованный нами юбилей демонстрации на Казанской площади, первой крупной ново–революционной народной демонстрации, был прежде всего юбилеем студенчества.
В годы первой формировки марксизма, этого нового, столь чреватого мировыми последствиями движения, они вербовали некоторое время своих адептов почти в одинаковой мере среди рабочих и среди студенчества.
Девятидесятые годы с их новым подъемом, после серых восьмидесятых, шли уже определенно по двум руслам. Сильно, даже доминирующе сказалось в науке и искусстве и вообще в культурной жизни влияние возросшей буржуазии и примкнувших к ней верхов интеллигенции. Состав студенчества стал меняться. Особенно в технических учебных заведениях, но также и в университетах появилась густая волна буржуазных сынков или приспособленцев, желавших только одного — занять сытное и разумное место в охраняемом самодержавным штыком выросшем буржуазном обществе. Либеральное студенчество оставалось центром, левее находились многочисленные группы сомнительных социалистов, и все уже и уже становился ручеек социалистов подлинных.
От шестидесятых и семидесятых годов стали отрекаться. И не марксистам же, будущим коммунистам, было защищать этот драгоценный период, этот священный палладиум студенчества, когда собственное миросозерцание приходилось вырабатывать для тех же и еще более расширенных революционных целей и по–новому, а отчасти в контрасте со старым народничеством. Наконец, пришла подлинная революция, как результат второго рабочего течения общей жизни. Оказалось ли студенчество революционным? Самодержавие до такой степени изжило себя, война так ярко раскрыла его язвы, что все общество, в том числе и студенчество, примкнуло к февральской революции. Но когда пробил час первой великой пролетарской революции в мировой истории, студенчество все целиком шарахнулось в сторону. И надо сказать, студенчество и юнкера создали фашизм в России раньше всех, и характерно было, что в то время, когда Алексеев, осеняя себя крестом, или Корнилов со своим бесшабашным патриотизмом, или Деникин со своим черносотенством, украшенным розовым кантом, и т. д., и т. п. громили революцию во имя восстановления самодержавия, юнкера (эсэры и эсдеки), студенчество (эсеры и эсдеки) с равным озлоблением с оружием в руках дрались против рабочих и солдат.
Водораздел прошел гораздо левее. Можно сказать, только единицы из числа студентов (тем более профессуры) оказались по сю сторону баррикад.
Сознавая огромную важность высоко квалифицированной интеллигенции, советская власть церемонилась с университетами, берегла и сейчас бережет научные силы. В высшей степени терпеливо переносила она явную и часто прямо контр–революционную оппозицию студенчества, но она вместе с тем провозгласила лозунг создать во что бы то ни стало новое студенчество, завоевать высшую школу для пролетариев и крестьян.
Сначала ничтожное культурно–робкое меньшинство на рабфаках, это студенчество в последнее время почти внезапно залило все младшие курсы высших учебных заведений. И это не только студенты, вышедшие из рабочего класса и крестьянства, это в огромном большинстве люди, несмотря на свои молодые годы, вынесшие громадный и тягостный опыт. Это молодежь, от ранних ногтей дравшаяся в рядах красной армии, с грудью, украшенной ранами и орденами красного знамени, это молодежь мгновенно вбивает в рыхлую и до пагубной анархии развороченную страну сваи новой власти, молодежь, которая, перебрасываясь с одного фронта на другой, с одного конца гигантской республики на другой, научилась жизни в тяжелой и славной борьбе. Это дало ей закал, это жизненно подготовило ее. И весна пролетарской революции, совпадая с весной собственной их юности, зажигает каким–то огненным хмелем в них кровь. Никогда, может быть, старые стены университетов не видели молодежи столь нищей и столь богатой духом, столь проникнутой энтузиастическим весельем и столь глубоко, даже трагически серьезной. Если бы стены Московского университета обладала нервами, они стали бы радостно вибрировать, вновь почувствовав в своих объятиях настоящую молодость человечества. И. несмотря на безумно тяжелые условия жизни, которые только в самое последнее время мерами правительства начали улучшаться, мы имеем здесь необъятный рассадник сил будущего.
Да, в Западной Европе более или менее консервативные, более или менее либеральные правительства могут сказать с гордостью, что они опираются на свое студенчество, но то же можем сказать и мы. Мы не греем, как это было прежде, черносотенно–эсэровскую змею на своей груди, мы воспитываем наших подлинных сынов, продолжателей нашего дела, в несравненно большей степени готовых умереть за свое знамя, чем любой фашист. И в предстоящей борьбе дело будет уже идти не о взаимоотношениях студенчества и пролетариата, а о двух совсем разных студенчествах, из которых одно политически умерло и воскресает теперь как реакционный вампир, а другое является интеллигенцией грядущего мира.
И волна катится дальше на восток, который шел к нам в аудитории университета восточных народов — татар, бурят, персов, индусов, китайцев, превращающихся здесь в миссионеров нового великого евангелия. И толпы китайских и японских студентов несмолкаемыми аплодисментами приветствуют речи представителя РСФСР и международного пролетариата тов. Иоффе.
