В классовом обществе все, что ни делает государство, имеет строго–классовый характер.
О государстве имеются два доминирующих суждения: то, которое выставляет либеральная буржуазия и то, которого придерживаются марксисты.
Либеральная буржуазия утверждает, что государство есть организация порядка.
Не отрицая того, что отдельные классы существуют в настоящем обществе и могут бороться между собою, они говорят, что государство с его законами стоит над классами и должно заботиться о том, чтобы эти классы в распре между собою не нарушали общего единства. Оно охраняет справедливость и вместе с тем заботится о путях сообщения, о больницах, о школах. — словом, о таких сторонах жизни, которые необходимы для всех и которые поэтому переходят в ведение общего органа, наивысшего органа общественного характера государства.
Либералы вследствие этого требуют, чтобы государство само зависело от парламента, выборы в который происходят свободно, так что каждый класс может прислать туда своих представителей. Парламент таким образом оказывается, по их мнению, отражением взаимоотношений сил в стране.
Эта теория государства, как компромисса, как договора, венчающего разнохарактерные классы общества, получает некоторое подкрепление в парламентском демократическом режиме.
Очень правильно говорит т. Бухарин в своей блестящей книге, что еще вавилонские цари за тысячи лет назад писали на камне: «Я представитель государства, которое существует для того, чтобы заботиться об общем благе и чтобы сильный не обижал слабого».
Однако теория совершенно неверна. На самом деле действительность этому не соответствует. На самом деле государство, как до Маркса многие юристы догадывались и как Маркс совершенно точно и определенно установил, есть организация власти господствующего класса, и только.
Господствующий класс есть меньшинство, которое эксплоатируют большинство, которое живет трудом большинства, которое должно управлять и землями, и инвентарем, и скотом, и своими рабочими. Управлять оно может только, создавши огромный механизм насилия, и все государства в мире имеют военно–полицейскую силу, которая находится на службе у господствующего класса и которая пресекает всякую попытку большинства протянуть руку к тому гигантскому имуществу, которое находится в руках меньшинства, и самыми жестокими карами вгоняет это большинство опять в повиновение.
Так было в рабовладельческом государстве, где рабовладелец вооружен, а рабы обезоружены, где рабовладелец имеет челядь, которая по его приказу обрушивается на рабов, если они осмеливаются восстать. Так же и в самых тонких демократиях, где рабочее движение, протестующее против эксплуатации, вызывает кары судебные или просто карательные экспедиция, вплоть до Англии, вплоть до Америки, до Швейцарии.
В Швейцарии недавно милиция расстреляла на улицах цюрихских рабочих.
Всякое государство имеет главною целью обеспечить господство господствующему классу. Но по мере того, как большинство начинает просвещаться и организоваться, когда имеется уже политически мыслящий пролетариат и радикальствующая мелкая буржуазия (это бывает там, где крупная буржуазия или близка к власти, или взяла уже власть в своп руки, где есть хорошие пути сообщения, где есть известный уровень капиталистического развития), там крупная буржуазия оказывается не в состоянии устроить такой строй, при котором безоговорочно и без маски власть принадлежала бы ей. Она пыталась это делать, устраивая так называемое цензовое правительство, которое в парламент пускало только людей богатых, но это было трудно, это било в глаза созревших частей демократии, хотя бы и среди имущей, которая волновалась; можно было опасаться революции. Поэтому–то и введена была буржуазией (кое–где вполне добровольно) хитроумная машина всеобщего избирательного права, которая давала как будто бы политическое равенство всем гражданам, но вместе с тем обеспечивает власть за богачами. В Америке, в Англии или во Франции существует всеобщее избирательное право, это — демократические страны, демократия — значит власть народа, но огромное большинство народа живет там нищенскою жизнью, незначительное меньшинство имеет фабрики, заводы, копи, дома, громадные имущества, живет в великолепии и роскоши. И это образцы демократичнейших государств. А если являются там люди, которые говорят, что народу должны принадлежать и машины, и здания, и земли и только тогда будет власть народа, то этих людей хватают, сажают в тюрьмы, их газеты закрывают, одним словом, отвечают на эту проповедь жестокими репрессиями.
Этого нельзя добиться голою силою. Конечно, буржуазия может быть лучше вооруженной, чем рабочие, но на этой стадии развития буржуазия вынуждена иметь очень большую военную силу как для того, чтобы справляться со страной, которая велика, справляться с многочисленными восставшими, нужно большое постоянное войско, как нужно оно и для защиты от нападающих хищнически других, государств. Поэтому в военном отношении приходится опираться на всеобщую воинскую повинность.
Но народное войско может легко присоединиться к восставшим. Дело в том однако, что никогда, ни в какие времена государство не покоилось на грубом насилии только. Главным средством подавления низших классов являлся меч, грубое насилие, но рядом с этим шли методы отравления сознания низов общества.
Во–первых, не надо давать низам знания, надо, чтобы массы оставались невежественными; во–вторых, на почве этого невежества надо привить им такие взгляды, такое настроение, чтобы раб считал, что создавшееся положение законно, чтобы он считал, что это справедливый порядок, надо извратить его здравый смысл и заставить добровольно подчиниться тем условиям, в которых он живет.
У наших писателей отразился тип крепостного или дворового человека, который, как собака, ухаживает за своим барином, который убежден, что бог велел душу свою положить за своего барина. Вспомните, как твердо солдат был уверен, что положить жизнь за царя — величайший подвиг. Видите, как приручили людей! Их приручили так, что они до мозга костей становились рабами и благословляли свое рабство. Это делалось при помощи религиозного разврата через священников. С малых лет начинали иногда накачивать в мозги подчиненных, что мир не есть настоящий мир, а есть еще другая, загробная жизнь, в которой все иначе и которую нужно знать, чтобы понять, как нужно вести себя здесь. Самая хитрая религия учит, что мир так построен, что бедняк покорно влачит здесь злосчастную жизнь, чтобы на том свете получить великую награду, что, наоборот, если будете в какой–нибудь мере бунтовать против судьбы, на том свете будете мучиться в страшных пытках.
Эти идеи вдалбливали и в головы крестьянина рядом с целой массой других предрассудков, и таким образом крестьянство, визы проникались этой идеей.
В мире есть великий монарх, против которого ничего не поделаешь, — бог, которому повинуются урожаи и неурожаи; судьбы человеческие, жизнь и смерть, болезнь, удача и убыток — все от него зависит. Это не то, что царь земной, который может посадить в тюрьму; от него зависит судьба не только, пока человек живет, но и судьба вечной души. А что такое кратковременная жизнь человека на земле перед этой вечной душою? И этот–то царь установил на земле существующий порядок.
Христианство говорит, что бог любит именно бедняка, что он на его стороне. Еще неизвестно, может быть, богачу на том свете очень круто придется, и вот нужно этот краткий искус выдержать и повиноваться на этом свете богачу. Богачу это учение, конечно, выгодно, а бедняк по невежеству своему верит и поддерживает всю эту хитрую концепцию.
И в Западной Европе мы видим то же самое, мы видим, что громадные суммы денег расходуются государством, а там, где государство отделено от церкви, обществом на то, чтобы содержать эту армию омрачителей, отравителей человеческого сознания, попов всякого рода.
И чем страна культурнее, тем христианство тоньше, хитрее, чтобы оказаться достаточно действующим одурманивающим ядом.
На стадии развития более или менее цивилизованного государства оно получает в свои руки огромные средства, чтобы отравлять человеческое сознание, оно получает в свои руки всенародную казарму. Всеобщая воинская повинность делает то, что каждый молодой человек оказывается на некоторое время взятым в ежовые рукавицы военного механизма. На самом деле 2–3–летняя военная служба для всех не нужна. Война доказала, что в 3 месяца максимум можно сделать прекрасного боевого солдата. Но его брали в солдаты надолго, чтобы там, через посредство кадрового офицерства и унтер–офицерства, совершенно обезволить, чтобы он по их приказу стрелял в кого угодно. Под видом патриотического долга людей превращают там в манекенов, выдрессировывают, и такой дрессированный человек не только в течение своей солдатской жизни оказывается в распоряжении армии, но и после он носит в своей душе эту покорность, эту способность оказаться загипнотизированным командой.
Затем государство получает прессу, т.–е. возможность на огромном количестве бумаги само, как государство или через органы, которые оно подкупает, поддерживает, распространять какие угодно клеветы, писать все, что выгодно, вести лживую кампанию против социализма, распускать всякую сеть сплетен, слухов, ложных известий. Целая река лжи течет по жилам прессы, в особенности в странах Запада. Она проникает всюду, буквально почти в каждую избу крестьянина и производит там опустошительное действие. Продажные газеты создают так называемое общественное мнение. Это общественное мнение, которое проникает в недра народных масс, в буквальном смысле слова фабрикуется. Государство говорит: извольте общественное мнение подготовить так–то, и все газеты начинают трещать в известном направлении; им верят. Затем надо бороться с прессой чужой, с прессой социалистической. В демократических республиках нельзя просто закрывать социалистические газеты, и борьба с ними и так сравнительно легка. Для того, чтобы иметь большую газету, нужен большой капитал. У рабочих его нет, газеты рабочих издаются на ничтожные средства. Затем буржуазные банки и фирмы не дают им своих объявлений, а для того, чтобы газету продавать за одно су, как было во Франции, они должны иметь объявления, а иначе существовать не могут. Поэтому социалистическая пресса во многих случаях была на задворках буржуазной прессы.
Наконец, еще одно сродство имело буржуазное государство — это подкуп и привлечение к себе вождей угнетённого народа и рабочего класса.
Из среды самих рабочих в парламент часто выбираются люди из числа тех, которые понимают весь этот механизм и начинают проповедовать в массах, чтобы они открыли глаза, посмотрели на то, что это вовсе не демократия, что это — сплошной обман, что при помощи казарм и прессы, при помощи подкупа ими правит незначительное меньшинство, которое делает их жизнь обездоленной.
Сначала таких людей просто истребляли всеми средствами, но потом это оказалось невозможным, их стало слишком много.
Так как в парламентском режиме этих людей, если они красноречивы, выбирают в городские думы или в генеральный совет, что соответствует нашим бывшим губернским земствам, наконец, в парламент, то выбранных таким образом находят уместным подкупить. Такому человеку обещают всякие блага, принимают в свою среду, иные из них женятся на буржуазных девушках, они получают внезапно высокие назначения, им продают или уступают даром акции предприятий. Иные рабочие депутаты поддаются этому соблазну и продаются. Одни продаются целиком, со всеми потрохами, как какой–нибудь Бриан, делаются абсолютными лакеями буржуазии, но все же оставляют на себе такой социалистический налет для обмана. Говорят всякие революционные фразы, но революцию откладывают на сотни дет, и боже сохрани, — предостерегают рабочих, — идти за людьми, которые легкомысленно сейчас хотят осуществления социализма. Они становятся эволюционными социалистами. Они делаются министрами. Это все способные люди, и буржуазия доверяет им всю свою судьбу, делает их главными кормчими государственного корабля, потому что, обволакивая себя такими социалистическими фразами, они являются более выгодными политиками, чем простой буржуй, волчьи зубы которого очевидны народу.
Так и у нас в России делали. Как только буржуазия достигла власти в феврале — апреле, она потребовала, чтобы социалисты сделались министрами. Она потребовала к себе Чернова, Церетелли и т. д. Она посадила их, как ширму, перед собою, и они ездили и заливали революционные пожары, как настоящие водолеймейстеры. Они служили им всяческим заслоном, а настоящая власть находилась в руках капиталиста Коновалова, помещика Львова, банкира Терещенко. У нас не было таких людей, которым буржуазия могла бы просто передоверить всю власть, а в Зап. Европе есть такие вышедшие из народа, в роде Ллойд–Джорджа или Мильерана, которые становятся первыми министрами и президентами. Конечно, их держат на ниточке.
Есть такие, которые продаются лишь вполовину. Личная жизнь их становится более или менее удобной, они перестают торопиться, но на словах остаются как будто бы вполне социалистами. Все время они разъезжают, агитируют среди рабочих, строят организации, но в сущности у них все согласовано с буржуазией. Они говорят, что цель, т.–е. революция, — это ничто, а путь, т.–е. реформы, — это все. Сегодня на полчаса рабочее время сократили, завтра на гривенник заработную плату увеличили. Это и есть настоящая парламентская борьба. Потихоньку — полегоньку, буржуазия охотно идет на эти уступки. И громадная партия, как германская социал–демократия, вплоть до самых левых людей вроде Каутского, оказывается совершенно погрязшей в такой парламентской тине. Таким образом рабочий класс лишают его вождей.
Вы видите, какие огромные силы у буржуазии, но не последнее место в этих силах занимает и школа, которую буржуазия делает тоже орудием развращения сознания масс.
Первая задача, которую ставит себе правительство господствующего класса, заключается в том, чтобы низы были не развиты, чтобы в них не развернулась критическая мысль. Когда дело идет о такой стране, как Россия, то там до самого конца царского режима министр народного просвещения являлся, по выражению Щедрина, министром народного затемнения. Если какое–либо общество хочет школу открыть, — министр ему не позволит; если хотят в городе открыть университет, — министр не позволит; если имеется талантливый профессор, — его выгонят вон, за границу; если студенчество борется за то, чтобы школа шире развернула научные занятия, — отдать студентов в солдаты. Это была постоянная политика министерства народного просвещения. Министерство народного просвещения было как бы департаментом министерства внутренних дел. Министерство внутренних дел заботилось о том, чтобы школа была предоставлена в его распоряжение. Но даже в России министерство финансов, заинтересованное в том, чтобы свести бюджет, и понимавшее, что для этого нужен развитой капитализм, что без этого Россия должна была безнадежно отстать от других стран, потому что некапиталистическая страна всегда будет бита капиталистической, настаивало на необходимости развернуть школы и вошло в острый конфликт с министерством народного просвещения. Министерство финансов устроило свои политехникумы, свои коммерческие гимназии по лучшему зап.–европейскому образцу. И действительно, нельзя народ держать в невежестве, если хочешь иметь квалифицированных рабочих, если хочешь иметь хороших приказчиков, если хочешь иметь крестьянина, который может прочитать какой–нибудь популярный агрикультурный журнал и согласно ему улучшить свое хозяйство.
Страны с широкой грамотностью, страны с хорошо доставленным, хотя бы буржуазным, народным образованием могут иметь и относительно хорошего солдата, хорошего земледельца, хорошего рабочего, и когда Зап. Европа убедилась в этом, она усиленное внимание обратила на народную школу.
Однако она отнюдь не хотела, чтобы эта народная школа дала народу полное знание. Для чего это ему? Выдрессировать надо, чтобы он умел читать, писать, но надо, чтобы тут же поп вложил возможно большее количество своего христианского яду. Надо дать простолюдину технические умения до известного предела, но без серьезной научной подготовки, а главное — пресечь всякую возможность для человека из народа из этой узкой сферы так называемой народной школы перейти к какой–нибудь другой.
И это было сделано до такой степени искусно, что в России, напр., количество людей из крестьянства и рабочего класса, которые попадали в элементарную школу и затем переходили в школу среднюю, составляло всего ¼%. Значит, один человек из 400 мог попасть в школу высшей ступени, когда кто–нибудь ему покровительствовал или когда это был сыночек богатого крестьянина и т. п. Таким образом человек из народа получает образование, в лучшем случае, в течение 3–4 лет и затем выбрасывается из школы.
И если удается получить образование дальше на дополнительных вечерних курсах, то там он совершенствуется только в своем ремесле. Так это сделано в тех видах, чтобы человек, получивши все знание, не сделался легко, может быть, социал–демократом. Вот почему в Германии, во Франции, в Англии, во всех странах Европы никакого хода из низшей школы выше нет. В Америке это не совсем так. Там процент рабочих или мелких фермеров, которые попадают в высшую школу, гораздо выше. Не меньше, чем 4–5% Почему так? Америка не так боится выходцев из народа. Школа построена таким образом, что в нее попадает маленькой процент рабочих городских и фермеров, но школа старается в них разжечь буржуазное сознание, внушить школьнику мысль, что ему надлежит отвернуться от своих. И нельзя себе представить ничего отвратительнее этих людей, которые стыдятся своих родителей, которые стыдятся своих товарищей из низшей школы, потому что они иначе одеты, иначе питаются и к ним иначе относятся господствующие классы. И замечательно, что германская политика, не пускающая рабочих и крестьян в среднюю школу, имеет свои невыгодные стороны для буржуазии, потому что талантливые рабочие остаются в своем рабочем классе, и поэтому в Германии очень много талантливых руководителей рабочего класса. В конце–концов количество сознательных администраторов и организаторов с.–демократов выросло в Германии до очень значительной величины. Наоборот, Америка умнее. У нее нет остатков феодализма, она делает этих людей своими офицерами, возводит в разряд своих покорных инженеров, и если бы не эмиграция, если бы не то, что отсюда, из Польши, из России, из Германии, постоянно приезжает в Америку беднота, там не было бы совершенно социалистических вождей. Там вождями социалистическими являются в большинстве случаев итальянцы, евреи, поляки, ирландцы, которые выехали из Европы. Коренные американцы, как только поступят в школу и как только там заметят, что это человек талантливый, они его приручают. В школе там даются сведения исключительно практические. Там преподается история в патриотическом классовом духе, там преподается закон божий, который отравляет сознание ребенка, затем там преподаются все науки в примитивном виде, только в течение 4 лет. В 12 лет мальчик ничему больше учиться не должен, он отправляется в качестве ученика на фабрику, на завод, в мастерскую, его выталкивают из школы вон, его образование кончено. С законом божиим у буржуазии выходит недоразумение. Так, например, знаменитый немецкий педагог Паульсен заявляет, что преподавание закона божия в школе, явно расходясь с научным преподаванием других учителей, поселяет в учениках недоверие к школе. Поняв, что россказни библии которые им передаются, являются антинаучными вымыслами, дети не верят уже и остальным учителям в их патриотической и т. п. проповеди. Вот почему, по мнению Паульсена, необходимо из классовой школы, задачей которой является обработать в интересах правящих классов маленьких людей, выбросить ее слабейший пункт, а именно закон божий. А с другой стороны, другой знаменитый педагог, Форстер, настаивает, что все попытки поставить школу без закона божия не удаются привилегированным классам. Никак нельзя, сетует он, уверить маленьких крестьян и пролетариев, что они должны проливать кровь за свою родину, в которой они являются эксплуатируемыми париями. Разумно разъяснить справедливость такого порядка невозможно, и только привлечение воли божией и потустороннего мира дает возможность настоящим образом просветить патриотически, т.–е. отравить по существу головы и сердца учеников, французы, отказавшись от закона божия приблизительно по тем же соображениям, как указывает Паульсен, постарались заменить его буржуазной гражданской моралью. Учебник этой морали, как говорит радикал, а не социалист Бюиссон, представляет из себя верх идиотизма.
Так мечется буржуазная политическая мысль: с попами глупо, и без попа не проживешь; с делом воспитания действительно все труднее и труднее. Культура до такого уровня дошла, что маленького француза или немца уже трудно надуть. Он начинает смотреть на все своими глазами, и отсюда школьный кризис.
Как сделать так, чтобы школа выпускала верноподданных, которые беспрекословно шли бы умирать за ту тюрьму, в которой их эксплуатируют? Это задача трудная.
Но не думайте, что лучше обстоит дело со школой так называемой средней. Средняя школа устроена была в Западной Европе так, что в нее поступают такие же маленькие дети, как и в низшие, но только дети буржуазные. Для того, чтобы в данную школу не входили бедные, были установлены высокие цены. Школа платная, и плата установлена такая, чтобы рабочий никак не мог ее уплатить; есть некоторое количество бесплатных мест с таким расчетом, чтобы туда попадали дети из мелко–буржуазных семей. Тут проводится лозунг, который был высказан Толстым, что кухаркиным детям не место в гимназии; это лозунг общебуржуазный. Тут преимущественно производится офицеры всякой службы, будь то армейская или промышленная или вообще бюрократическая; здесь та масса, на которую капитал опирается, как на своих людей, как на своих приказчиков, чтобы руководить остальными. Когда правительство очень скверно, когда оно отстало, когда оно чудовищное, как было в России, то с величайшим недоверием относится такое правительство и к этим офицерам. Когда интеллигенцию всячески угнетают, когда держат страну в таком невежестве, в таком варварстве, что при отсутствии врачей врач не имеет заработка, что при отсутствии журналистов писатели живут в Сибири и им запрещено писать, — естественно, что и интеллигенция идет против правительства. Это правительство феодальное, помещичье. Недоверие к гимназии выражается в том, что назначаются директорами гимназии непременно черносотенники. Создаются колоссально глупые учебники и книги, и огромное большинство учебных заведений поставлено так, что от них пользы даже государству нет. На первом месте стоит преподавание мертвых языков. Когда–то эти мертвые языки, как латинский, были очень важны. Когда–то в Европе, сплошь католической, писатели писали по–латыни все книги; по–латыни писали и англичане, и итальянцы, и поляки. Это был тогдашний международный язык. Теперь латынь потеряла всякое значение. Слова о том, что изучение греческого и римского мира может быть проводимо только на мертвых языках, неправда. В средних учебных заведениях «классических» на последнем плане стоит фальсифицированная и искаженная история культуры, которую преподает учитель истории два–три раза в неделю, а каждый день долбится грамматика, исключения, — все внимание направлено на форму языка. Оправданием этому служит то, что это как будто бы формально обучает ум, что это хорошо — заставить ребенка изучать то, что ему скучно, изучать то, что ему ненужно. Это де такая особенная гимнастика! На самом деле это делается для того, чтобы забить мозги человеку, которому не нужна грамматика, который ее забудет и который должен покорно повиноваться, слушать и читать, что прикажут. Эти болванчики–гимназисты сидят в мундирах, не смеют пошевелиться, должны отвечать, когда их спросят, а все остальное время молчать. Но задается урок от сих пор и до сих пор, и они должны зазубрить то, что приказано; повсюду — повиновение, как в казарме. Количество сведений, которое выносят из гимназии, ничтожно. Так, например, университеты и технические школы приходили в ужас от неподготовленности этого материала. С реалистами было немножко лучше, но для того, чтобы вы убедились, какая разница между реальной школой и гимназией, я расскажу следующий случай. Когда Вильгельм II взошел на престол, к нему обратились педагоги, сторонники реальной гимназии, и говорили: нам нужны хорошие коммивояжеры, нам нужны хорошие капитаны, нам нужны хорошие счетоводы и инженеры. За каким чертом вы засоряете умы наших детей латинским и греческим языками? Мы требуем категорически, чтобы дали полезную школу. И Вильгельм, который стремился к империалистическим целям, благодаря которым Германия сейчас погибает, Вильгельм стал на эту же точку зрения: надо учить полезным вещам, потому что Германии придется торговлю и промышленность расширять, и известно, что в войне победит организованность.
Но закоснелые учителя–классики ответили ему:
Вы, ваше величество, хотите сделать огромную ошибку. Из реальных училищ, пожалуй, получатся лучшие знатоки той или другой специальности, но зато гораздо худшие верноподданные. Если хотите иметь настоящих верноподданных, их может дать только классическое воспитание.
Вот совершенно правильная постановка дела. Вильгельм просто ответил, что пусть де будут похуже подданные, но поумнее. Потом он раскаялся в этом. Позднее он прямо боролся против науки вплоть до того, что устранял иногда из университетов крупных ученых–естественников за их политические взгляды.
Буржуазная школа Америки и Зап. Европы несколько лучше, чем российская.
Интеллигенция прочно куплена буржуазией, поэтому особенно бояться давать такой интеллигенции знания нечего. Знающий инженер прекрасно знает, что ему будут устроены паи и акции в том предприятии, в котором будет он служить, что он будет получать громадный оклад и жить тем лучше, чем больше будет выжимать денег из рабочих для своего хозяина. Адвокат, журналист, врач — в большинстве случаев люди, купленные прочно, еще при отцах своих, и люди, ставшие той силою, которая подпирает буржуазный строй за совесть. Между тем для русского правительства долгое время слова революционер и студент были равнозначащими. Приходилось постоянно бороться против народа, поскольку он получал образование, а не давать никакого образования нельзя — нужны чиновники и специалисты. И правительство русское металось в этих тисках. Но заметьте, как только пришла в России буржуазная свобода, все студенчество оказалось на ее стороне, против пролетариата и его идеалов. Во время московской революции студенты стреляли в рабочих и составляли цвет белогвардейских отрядов, потому что они верили, что им с буржуазией будет лучше, чем с пролетариатом. «Чорт знает, что будет с пролетариатом, он груб, невежественен, будут нами командовать какие–то мужланы, это нам не с руки». В Европе средние школы рациональнее поставлены, и тем не менее они поставлены плохо, буржуазия там никак не может отвыкнуть от схоластической постановки дела. В Америке средняя школа поставлена лучше всего, и нам приходится очень присматриваться к тому, как американские буржуа построили школы для своих детей. Многое из того, что мы вводим в свою единую трудовую школу, есть социалистическое применение методов, введенных в обиход лучших американских буржуазных школ. Буржуазия боится учить совершенно реалистически. Когда приходится доводить науку до ее конечных выводов, то каждая наука непременно оказывается преисполненной социалистических тенденций. От этих конечных выводов не только вдребезги полетят какие–нибудь религиозные представления, но будет совершенно немыслимо защищать буржуазный строй. Если интеллигент, настоящий интеллигент, искренний, который думает не о том, сколько он заработает, на ком женится и как устроит свой домик, а именно хочет быть хорошим врачом, хорошим учителем, серьезно отдастся своей науке и додумается до конца, то он непременно сделается социалистом. Ибо как создать хорошую жизнь? Разве не является естественною целью каждого вдумчивого общественно мыслящего человека содействовать организации гармоничной жизни, в которой развивались бы все стороны человека и в которой эти развитые люди жили бы в братском сотрудничестве друг с другом ради счастья всех? Такие великие педагоги, как Руссо, Песталоцци, Гербарт, Фребель, не могли не подойти к этой задаче при свете подобного широкого идеала. Наука всегда толкала людей к социализму, если они были честны и смотрели достаточно широко.
Инженер должен поставить вопрос: как с наименьшей затратой сил производить побольше? Как устроить хозяйство так, чтобы не было убытков от конкуренции? И он скажет, что прежде всего нужно устранить капитализм; поскольку конкуренция является громадной растратой сил, поскольку основная техническая задача сводится к тому, как человек в наиболее безвредных для себя условиях может наиболее плодотворно производить и как отдельные предприятия слать в рациональную систему. Честный врач поймет, что лечение болезни — паллиатив, что первое для врача — профилактическая общественно–санитарная работа. Надо, чтобы жилища были хороши, надо, чтобы не было чрезмерного труда, чтобы было достаточное питание, — и люди в сто раз станут здоровее, и все это может дать только социализм.
Ни один интеллигент, который ставит свою специальную задачу во весь рост, не может не быть социалистом. Значит, чтобы он не стал социалистом, нужно убить его совесть, сделать его бессовестным, но это не всегда удается.
Крупные интеллигенты вследствие этого–то бунтуют часто, и целый ряд великих имен в последнее особенно время присоединился к социализму. Средних людей легче купить, но предварительно недурно их для этого околпачить. Все–таки лучше, если всей правды он не будет знать. Отсюда фальсификация и всяческий обман. В средней школе сохраняется для этого и в Европе прежняя учеба. Вы встретите сколько угодно людей, кончивших среднюю школу, которые вам не объяснит толком самого простого производственного процесса. Его образование главным образом литературное; из школ среднего технического типа выходит человек со специальными знаниями, но тот оказывается дикарем во всем остальном; выходящий из нее знает только одну свою часть, а остальное не знает вовсе. Вот как построена школа средняя.
Что же мы, социалисты, противопоставим этой классовой школе? Прежде всего так как классов не может быть в социалистическом обществе, то у нас не должно быть школы начальной или народной и школы средней. Всякий мальчик и всякая девочка, в какой бы семье они ни родились, вступают в один и тот же первый класс, в единую трудовую школу первой ступени. Так же точно каждый из них имеет одинаковое право по окончании 4 лет первой ступени перейти в 4 года второй ступени. Для всех единая школа. Конечно, нужно оговориться: для того, чтобы мы за каждым мальчиком и девочкой могли признать право на школу, мы должны иметь несравненно больше школ, чем их имеется сейчас. Пока наше хозяйство не станет на ноги, школа будет далека от идеала, ибо она зависит от хозяйства. Но из этого не следует, что мы но должны были ставить перед собой этих идеалов. Нет, мы должны взять на себя эту священную обязанность. Со школой второй ступени дело обстоит хуже, так как вторая ступень как раз соответствует бывшим классическим гимназиям и бывшим реальным училищам. Их в России крайне мало, заводились они только для буржуазии и буржуазной интеллигенции, их так мало, что в то время, как начальная школа могла вместить 60% всех детей, эти школы не могли вместить и 10% Нам нужно расширить сеть школ второй ступени в десять раз, а школа второй ступени предполагает лаборатории, всякого рода физические кабинеты, подготовленных учителей и т. д. Вот какая гигантская задача стоит перед нашей страной. Ее можно выполнить только в течение многих лег. Что же делаем мы, провозглашая принцип, что каждый ребенок из первой ступени может перейти во вторую ступень, пока мы не можем обеспечить за всеми детьми такого перехода? Мы должны стоять на точке зрения перевода наиболее способных; часто более способным окажется тот, кто лучше подготовлен, у кого дома лучшая обстановка, кто может скорее расширить свои познания, чем крестьянин или пролетарий. Поэтому мне кажется в высокой степени правильным отдавать преимущество детям трудового населения. Мы никакого риска тут не имеем. Неправда, что таким образом мы переведем более тупых и менее даровитых детей в школы второй ступени. Наоборот, среди той массы крестьянских и рабочих детей, которые потому не могли переходить в среднюю школу, что до сих пор находятся в худшем положении, чем дети из буржуазно–интеллигентской среды, масса талантливых детей. Мы называем нашу школу единой трудовой школой. Что это значит? Эго значит, что буржуазия унаследовала от схоластической школы школьную учебу, т.–е. школу книги, учебника, устного урока, который дает учитель, и устных же ответов со стороны учеников, неподвижно садящих на партах в течение определенного количества часов, школа строго разграфленной программы, усвоения на память. Мы считаем эту школу совершенно осужденной педагогической наукой. Даже лучшие буржуазные педагоги от нее уже отошли. Первое понимание трудового принципа заключается в том, что ребенок должен воспринимать предметы обучения через труд, т.–е. через живые активные процессы. Когда девочка играет в куклы, она готовится быть хозяйкой и матерью; когда мальчик играет в войну, он готовится быть борцом; дети вечно воображают себя взрослыми, вечно играют во взрослых и игрою во взрослых упражняются в том, что они потом будут делать всерьез. Игра есть метод самообразования. Школьная учеба игнорирует этот факт, она говорит: ребенок хочет бегать — посадите его на место; ребенок хочет сам творить, хочет сам заняться чем–то интересным для него — посадите его за латынь! Одним словом, тут идет борьба с самой природой ребенка. Мы стоим совершенно на другой точке зрения. Мы говорим: вся задача детских садов и первых годов школы заключается в том, чтобы дети играли целесообразно! Когда дети танцуют, поют, вырезывают, лепят, они учатся. Руководители должны все время так выбирать игры, чтобы возникали каждый день новые знания, чтобы каждый день дети что–нибудь приобрели, чтобы они могли каждый день научиться тому или другому маленькому ремеслу. И все это должно быть интересно. В школе первой ступени та же тенденция, но от игры необходимо переходить к труду в самом широком смысле слова, надо поставить дело так, чтобы дети приобретали знания играючи и вместе с тем трудились. Труд ведь веселая вещь, когда он не доходит до переутомления; учителя должны предоставить детям разбиться на группы, выбирать занятие и направлять их к получению известных знаний. Поставив себе определенную задачу, они должны дать детям подготовленный материал для обработки и выводов. Сущностью нового преподавания является не учеба, не задавание урока и не спрашивание, а экскурсии, прогулки, зарисовка, моделирование и всевозможные трудовые процессы, путем которых ребенок сам проделывает обогащения своего опыта. Возьмем для примера геометрию; и вы скажете: вот у нас двор, разбейте его на части, на одной части будут грядки, на другой построим помещение для наших животных и т. д. Давайте сделаем это. И тут дети начинают гадать и думать, как можно этот двор разбить ровно на соответственные части. Тут вы им и покажете хотя бы начальные способы землемерия, потому что планиметрия есть землеизмерение. Точно так же, когда вы переходите к преподаванию стереометрии, вы клеите с детьми кубы, пирамиды, шары. Он сам клеит, сам из дерева делает тела, интимно знакомится с ними. Из этого куска дерева ты сделай правильный цилиндр. Ребёнок испортит один, другой кусок; другой ребенок пусть ему поможет.
Вместо того, чтобы преподавать географию по нарисованной карте, вы покажите сначала в натуре, напр., что такое холм, что такое река, что такое равнина, как можно измерять волнистость почвы. Вы делаете вместе с детьми из глины плато, горную вершину, всем классом пусть выполнят такую карту окрестности, а потом какой–либо части республики, напр., Крыма. Это называется трудовым преподаванием. Усвоенных знаний никто не может забыть. Возьму, для примера, другой метод: театральный. Нужно, чтоб дети сами, своими силами подготовляли, например, к какому–нибудь школьному празднику постановку. Это великолепный урок, групповой трудовой акт! Главное дело здесь в том, что драматизация — ведь главный элемент игры. Когда дети играют в куклы или в разбойники, это очень близко к театру! Положим, мы проходим дикарский период истории культуры. Поживем же летом неделю как дикари, пойдем в лес, будем выбивать кремнем огонь, будем приготовлять пищу сами и т. д. Поживем таким образом, и при изучении патриархального быта давайте мы разыграем его, и получится вещь увлекательная!
Вот вы изучаете какое–нибудь средневековье, дети это должны усвоить: дайте им такое задание, постарайтесь описать, обрисовать отношение между цеховым рабочим и его заказчиком или между сувереном и вассалом с участием представителя духовенства, напишите так сцену, чтобы ребенок был заинтересован, тогда от такого урока он вынесет столько понимании средневековья, что никогда не забудет этого, ибо он это пережил, у него это в крови.
Вот такого рода преподавание играючи чрезвычайно важно.
Очень большое внимание приходится при этом обращать на рисование. Я говорю не об эстетическом требовании, не об обучении искусству, а о рисовании, как необходимой вещи, как письмо, как разговор. Неграмотен человек, который не умеет рисовать. В Америке школьный учитель обязан уметь весь свой урок нарисовать. Когда спросят его, как гусеница устроена, он нарисует тут же ее перед вами, и каждый ребенок должен стараться сделать то же самое. Карандаш или мелок в руках человека, когда он говорит перед большой публикой, это тот же орган его речи. Нужно уметь иллюстрировать свою речь.
Дети пошли гулять — зарисуйте прогулку. Вот здание такое–то — зарисуй. Вот дерево, которое к первый раз встретили, пришли назад домой и набросали рисунок по памяти. В виде «кроки» зарисуй дом, где ты живешь, как построен, как кровать стоит, где окно — нарисуй план. Вот эти наброски, эти иллюстрации чрезвычайно важны, потому что потом в жизни миллион раз встретится подобная надобность. Поручили детям организовать то–то и то–то — возьмите лист бумаги, начертите схему организации. Карандаш, как орган черчения, как орган иллюстрации, — совершенно необходимая вещь. Таково первое претворение идеи труда в школе. Кроме того, трудовая школа имеет еще другое значение. Мы не можем производить интеллигентов литературы, как производила прежде средняя школа. Трудовая школа должна всех научить трудиться. Значит, мы не только должны заботиться, чтобы учебные предметы воспринимались через труд, но надо научить детей самому труду.
Тут встречается у нас много последователей этой идеи и среди интеллигентов–толстовцев, которые тоже проповедуют устремление к труду.
Легко понять это пожелание не в коммунистическом, а в толстовском смысле.
Толстовцам кажется, что человек должен уметь и печь сложить себе, и сам хлеб себе испечь, и сапоги сшить, чтоб он мог себя обслуживать, и, чем больше человек может сам себя обслуживать, тем меньше ему нужен другой человек. Это мелко–буржуазный идеал. Коммунистический строй покоится на крупной промышленности, на фабриках и заводах. Разве можно заставить человека, который работает на заводе, производит какие–нибудь ремни или гвозди, и его еще заставить дома, чтобы он сам себя обслуживал! Нет, мы не хотим, чтобы его жена стирала, а хотим, чтобы в одной паровой прачечной стиралось все белье, чтобы не сам он готовил себе обед, а чтоб имели хорошо оборудованные общие столовые. Коммунистический строй все переводит на индустрию, он стремится не установить самообслуживание, а наоборот, из–под власти мелкого труда перейти к громадным общественным учреждениям.
Конечно, детям мы этого сразу дать не можем. Конечно, мелкая буржуазия и крестьянское хозяйство в России существуют и будут долго существовать. И крестьяне, поскольку ставят нам задачи относительно профессиональной школы, стремятся к ремесленничеству. Ты научи мне его, чтобы он и подковы ковал, чтобы он и одежду шил. Мы не можем сказать, что теперь это уже не нужно. Но мы должны давать такие знания в деревне в особенности, но основная наша тенденция не та, и поэтому, когда трудовой школе придают часто характер самообслуживания совершенно толстовский, это идет вразрез с настоящей социалистической идеей. Иногда спрашиваете детей, чему вас учили за этот год. Она говорят: очень мало, не было времени учиться. — Что же вы делали? «Самообслуживались, каждый день дрова носили, пищу готовили, овощи чистили». Именно, если дети топят печку в школе, то, может быть, не столько для того, чтобы самообслуживаться, сколько для того, чтобы узнать на практике, что значит горение, почему дрова горят и почему дают тепло. На каждом акте, на приготовлении супа можно объяснить уже и весь мир с его законами. Такого учебного характера мы часто не находим. Нам говорят: «Ну, все–таки они приучились к труду, они были белоручками, а теперь им ничто не страшно, они таскают и помои». Это совершенно толстовский подход. Дело оказывается не в том, чтобы создать настоящего гражданина коммунистической республики, а в том, чтобы сломить в интеллигентском ребенке отвращение к грубым формам физического труда. Я слышал от не очень разумных сторонников единой трудовой школы и такую вещь: каждый завод в России должен быть производителен, поэтому и школа должна оправдать сама себя. Можно засадить детей шить или строгать и продавать на рынке или пускать в обмен, отдавать совнархозу за деньги, и тогда школа ничего не будет стоить. Тут полное непонимание того, что школа производит не товар, а производит знающего человека. Вот ее продукт. Продукт в знаниях и умениях ее учеников, а все остальное — подсобное. Конечно, детей надо приучать к тому труду реальному, который действительно полезен, не выдумывать для школы ненужный искусственный труд, какое–нибудь выпиливание из дерева рамочек, такой труд ничего не стоит, но нужно придумать для детей как раз такой труд, результаты которого были бы воспитательны. И труд в школе должен быть педагогичным, т.–е. должен быть произведен в таких порциях, чтобы ребенок учился, и если ребенок трудится и нечего не приобретает, то это — преступление школы.
Ни одного часа труд не имеет права существовать в школе, если ребенок благодаря ему не сделался умнее и ловче. Это не значит, что нужно осудить труд в школе первой ступени. Наоборот, совершенно правильно американцы развивают ту идею, что нужно развивать ловкость рук, поэтому очень полезно, когда у детей школы первой степени есть какая–нибудь слесарная мастерская, есть какая–нибудь столярная, токарная школа, если они умеют смерить, применить и точно выделать какую–нибудь вещицу. Приучать детей школы первой ступени к простым инструментам хорошо. Даже самообслуживание — прекрасная вещь, если им умело руководить. Какой–нибудь легкий ремонт школы, или огородная работа, или ухаживание за какими–нибудь мелкими животными, за кроликами, за козами, это чрезвычайно важно, прекрасно, но надо, чтобы, во–первых, дети не переутомлялись и чтобы всякий раз производились наблюдения, обогащался опыт. Не просто завести коров, чтобы они давали молока — это привело местами к печальным результатам, — а дать детям, возясь с коровами, приобрести целый ряд знаний и зоологических, и физиологических, и технических, и ветеринарно–лечебных и т. д., — словом, чтобы максимум знаний из этого извлекался.
Что касается школы второй ступени, тут дело обстоит совершенно иначе. На второй ступени, начиная с 10–12–летнего возраста, мы должны приучать детей к настоящему техническому, т.–е. по возрасту ф.–з. крупному общественному производству. Это делается по нашей программе политехнически, т.–е. мы не преследуем цели в этот срок от 12 до 16 лет сделать ремесленника или хорошего рабочего мастера определенного цеха, металлиста или кожевника.
Мы должны заботиться о том, чтобы в 10 лет мальчик вышел с известным представлением о том, что такое промышленность вообще, чтоб ясно представлял строение фабрики, завода, паровую машину, динамо–машину, систему приводов, важнейшие станки разного рода, распределяя завод на цехи и на мастерские, чтобы знал, как функционирует склад, экспедиции, как получается сырье, что такое фабричная контора, чтобы все эти вещи он отчетливо представлял себе. Нужно во всех частях фабрики поработать, может быть, только по паре недель.
Школа приходит на фабрику, рассыпается на группы, расходится по разным цехам для работы и через несколько дней меняется. Когда дети возвращаются в школу, они суммируют свои знания путем рефератов, путем споров, потом учитель объединяет все в одну картину. Спрашивает одного, другого, и у них фиксируется в памяти, что такое эта фабрика. Если они один завод знают уже, то на следующем им будет легче. Учитель укажет, что тут одинаково и что отлично и почему. Но важно, чтобы дети приобрели знакомство с огромным количеством таких производств. Достаточно, если они познакомились с самыми важными из этих производств. Желательно, чтобы в идеале каждый мальчик или девочка, кончая школу, имели представление о металлической индустрии, о текстильной индустрии, о химической индустрии. Эти производства должны быть им показаны. Наша страна отсталая, фабрик и заводов в ней мало. Есть города, в которых нет их совсем. Многие фабрики и заводы сейчас стоят. С этой стороны мы встречаем громадные затруднения, но главное — в неподготовленности учителей. Если нельзя показать несколько фабрик, показать одну, как пример, и затем при помощи чтения, при помощи живой беседы, путем показывания рисунков разъяснить чем отличается она от других. Если нет других фабрик, то очень может помочь железная дорога, изучение локомотивов, ремонтных мастерских ж.–д., большие пароходы, наконец, почтово–телеграфные станции. Ими надо пользоваться в маленьких городах, можно использовать любую паровую машину или типографию, или станцию для электрического освещения. По мере того, как у нас будет развертываться сеть заводов, и по мере того, как мы сможем возить детей куда нужно, делать более длительные экскурсии, мы это выравняем, и в течение 4 лет ребята будут видеть значительное количество индустриальных заведений, и нужно их не только посещать, но и пробыть там достаточно долго. Тогда все предметы преподавания можно будет опереть на это.
Центральный основной предмет — история человеческой культуры, как развивались в зависимости от экономики все формы человеческой культуры. При изучении паровой машины вы наглядно расскажете, как появилась паровая машина, что было до нее; каждый урок чрезвычайно сильно оплодотворяется теми впечатлениями, которые ребенок получает от знакомства с индустрией. Индустрия так богата, в ней есть и вопросы химические, физические, вопросы гигиены, и чисто–экономические, и классово–политические. Учитель редко должен сам рассказывать, он скажет ученику: ты поищи в такой то книге, сам расспроси рабочих, сам догадайся. Таким образом приобретается способность самостоятельной умственной деятельности. Позднее введите рефераты. Например, о русской текстильной фабрике, как она возникла, когда возникла и как устроена. Ученик должен подготовиться, собрать материал; вы должны указать некоторые руководящие нити в книгах, указать, кого должно расспросить, и он сам читает реферат. Затем устраивается дискуссия.
Надо ставить дело так, чтобы ученик не выучивал ничего на зубок, а сам все приобретал.
Недавно один талантливый человек, который хочет реформировать также фармацевтическое дело, говорил мне, что огромных результатов можно добиться, если заставить детей по данной таблице разыскивать и засушивать определенные растения. Одновременно вы научаете детей разбирать растения, даете прекрасный урок ботаники и затем собираете громадный и драгоценный аптечный материал. Это совершенно правильная идея. Пусть дети знают, что они делают самостоятельную, полезную, нужную работу. Конечно, не нужно перегружать ребенка, ему помогать, пусть он поищет, пошарит, потом вы ему говорите, что вот существует такой–то закон, такая–то формула, которая уяснит тебе многое, постарайся, вот этот частный случай тебе объяснит с точки зрения вот этого закона. Положим, вы хотите дать детям представление о воздухе. Вы обращаете внимание ребенка, что предметы падают неравномерно, что камень скорее падает, перо медленнее, а надутый водородом шар летит вверх. Подумай, разъясни, почему? Он скажет, может быть, что одно легче воздуха, другое такой же приблизительно тяжести, а третье тяжелее. Он, может быть, подумает, что это зависит от объема предмета, но дать вам иную формулу он не сможет, и вам надо навести его. Дети должны, сначала играючи и потом все более трудясь, приобретать ряд знаний, которые должны быть заранее указаны в программе с тем, чтобы учитель в конце года мог проверить себя, все ли дал он, что нужно. Он может свой год разбить на более короткие промежутки времени, с календарным этапом. На первой ступени дети должны научиться особым формам этого труда — столярному, слесарному, может быть, и т. д. И такие вещи, какие велись в передовой школе буржуазной — огородная работа, садовая работа, ухаживание за животными, террариум, аквариум — все это полезно на первой ступени. На второй ступени мы главным образом переносим центр тяжести в технику, но не вырабатываем специалистов, а людей, которые знают всю технику более или менее. Он знает, что такое индустрия вообще, и в связи с этим получил живое представление об обществе с экономической и исторической точки зрения, и о законах физики, и о законах химии, и о законах биологии.
Россия, как страна земледельческая, никогда не может упускать из вида сельского хозяйства. Для огромного большинства русского населения город мало доступен. Хотя в план наш входит, чтобы дети сельские по крайней мере делали длительные экскурсии в город, но это сопряжено с трудностями, и скорее городские дети могут делать экскурсии в деревню. Их меньше, а деревня велика. Но для самих сельских жителей трудовая школа приобретает невольно не столько индустриальный, сколько с.–х. характер. И действительно, до тех пор мы не поставим нашу трудовую школу на ноги, пока не сделаем каждую деревенскую школу с.–х. учебным заведением.
Сельская школа должна быть с.–х. Я объехал в настоящее время не менее 13 уездов, был в России и на Украине и очень много видел разных школ и много беседовал с крестьянами по поводу школ. В общем и целом крестьяне недовольны нынешней трудовой школой. Хотя в очень многих случаях учителя и учительницы стараются эту идею проводить. Но что получается? Учительница получила какую–нибудь книгу Блонского, какую–нибудь брошюру Калашникова, она не плохо представляет себе индустриальную школу, а фабрик нет, станков нет! Как же все это проводить в жизнь? Но она прочла также, что ритмическая гимнастика — хорошая штука, лепка — хорошая штука и рисование, а много учебы — плохо. И вот она дело поставила так, что дети занимаются грамматикой мало, арифметикой мало, но зато массу времени лепят, рисуют, танцуют и поют. Крестьяне волнуются и говорят: ну вот, иконы вынесли, уму–разуму не учат, закон божий совсем изгнали, а все время поют и танцуют, прежде было лучше — чуть разбаловались детишки, учительница по затылку им даст, а теперь до того довели ребят, что мальчишку захочешь ударить, а он говорит: тятька, это запрещено сов. властью! и выйдут из них какие–нибудь стрекулисты, это нам не с руки, мы такой школы не хотим и учительницу кормить не будем.
И что же, по–своему крестьянин прав. По–старому ему кажется, что ребенка нужно вымуштровать, бить, страх божий внушить и дать грамотность, а все остальное не нужно. Это плохие мысли, но ведь действительно эстетическая школа в деревне — дело очень второстепенное. Я когда приехал я в одну школу и увидел, что все стены оклеены детскими рисунками, что на это потрачено много времени, я понял, что это должно производить удручающее впечатление на крестьян. Беда в том, что учитель в с. х. и природе понимает мало. Научить в этом смысле ничему не умеет, граблей от лопаты не отличит, говорят крестьяне, и не могут питать уважение к школе.
Между тем русский крестьянин в с.–х. отношении страшно невежествен; если бы русский крестьянин применял то с. х., которое применяется в Германии, то мы имели бы урожаи в 6 раз высшие самого большого урожая в России, а если бы применяли те научные методы, которые применяются теперь в Западной Америке, то совсем нельзя сказать, что бы тогда было, потому что американцы развернули дело так, что им не нужно ни дождя, ни солнца. Они совершенно устранили всякое понятие о неурожае. Они определяют, какой длины должно быть зерно и какое количество зерен в том или ином сорте пшеницы, они изменяют свойство почвы, прибавляя в нее разные вещества или прививая почве микроорганизмы, и делают в смысле обеспечения урожая настоящие чудеса. В сравнении с ними наши крестьяне — самые подлинные дикари, и вот если бы школа могла дать ему помощь, он бы считался с ней.
Нужно, чтобы русская агрономическая наука протянула свои щупальца к крестьянству именно через учителя и через детей. Для этого мы стараемся теперь устраивать наши осенние и весенние кампании, когда дети под руководством учителей принимают участие в работах и получают тут же и урок естествознания, и урок с. х. Нам приходится собирать учителей на краткосрочные курсы, на которых агрономы должны читать лекции. Первый год, конечно, можно сделать мало, но через несколько лет мы добьемся того, что каждый сельский учитель будет знать основы агрономической науки, будет получать хорошие с. х. журналы, будет иметь с.–х. библиотеку и сможет действительно сказать крестьянину что–нибудь и относительно новых типов с.–х. орудий, и как их починить, если они испортились, и сможет дать совет, какое рациональное удобрение применять, и т. д. Изменить все крестьянское хозяйство, поднять на высшую высоту — это задача Наркомзема, но если школа будет внедрять такие знания в нерациональное крестьянское хозяйство, то крестьянин будет уважать школу. Мы распорядились, чтобы каждая школа имела кусок земли. Надо, чтобы учитель постепенно на этом куске земли развернул образцовый сад, образцовый пчельник, чтобы там было по возможности образцовое поле.
Следует еще прибавить момент политический. Как сказано в резолюции VIII съезда партии, школа должна быть источником познания, обучения труду и гражданского обучения.
Каждая сельская школа должна быть центром образования не только дегей, но и взрослых, т.–е. при каждой школе — это наша цель — должна быть небольшая книжная лавка и библиотека–читальная, при ней должен быть маленький внешкольный центр. Здесь читаются лекции для взрослого населения. Школа должна быть источником пропаганды и агитации. Как аппарат внешкольный и школьный, она должна стремиться сорвать дело попа, убить религиозные предрассудки, чтобы бороться с властью какого–нибудь кулака, со всевозможными предрассудками, вплоть до эсеровских, чтобы развертывать перед крестьянином правильное понимание, что такое коммунистический строй, что такое советская республика, что такое революция, откуда она возникла, чего хочет; чтобы при помощи газет, при помощи ежедневной информации, постоянно через детей на родителей и прямо по отношению к родителям вести неуклонно эту пропаганду.
И тогда наши учителя, которые должны иметь на одного, конечно, не 50–60 детей, а не более 25, станут распространителями просвещения в деревне. И нельзя говорить скептически: когда–то это будет. Сейчас нужно это делать; самое важное — поставить себе правильную цель.
Государство в наших руках, да, мы побеждаем наших врагов, мы не сразу, но сладим с хозяйственными вопросами. Придет то время, когда фронт просвещения будет выдвинут, как главный фронт, когда будет выдвинут лозунг: все на просвещение, тогда мы пойдем вперед, и все то, что я говорил, будет осуществлено.
Есть люди, которые говорят, что вот 2½ года мы бьемся, как рыба об лед, и ничего еще не сделано. Но сразу сделать всего нельзя, здесь нужно пройти определенные этапы, И сказать теперь, что лучше стоять на реальной почве и вернуться к старой школе, — это величайшая ошибка. Мы от наших коммунистических идеалов отступать не можем, хотя бы выполнение их было очень трудным. И крестьянин, и рабочий прекрасно знают, что дело не делается так, что тяп–ляп, и вышел корабль. Когда задача большая — построить гигантское здание, нужно положить очень много труда и настойчивости и не сетовать на то, что крыши нет, когда мы только фундамент начали строить.
Единая трудовая школа отличается даже от самых лучших школ Западной Европы. Когда наша декларация о единой трудовой школе была переведена на иностранные языки, то газета «Норддейтше Алльгемейне Цейтунг», газета в высшей степени буржуазная, писала: «В первый раз правительство намечает программу подлинной народной школы. Если бы большевикам удалось этого достигнуть, то, само собой разумеется, у них была бы школа несравненно более высокая, чем в любой другой стране… Но это, конечно, химера и, конечно, утопия, — они этого сделать не могут»… В то время буржуа думали, что вообще дело русской революции представляет собою только эпизод, эксперимент. Только теперь они стали вопить о большевистской опасности, теперь им кажется, что это не эксперимент, а большая мировая гроза, которая может погубить их самих.
