Товарищи! Я с большим удовольствием согласился прочесть у вас курс из 6–ти лекций посвященных истории просвещения. Предмет этот в высокой степени интересный, и я могу только пожалеть о том, что не имею времени для того, чтобы подготовить более обширный курс. История просвещения в 6–ти лекциях в сущности будет некоторым расширенным конспектом этого предмета, тем более, что постановка теоретических вопросов у нас связывается всегда с историей труда, с историей культуры, стало быть, требуется, чтобы каждый отдельный вопрос, который представляется здесь вашему вниманию, был поставлен в широкие исторические рамки. Тем не менее я постараюсь в наши шесть лекций изложить возможно больше материала, определяющего наше отношение к различным эпохам истории просвещения.
Вероятно, другие лекторы, отвечая на другие темы, уже касались того, что такое просвещение в собственном смысле этого слова, но так как для этого понятия нет установленного определения и даже, если вы будете читать самых великих педагогов, то найдете у них разные ответы на этот вопрос, поэтому нужно условиться, что мы будем подразумевать под словом «просвещение». Я не утверждаю, что то определение просвещения, к которому мы придем в конце лекции, есть единственно верное определение, так как есть несколько определений, и я не хочу, чтобы оно принималось вами, как обязательное; может быть, вы сами придете к другим выводам. Но это будет понятие просвещения достаточно ценное, имеющее право на существование рядом с другими определениями, а главное то, которым я буду пользоваться в дальнейших чисто–исторических лекциях.
«Просвещение!» — Вы сразу обращаете внимание на то, что слово «просвещение» происходит от слова «свет» и противополагается тьме. Что прежде всего наблюдает человек в темноте? Свою беспомощность. Когда человек находится в темноте, то мы знаем, что глаза не служат ему, он ничего не видит, не разбирает, что перед ним, и бредет ощупью и принимает одну вещь за другую; он беспомощен в темноте, и мы называем также «темным» человеком того, кто не имеет внутреннего света, кто видит и не понимает. Мы можем увидеть надпись, которая гласит что–нибудь очень важное, и неграмотного человека, который будет смотреть на эту надпись и не знать, что там написано, как если бы он эту надпись совсем не видел, как если бы был слеп. Кроме слепоты телесной, когда человек физически ничего не видит вокруг себя, бывает таким образом еще темнота или слепота духовная, которая не позволяет человеку разобрать, в чем дело, благодаря которой человек не понимает, что он собственно видит и что слышит.
Что значит понимать? Это значит — брать в себя, делать своим. Есть для этого и другое слово — «усваивать». Для того, чтобы что–нибудь усвоить или понять, нужно увидеть и услышать и органами слуха и внутренним каким–то органом, которые заставят сказать: это все ясно, прозрачно и понятно для меня.
Мы стремимся к тому, чтобы в нас самих и вокруг нас было светло, чтобы мы легко понимали и уясняли себе окружающее. Когда у нас все вокруг усвоено, когда мы все понимаем, то мы и поступаем правильно. Мы знаем, как к каким вещам надо отнестись, как управлять таким–то делом, что хорошо и что плохо, что нужно делать, чтобы добиться наилучшего эффекта, чтобы достигнуть того, что подсказывают нам наши чувства и воля. Таким образом просвещать кого–нибудь — это значат выводить из тьмы духовной и делать так, чтобы вокруг него стало светло.
Обратим внимание на животное и возьмем яркий пример. Вот только что родился цыпленок, его никто еще не просвещал, он только что вышел из яйца, и если вы насыплете перед ним просо, то он побежит к нему и начнет клевать и есть, как взрослая курица. Откуда же происходит то, что он сразу видит и знает, что это можно есть и как нужно клевать? Ведь он не ошибается, а точно клюет как раз это маленькое зернышко. Очевидно, что он не учился этому, потому что в яйце он ничего не видел и не знал и не делал. Нет. Он это знание уже отроду имеет, отроду этому научен. Что это значит? Данное существо отроду научено, и многое, касающееся самого важного в его жизни, ему известно. Сравним цыпленка этого с человеком или со щенком. Щенок рождается слепым, темным, ничего он не видит, а только тыкается носом вокруг себя и больше ничего; ходить он тоже не умеет и к жизни он не приспособлен. Если только что родившегося щенка отнять от матери и бросить, то он сдохнет, так как он совершенно не приспособлен к жизни. Разница между ним и цыпленком прямо бросается в глаза. Однако, если мы присмотримся, то увидим, что эта разница не так уж велика. Например, щенок правильно дышит, он умеет дышать, у него бьется равномерно сердце и, поймав грудь матери, он сосет молоко, умеет сосать молоко и усваивать его. Этому ведь он тоже но учился, но это нам никогда не бросается в глаза, как и то, что у человека бьется сердце, что он дышит и что все это ему прямо дается без учения. Мы привыкли к тому, что у всякого существа это унаследовано, дается сразу, как у часов, если они правильно построены и заведены, то, что они идут, тикают себе и показывают время. Так и живое существо; если оно правильно построено, то оно начинает жить, и весь вопрос в том, насколько оно умеет делать все, что нужно для жизни. Кровообращение, дыхание, пищеварение, простейшие движения — это все есть уже больше половины жизни, и всякое существо, в том числе человек, это унаследовало. Но у некоторых существ, более низших и менее развитых, замечалось больше: это существо выходит из яйца или из куколки совершенно готовым. Оно сразу умеет все делать, так же точно, как бьется у него сердце, оно умеет ходить или летать; оно представляет собой как бы маленькую машинку, которая так хорошо построена, что она все хорошо выполняет, и ей нечему больше учиться. Это умение данного существа производить какие–нибудь даже очень сложные акты или действия без того, что оно ему училось, называется «инстинктом». Инстинктом мы называем способность живого существа производить сложные действия, не учась им, а по природе своей их унаследовав. Конечно, мы не стоим с вами на той точке зрения, что первого цыпленка или первую бабочку сделал бог. Нет, мы знаем, что все виды развились постепенно, что вначале жизнь появилась на земле в виде небольших комочков пенистой слизистой материи, и эти комочки пенистой слизистой материи выпускали вокруг себя ложноножки и передвигались, всасывая мелкие частицы, когда они годились им в пищу, выбрасывая то, что не усвоилось, а то, что можно было переварить, превращали в свое тело. Вот из этих маленьких существ, называемых «амебами», и развился весь животный мир путем постепенного приспособления.
Сейчас я не читаю лекции о происхождении видов, а скажу только, что на своем пути животный мир приобретает постепенно громадное количество всякого рода опыта. Вот возьмем простейший пример. Какое–нибудь, предположим, существо наталкивается на что–нибудь вредное или ядовитое, оно вбирает это в себя и от этого погибает, а другое существо, может быть и низшее, к этому ядовитому заранее враждебно относится, у него такие химические свойства, что когда его касается это ядовитое вещество, то оно сжимается, сморщивается, и таким образом это существо от яда будет предохранено; то же, которое не предохранено от яда, погибнет от него. И явно, что пережившими и их наследниками будет приобретено свойство этого сжимания, это станет инстинктом этого существа. Привычка сжиматься и расширяться, приближаться и удаляться в зависимости от свойств среды, служит основой развития. Так у живого существа создаются органы и оно постепенно приучается к разного рода реакциям или двигательным ответам на разного рода раздражения. Можно сказать, что таким образом животное учится целые тысячелетия, и то, что оно усвоило, отпечатлевается в самом еще теле и передается следующему поколению по наследству.
Этот процесс идет крайне медленно, но все то, что усваивает себе животное, претворяется в его теле. Конечно, многое остается поверхностным и унаследовано быть не может, но все то, что входит в его тело, наследуется следующим поколением. Получается медленный, тяжелый процесс приспособления, и животные существа идут по различным дорогам: из примитивных существ они развиваются — в одну сторону — в растения, а в другую — в животных. Животные также распадаются на множество видов и разновидностей: скажем, насекомых, позвоночных, моллюсков и т. д. Это все постепенно растущее дерево, в котором с первых зачатков мы видим стремление искать разные способы, чтобы приспособиться к природе и чтобы природу приспособить к себе. Догадка, находчивость, память играют у животных небольшую роль, но большую роль играет то, что усвоено, что сложилось от жизни путем опыта, что превращается в самое тело и передается по наследству. Вот почему, чем ниже животное по своему развитию, тем короче бывает у него период беспомощности. Например, амеба, когда она становится большой, то распадается на две части, и каждая живет как амеба–мать. Насекомые из своей куколки выходят готовыми и сразу приспособленными к жизни. У высших животных это не всегда так. В детстве они часто также беспомощны и их приходится воспитывать, конечно, не так уж много, но все–таки их приходится кормить, беречь, играть с ними.
Игра же, как вы видите, имеет большое воспитательное значение. Таким образом проводят время дети или котята и т. д.
Но детство у животных все же не так велико, как у человека. Человека даже в 10 лет нельзя считать законченным и зрелым. Животные, как я сказал, в детстве не только едят, спят и выполняют свои остальные нормальные функции, они еще и играют. Эта игра есть их школа. Почему животные играют? Если вы спросите, какому внутреннему импульсу, т.–е. какому порыву, они повинуются, то можно сказать, что они играют от избытка сил. У него растут постепенно органы и он чувствует в них беспокойство некоторое, жажду деятельности, и если животное посадить в клетку или спеленать, то это было бы большим несчастьем для него. Мало того, что это было бы несчастием для него, — оно стало бы хиреть, потому что ему нужно упражняться; котенку нужно играть клочком бумаги или мячом, ловить его, притворяться, что это зверь, подбрасывать и т. д., потому что он учится таким образом всем тем охотничьим приемам, которые он должен потом выполнять, будучи большим котом.
Всякая игра щенка или другого молодого существа заключается в том, что он производит маневры того, чем взрослое настоящее животное живет. Значит, его игра — это упражнения и гимнастика; он выдумывает себе целую игру, он представляет себе, что он ловит мышь, он будет гнаться за собственным хвостиком и будет кружиться в величайшем упоении, и проделывать это будет с величайшей серьезностью, думая, что он охотится за зверем. И это имеет глубокий смысл, ибо существа, которые родятся неготовыми и которые играют и таким образом приготовляются к жизни, приобретают большую полноту движений. Цыпленок всегда будет одинаков, но котенок, в зависимости от того, в деревне ли он или в городе, там ли, где с ним ласковы, или где его бьют, где он должен прятаться, — он развивается в ту или другую сторону, он приобретает определенный характер и навыки, потому что он не из утробы матери пли из яйца выносит привычки, но он, часть унаследовав, многое приобретает, и приобретает в зависимости от окружающей его определенной обстановки.
Если мы обратим внимание на человека с его длинным детством, то мы поймем, что человек рождается очень неготовым и мало просвещенным, он ничего не умеет; хотя он и не рождается слепым, но его глаза ничего не видят и бродят в пространстве, ничего не замечая, но через несколько времени он начинает сучить ручками и ножками, а через несколько недель он будет хвататься за что придется, но долгое время он не сумеет схватиться и будет попадать мимо предмета, так как он еще расстояния не понимает, у него не координированы ни его движения, ни своими чувствами он не умеет владеть и всему будет еще научаться, играя. В колыбели ребенок много играет. Один из варварских обычаев — это пеленать ребенка. Человека скрутят в пеленки, в то время, когда ему нужно с первого же дня научаться владеть членами своего тельца. Этот обычай — варварская приостановка его естественных функций. Нужно, чтобы он пользовался своим тельцем и, когда он не плачет и когда ему не больно, он играет все время, он играет, когда смотрит на окружающее, когда он приноравливается к собственному своему телу и знакомится с ним. Все его движения — игра, от которой дитя постепенно созревает и ориентируется в окружающем мире.
Затем, когда ребенок немножко подрастет, то здесь выступает на первый план его первый воспитатель — мать. У животных мать некоторое время тоже заботится о детеныше, пока кормит, о детях же человеческих мать заботятся гораздо дольше. С ребенком приходится возиться дольше, и в то время, когда мать одного держит у груди, другой или двое других цепляются за юбку и не могут обойтись без помощи матери, как и тот, которого она кормит грудью. Мать должна их учить жизни, она предостерегает их от целого ряда опасностей, дает целый ряд советов, бранит их, если они поступают неправильно, ласкает, если они ведут себя хорошо, и, совершенно не зная никакой педагогической науки, она вынуждена формировать их душу и тело; она передает им то, что наследуется от стариков, которые тоже имели детей и передавали им, что они находили в живой деятельности.
Согласно с тем, как мать, мало просвещенная, просвещает своего ребенка, и все общество человеческое с раннего времени сознает себя заинтересованным в том, чтобы просвещать детей, оно заинтересовано и в том, чтобы новое поколение, которое появляется в мир слабым, с известного момента воспитывалось уже не на основании только материнского указания, а чтобы оно стало подготовляться к своему месту в обществе.
Даже у самых примитивных дикарей в игру ребенка, в существование ребенка, в особенности мальчика, вмешивается само общество.
Оно вмешивается двояко: во–первых, путем примера. Мальчик или девочка сами видят, что вот сильный человек, и перед ним все кланяются, значит, нужно перед ним кланяться, а вот слабый, над которым все смеются, значит, и им можно смеяться и потешаться. Вот это принадлежит чужому, и это трогать нельзя, а вот это можно трогать, это наше. Тут есть тысяча вещей, которые они наблюдают, присматриваются к обществу, подражают тому, что является в обществе обыкновенным, слушают, что вокруг них говорят, и все это они складывают в своем сердце и растут под влиянием своих наблюдений.
Второе вмешательство — это активное вмешательство путем социального воспитания. Его может давать отец или специально приглашенный учитель. Для этого развертывается известная дисциплина внутренняя, делающая дворян вооруженными помощниками своего классового предводителя — царя, воинами, которые всегда начеку. В течение моих лекций по истории просвещения я покажу эволюцию типа учителя, т.–е. какими в разное время бывали учитель и школа. Пока только констатирую этот факт, перед нами выступает впервые школа. Школа может быть и военной, и жреческой, и народной. 1) Она может быть школой военной потому, кто там преподает и что там преподается; если для данной стадии развития особенно нужна война, то юношу будут учить владеть копьем или вообще оружием, ездить верхом на лошади и т. д. Само собой разумеется, что, когда мы будем иметь дело с классовым обществом, которое распалось на отдельные группы, и если там есть военный класс, то под военной школой нужно разуметь не только, что здесь учат граждан быть солдатами, но что здесь военные аристократы учат своих детой вообще. Всякого рода дворянские школы и заключаются в том, что дворяне учат своих детей своему главному искусству — войне, ибо дворянин есть разбойник, хищник, защитник своего достояния и налетчик на чужие владения. Его война заключается по преимуществу в обороне и в борьбе за власть над награбленным добром. Для того, чтобы человек был в большей или меньшей степени «доблестным», т.–е. готовым встретить лицом к лицу опасность, или когда нужно проявить жестокое обращение с врагом, для этого развертывается известная дисциплина внутренняя, делающая дворянина вооруженным помощником своего классового предводителя — царя, воином, который всегда начеку. Но, с другой стороны, тут выращивается великая гордость дворянская, надменность, наклонность считать за ничто человека, стоящего ниже его по классу, дворянский класс создает свою собственную школу, где дети обучаются этой классовой морали и классовому образу жизни. На самых различных стадиях развития человечества как в Спарте, так и в средневековой Франции или в дворянской России мы видим, хотя и в различных формах, воспитание, на котором лежит эта печать. Но рядом существует и жреческая школа. С точки зрения объективной, т.–е. по объекту или по тому, кто там обучается, под жреческой школой надо разуметь школу для жрецов, школу, в которой готовятся разных религий жрецы, включая и наших священников, которые обучаются в духовных семинариях.
Что такое жрец? Жрецы возникают у всех народов там, где в обиход общественной жизни входит потребность при помощи выполнения разных магических формул влиять на мир духов. У всех решительно народов, каких только мы знаем, на очень ранней стадии развития получается такое представление, что, кроме видимых людей, существуют еще духи. Прежде всего это дух умерших людей, потому что ведь он был живой, ходил, говорил, смеялся, а вот теперь лежит недвижимый, из него вышел дух, дыхание, душа, он стал холодный, он ничего не может делать и его тело стало разлагаться. Значит, из него вышел двойник, тот теплый незримый дух, который в нем жил и его одушевлял. Это ясно только потому, что я его видел во сне и он со мной говорил. Затем, когда я сплю, я знаю, что я лежу здесь, но во сне я ходил по холмам и был на такой–то речке. Дикарю снился сон, но этот сон он воспринимает, как действительность, и верит, что из него выходил дух, который есть в его теле, и этот дух пережинал то, что он видел во сне. Когда дикарь бывает болен, то он говорит, что его кто–то колет в бок или грызет ему кость, но это делает некто незримый; очевидно, это тот двойник умершего недавно человека, которого он видел во сне. Итак, дикарь населяет все окружающее этими двойниками и душами, которые могут временно покидать тело или совсем его покидают. Порывы ветра, грозу, молнию, удачу и неудачу и все то, что ему мало понятно, и все то, что поражает его и что имеет влияние на его жизнь, он объясняет при помощи действия этих душ. Потом, когда у него появляются цари и аристократы, то он и духов разделяет на классы; предки царей считаются богами, а предки дворян — полубогами. Что касается простых людей, то о них ничего неизвестно, они носятся в какой–то неведомой толпе духов, о которых время от времени можно вспоминать и приносить им жертвы, чтобы они не беспокоили своих потомков. Такое имеется у первобытных людей представление о потустороннем мире. Если люди едут, например, на охоту, причем самое их существование зависит от того, удачна ли она будет, они предаются всяким гаданиям, призывают для этого старого человека, который есть ведун, чудесник или кудесник, который знает, как полагают они, что такое окружающая природа, который является ученым того времени. Ведь тогда наука заключалась в том, чтобы воздействовать на находящихся за видимым миром духов вещей. Верили во всяком случае в то, что на вещи можно действовать заклинаниями, заговорами, одним духам пригрозить, других подкупить, пообещать им пай в удаче и т. д.
Из этих знахарей и ведунов развиваются шаманы, жрецы и священники. Если бы я читал вам историю религии, то я рассказал бы вам, как это развитие происходило вплоть до христианства. Сейчас нам важно знать, как подготовляли жрецов.
Возьмем первоначальный тип — знахарей. Какой–нибудь старый старик валяется на печи и больше ничего делать не может, так что у него масса свободного времени. Если он смышленый старик, то он понемножку начнет заниматься колдовством, знахарством и гаданием и т. д., он приобретает знание человеческого сердца и умение лечить хворость и т. д. Но здесь примитивная медицина большой накопленный опыт смешивает с целой массой глупостей, неправильных толков и предрассудков и т. п., из чего создается месиво, где не разберешь, что основано на опыте и что на фантазии. Такова у них наука. Но какой–нибудь молодой человек, видя, как выгодно быть знахарем, пойдет к этому старику и скажет: «дедушка, поучи меня, расскажи твою науку, я буду твоим учеником». И тогда это уж будет началом жреческой школы потому, что так выделяются спецы по знахарству, шаман или жрец, и постепенно развивается настоящая школа, где будут рассказывать, кто эти боги, откуда они произошли, как им надо молиться. Жрецам нужно пройти целую большую науку, и может быть часто в этой науке преподается не только, как влиять на людей или богов, но и как оболванивать людей. Дикари так легковерны, что не знают, где кончается обман и где начинается правда. Недавно я читал прекрасную книгу «Происхождение религий и богов» Кунова. Там рассказывается такой случай: дикари одного острова, когда у кого–нибудь из них что–нибудь болит, проделывают массу чепухи и разных церемоний, а потом начинают сосать больное место и после этого выплевывают изо рта камень, будто бы его высосали из тела. Иногда больному становится от этого легче, он убежден, что это ему поможет, и таким образом гипнотизирует себя.
Такие же «опыты» производятся и над современными людьми. Лет 50 тому назад в Петербурге некий барон Вревский излечивал от всех болезней каким–то особенным, дорого стоящим бальзамом или эликсиром что ли, но когда как–то исследовали этот эликсир, то оказалось, что это была простая вода, взятая из Невы. А ведь были люди, которые выздоравливали от этого эликсира; это просто происходило потому, что они верили в его силу. Это смесь самообмана и прямого обмана, при чем сюда примешиваются некоторые научные данные, и составляется искусство «жречества». Когда теперь церковь учит, что нужно молиться на церковно–славянском языке, надев ризы, и кадить кадилом и т. д., чтобы пошел дождь, то ведь это с научной точки зрения — просто глупость. Сколько воды ни освящай, если дождь не может идти по метеорологическим условиям, то и не пойдет. Это явно нелепая «наука». Но крестьянство в это верит и, может быть, еще долго будет верить. Если дождь не пошел, несмотря на молебны, то рассуждают: значит, мы нагрешили, а если дождь пойдет; то припишут его молебну. Так развивается дело и учит всем особенностям этого знахарства, всем требам, таинствам и проч., а они тем грубее, чем примитивнее народ, и тем совершеннее, чем народ сам по себе культурнее и ученее.
Но подготовка жрецов есть пустое дело по сравнению с тем, что можно назвать субъективной жреческой школой. Кто учит? Жрец учил не только тех, кого готовил в жрецы, но и народ, прежде всего дворянина. Их считали учеными, они знают науку, жрец знает все божественное в земное. Он знал не только про богов, но и все то, что тогда можно было знать. Он был первым учителем народа. У всех народов первым школьным учителем был жрец, и так как старшему жрецу, старому, почтенному человеку, некогда было возиться с этой наукой, то в большинстве случаев эта наука переходила его подручным, которые и ведали школьным делом. Это было не только у дикарей, но и в средние века в Западной Европе, и у нас были такие школьные учителя не только в школах формы церковно–приходской, но вообще и в типичных школах того времени, в которых воспитывались десятки и сотни лет русские дети.
Если царский сын, то его учил архимандрит; если дворянский сын, то деревенский поп, а если простой крестьянский сын, то его лупил линейкой дьячок. Но везде проходит церковный чин — Кутейкин, который был долгое время учителем детей. Он учил прежде всего молитве, начинали учение с Псалтыря или Часослова, и учили на том языке, на котором говорит церковь, т.–е. на языке церковно–славянском, и уже потом этот же Кутейкин учил и началам гражданской грамоты, кое–что попадало ученику из географии, математики, истории и т. д. Так что первая школа в этом смысле была у нас церковная. На всех стадиях развития у всех народов первые школы были церковные, и в них сначала учили только поповских детей, чтобы они стали жрецами, а потом уже и всех остальных; дворянину в дополнение к военной науке давались некоторые поверхностные сведения, которые ему были нужны для того, чтобы не быть чистым невеждой. Главное, что преподавалось народу, это — повиновение и страх перед господином, идеи о том, что все делается по воле божией. Наука служила тому, чтобы убедить народ, что богом установлен такой порядок, чтобы был барин и мужик, и кто против этого, тот будет на том свете гореть в огне неугасимом, а кто перетерпит все жизненные терния, тот удостоится вечной жизни. Это хитрая мнимо–наука, которой нагнетались народные массы, чтобы народ научить так, как учат лошадь ходить под седлом, как дрессируют собак или соколов для охоты.
Это было не просвещение, а дрессировка, не наука, а выучка, приспособление, приручение одомашнение народа, чтобы он не только за страх, а и за совесть служил барам, как нужно.
Рядом с этим начинает развиваться и другая сторона дела. Долгое время человек считает, что самым важным является знать, как нужно обращаться с богом и богами, как молиться и т. п. Но постепенно начинается и другая линия, которая и у самого примитивного дикаря играет роль. Рядом с магизмом, т.–е. с заклинаниями, идет техника, работа, труд. Дикарь знает, что прежде всего, если хочешь иметь хороший нож, то нужно взять камень, который может расщепляться на соответственные слои, И это нужно уметь делать. Точно так же если хочешь развести огонь, то перед собой нужно иметь кремень и огниво или особый деревянный бурав. Это начатки техники. Первоначально человек смешивает эти технические данные с разными представлениями о богах. И нынешний крестьянин потом скажет: я ни за что не берусь, не помолившись богу. Он считает, что если он не помолится, то дело у него не будет спориться. Но чем меньше человек зависят от природы, погоды и т. п., тем меньше он верят в молитву. В самом деле, станет какой–либо токарь говорить: надо помолиться, помолюсь — обточу, а не помолюсь — мой кусок дерева не обточится. Он знает, что нужно сделать, чтобы работа привела к нужному результату, у него есть чертеж, где заранее рассчитано все, и молитвы тут — дело второстепенное. Здесь важен не «закон божий», сама техника, которая опирается на иную науку, на знание законов, явлений. Человек хочет точно знать, выйдет у него или не выйдет задуманное дело, и чем больше человек стремится к точности, чем больше у него точных знаний, тем меньше он полагается на волю божию.
Ему нужно знать, как определенный металл или определенное химическое вещество будет изменяться, каковы его свойства — реакция. Наука в атом смысле есть точное знание вещей, как они есть и как они относятся друг к другу. Так возникают науки, подобные физике, химии. Целый цикл наук, которые расскажут нам о всем мире с разных сторон. География, которая учит о земле, на которой мы живем. Астрономия, которая учит о земле и небесных телах. История, которая говорит о прошлом. Всюду наука стремится к правде, т.–е. к точно установленному пониманию действительного, она не любит преувеличений и боится фантазии. Некоторое время наука живет в дружбе с религией. Ты говори о боге, а я буду о земле, ты о сотворении мира, а я дам урок физики. Ты будешь учить, что если кто заболеет, то нужно позвать священника, а я скажу, что нужно слабительное дать и отрезать член, который может заразить остальное тело. Но потом наука великолепно замечает, что чем чаще внедряется этот закон божий в собственное построение, тем это влияет хуже и уже нельзя более сочетать одно с другим.
Хотя человеку и говорят, что все зависит от воли божией, но он всецело на эту волю божию полагаться не станет, человек знает, что свою судьбу он сам должен главным образом устраивать. Всякий купец, если он и отслужит для успеха молебен и пообещает богу рублевую свечу поставить, все–таки он зорко следит за своим приказчиком, чтобы тот его не обокрал или чтобы барка у него была построена как следует и не затонула бы. Поэтому пословица говорит: «На бога надейся, а сам не плошай». Поэтому человек все менее надеется на бога, а сам все менее плошает.
Если бы человек действительно потом ознакомился со всем, что его окружает, то он сумел бы заставить природу служить себе, сумел бы овладеть природой. В этом заключается цель светской науки, и постепенно эти светские школы начинают отнимать у попа его педагогические права и вытеснять их из школы. Ремесленники, купцы городов говорят жрецу: ты их учишь пустякам, а их надо учить по–настоящему — что такое природа и как надо с нею обходиться, чтобы человек мог устроить счастье на земле, добыть обилие, довольство и богатство.
Конечно, дворянин и жрец заключают между собою и союз, поддерживают друг друга. Про царя церковь говорит: «Нет власти, аще не от бога», а царь и дворянин сажают в тюрьму или убивают тех, кто сомневается в учении жрецов.
Как же будет учить светская школа? Ведь если она будет правду говорить обо всем, то она расскажет, зачем существуют цари, зачем церковь и ее вера, для чего должна быть война, для чего должна быть частная собственность на орудия производства! Светская школа опасна не только для жрецов, но и для царей, она, оставаясь правдивой, повернулась бы и против буржуазии. Чтобы защищать их привилегии, надо держаться за потустороннее, за бога и ангелов, а также построить их таким образом, чтобы ссылками на них доказать невозможность существования на свете чего–то лучшего, чем существующий строй и право меньшинства владеть большинством.
Но светская школа не только вещь опасная для привилегированных, она и нужная им вещь. Ведь без нее каналов не проведешь, городов не построишь, в особенности железных дорог и т. п.
Обыкновенно носителем, светочем культуры является буржуазия: капиталисты, фабриканты. Буржуа прежде всего старается завести школы, в которых учили бы делу. Он говорит: я хочу, чтобы моего сына никто не одурачивал, я хочу, чтобы он знал, куда можно поехать и чем торговать, как машины строить и т. д. Он должен быть инженером или торговцем, ему нужны реальные сведения, реальная школа. Однако нельзя сказать, что духовная школа давала просвещение, основанное целиком на ошибочном представлении о мире духов, что дворянская школа есть узко–классовая школа разбойников и убийц, а буржуазная школа есть хорошая школа, и взятый ею ход мы должны продолжать. Это не совсем так. Во–первых, буржуа свою реальную школу не доводит до конца, а отклонится в сторону от чисто–буржуазной педагогии. Еще отец буржуазной науки, Бекон, уже рисовал буржуазную школу очень яркими красками. Это была школа, в которой преподается действительное знание, в которой занимаются нахождением полезных сведений. То было в XVII веке. Но буржуа что–то мешает устроить такую школу. Настоящая, подлинная реальная школа, которая учила бы людей знанию и умению и давала бы полную правду, должна бы учить и критиковать все вопросы, она должна была бы учить человека ставить перед собой такие вопросы: ради чего он живет, что он будет делать в жизни, что такое добро и зло, и разрешать их тоже на основании реальных соображений, подлинных, научных. В такой школе надо бы прямо поставить вопрос о том: в чем человеческое счастье, как создать такую жизнь, в которой большинство было бы счастливо. А если бы такие вопросы стали ставить, то разве мыслимо, что люди, кроме детей капиталистов, поверили бы, что нужно оставить капиталистический строй.
Буржуа понимал, что развивать критическую мысль крестьян и рабочих нельзя. Всякая реалистическая школа была бы вместе с тем школой революционной.
Пока сам буржуа был революционно настроен, пока господствовал дворянский и жреческий строй, с которым и боролся, пока он не боялся пролетариата и крестьян, до тех пор он готов поддерживать научные школы, но, когда он сознает силу пролетариата, он пугается и думает о том, как бы исказить эту школу. Буржуазия, например, все еще держится за так называемые классические гимназии. В чем тут дело? Классические школы дрессируют умы и помогают вырабатывать подчиненных. Необходимо, чтобы в государстве были чиновники, говорят бюрократы, а чиновнику нужно не столько реальное знание, сколько формальная дрессировка, и буржуазия, начав с требования реальной школы, признает доводы бюрократов и стойко держится за древние языки для едва ли не большинства детей, проходящих среднюю школу в цивилизованных странах.
Так же и о войне буржуазные мыслители учили когда–то. Буржуазный философ Спенсер говорил, что когда буржуазия восторжествует, то войн больше не будет, так как она только будет торговать и производить. Мы видим теперь, что это совсем не так. Буржуазия стремится иметь армию, чтобы держать в повиновении крестьян и рабочих ради хищнических инстинктов. Буржуазия постоянно воюет. И как ей нужно держать солдатчину, казарму, так она не может из–за своей выгоды отказаться и от религии.
Мы знаем, что во многих странах — в Америке и во Франции — воспрещено преподавание закона божия в школах. Это на том основании, что там могут быть дети разных исповеданий. Но это не значит того, что там совсем отошли от религии. Наоборот, ксендзы, пасторы, раввины по–прежнему отравляют души детей. Один крупный американский педагог настаивает на том, что в школе нужно преподавать не христианскую или какую–нибудь другую определенную религию, а учить, что есть бог, что он создал мир, что мы от него зависим, что есть бессмертная душа. Тогда люди не будут придавать чрезмерного значения тому, что они бедны, тогда как другие богаты, — раз душа бессмертна. Вообще люди будут заниматься вечными вопросами, и это их отвлечет от действительности. Вы видите, в чем тут дело? Дело заключается в том, что поп нужен, хотя и в новом наряде. Во Франции, которая изгнала закон божий из школ, ввели мораль, и в ней говорится о боге, о бессмертии души и о всем прочем, но только не в католическом или протестантском духе, а вообще якобы философии, и там стараются народу внушить представления, ничего общего с наукой не имеющие, но которые имеют целью вытравить дух критики, бунтарства, требовательности по отношению к жизни.
Поэтому буржуазия, даже в высших школах, не давала полной свободы знания, она подкупала профессоров, заставляла подменять науку, особенно начитав общество в своем духе.
Там, где начинались вопросы, правильное решение которых могло быть крайне невыгодным капиталистам, начиналось подкрашивание науки.
Буржуазия и среднюю школу загубила, потому что она воспитывала в ней детей так, чтобы они были капиталистами или приспешниками их, внушала собственническую хозяйственность, т.–е. людоедство, гнусное отношение к рабочим, заражала латинщиной, муштровкой умов, духом казармы и т. д. В особенности коверкались низшие школы, народные, где все дело сводилось к тому, чтобы дать минимум знания и как можно больше всякого закона божия и подкрашенной истории, где учили патриотизму и преданности власти и барам.
Но пролетариат, когда он выдвигает свой идеал школы, то возвращается к идеалу реалистической чисто–научной школы, притом придает ей еще один характер, к которому и буржуазия подходила, но менее решительно, а именно характер трудовой школы.
Он требует, чтобы она была не только дельной, но и трудовой, потому что буржуа готовил своих детей прежде всего к тому, чтобы они были руководителями, командующими, они нужны как организаторы и распорядители, а непосредственный физический труд делает тот, кому приказывают, — рабочие. Если же мы хотим сделать человечество равным во всех его членах, то у нас не может быть в идеале интеллигентов и рабочих, у нас каждый рабочий должен быть интеллигентен и научно образован и каждый научно–образованный человек должен работать в течение определенного количества часов и лет в своей жизни, должен работать одинаково со всеми другими. Поэтому мы должны воспитывать всесторонне людей труда. Но в тех школах, которые остались нам в наследие от жрецов, учили от сих до сих, твердили зады, детей сажали на парты и заставляли слушать и исполнять, что господин учитель скажет, в таких школах ничего не сделано для того, чтобы ученик сам активно, творчески работал, а не сидел с раскрытым ртом и ждал, пока ему положат разжеванную пищу в рот. Важно то, чтобы пролетариат, взяв буржуазные школы в свои руки, очистил их от всех компромиссов, которые буржуазия связала с этими школами, и придал бы им характер действительно народный, чтобы эти школы просвещали не только знаниями, но учителя живым умением вносили в детскую жизнь максимум активности, связанной с жизнью общества.
Кроме тех школ, о которых я говорил, в некоторую эпоху, значительно более счастливую, существования человеческого создался другой идеал и другая школа, не совсем совпадающая с реалистической буржуазной школой, мало совпадающая с школой дворянской военной учебы, с казарменной школой и совсем не совпадающая с школой жреческой, полной россказней о потустороннем и разными своекорыстными фантазиями. Я говорю о школе древней Греции и в частности афинской.
Мы видели, что общество воспитывает ребенка, оно через посредство школы старается сделать его гражданином, каким общество его хочет. Дворянина — забиякой, военным, гордым по отношению к низшим классам, жреца — умеющим производить заклинания, знающим человека и своеобразным ученым, простолюдина — покорным и умеющим выполнять, что прикажут, обученным в той или в другой специальной работе и т. д. Таким образом ставился воспитательный идеал. В Афинах мы встречаем замечательные отступления от такого взгляда. Это было небольшое государство, которому с разных сторон грозили неприятели — огромные империалистические державы. Поэтому афинянам нужны были ловкие, мужественные солдаты и возможно большая внутренняя спайка, нужно, чтобы больше было патриотов. Но одни богаты, а другие бедны, и очень бедному было безразлично, будут ли существовать свободные Афины или нет. В тех случаях, когда небольшой народ находится вкрапленным среди очень больших держав, сильных врагов, он или погибает, или делается твердым. Как же он становится таким? Когда вводят демократию, когда вводят народоправие, которое дает право всем членам этого союза и делает каждого готовым, как лев, защищать свою родину. Поэтому таких равноправных членов должно было быть в Афинах как можно больше. Это понимали лучшие государственные умы. Так там стало постепенно. Сначала отпускали долги должникам, потом требовали земельных переделов, старались урезывать богатых, старались придти на помощь бедноте, вводились права гражданства сначала так, что аристократы имели все же больше прав, средние классы меньше, а бедные еще меньше, но все–таки пользовались правами и они, а дальше шли к тому, чтобы все больше и больше уравнивать всех в правах. Ведь нужно было подкупить весь народ и сплотить его. Инстинкт самосохранения народа сказывался в том, что государство ставило себе целью не допустить возникновения тиранов, которые захватили бы власть и таким образом разрушили бы равновесие, не допустить развиться от большой бедности равнодушию к государству, создать уравновешенное государство, где все были бы по возможности равны, чтобы всякий был на своем месте, на своем посту, чтобы всякий готов был умереть за государство.
Но для этого, чтобы иметь хороших солдат и граждан, нужно просвещение, нужно, чтобы не только аристократы, но и последний человек, раз он призван защищать отечество, умел бы владеть щитом, копьем, умел бы ездить на коне и быстро бегать, надо дать ему военное знание, чтобы можно было качеством побеждать количество. Тогда ведь не было огнестрельного оружия, и они должны были сделать из своего воина быстроногого человека, находчивого, ловкого, способного ко всякой борьбе. Для этого нужно было иметь сильное, прекрасное тело, и они заботились о физическом образовании; им нужно было, чтобы матери были хороши, так как тогда дети рождались бы здоровыми, нужно, чтобы и женщина гимнастикой укрепляли и делала прекрасным свое тело. В основу педагогики клалась цель получить совершенного солдата, произвести человека с прекрасным развитым телом; это касалось даже девушек, чтобы и мать была такой же. Поэтому юноши и девушки в разных местах упражнялись гимнастическими играми, чтобы довести свое тело до полного совершенства. И эти греческие солдаты оказывались таким чудом, что какая–нибудь тысяча греков разбивала десятки и сотни тысяч врагов,
Но и это потому, что они умели действовать вместе, согласно и дружно, и потому, что они любили свою родину, были хорошими гражданами. Для этого греки нашли еще один способ — педагогический, чтобы воспитать из своего народа единственный народ, который сумел потом временно овладеть всем миром. Что же, кроме физического и гражданского воспитания, пускалось греками в ход? Они пускали в ход эстетическое воспитание. Греки старались внушить такую мысль, что грек лучше всякого другого человека, который живет не в Греции, потому что грек красив и благороден, он живет более тонкой и изящной жизнью. Идеал, который поставила себе Греция, был — создать человека прекрасного и доброго, но не такой доброты, какой учит христианство, чтобы милостыню подавать и если тебя по щеке ударят, ты подставь другую. Такой доброты они не желали. Но их доброта в человеке означала, что он может быть другом, на которого можно положиться, и что он настоящий доблестный человек, который готов всегда умереть за свою родину, а идеал красоты они возвели выше, чем физическое образование, о котором мы уже говорили. И чтобы народ мог видеть и созерцать этот великий идеал, нужно было устраивать народные празднества, где можно было бы видеть образцовых людей. Пускались в ход общественные танцы и общественные песни хором под музыку для того, чтобы у народа были общие переживания, чтобы он чувствовал не порознь, каждый в отдельности, и восклицал бы от всего сердца: «Мы, эллины, — великий народ». Для этого устраивались игрища, где люди при громадном стечении народа старались выделиться в том или другом спорте, включая и самые утонченные виды спорта — пение, поэзию и т. п. Подобную роль играл воспитательный театр, ставились трагедии в особом помещении, которое вмещало десятки тысяч людей. Трагедии заключались в том, чтобы в великолепных стихах давать вечное поучение человеку, чтобы он был справедлив, не гордился перед ближним, так как иначе он де пропадет, чтобы люди ближе держались друг за друга. Жизнь — страшная вещь, и чтобы победить и вместе с тем быть чистым, чтобы не было греха, нужно иметь мудрость и умеренность, и на примерах из жизни богов и героев проповедовались умеренность, чувство справедливости в самом глубоком смысле этого слова и другие человеческие добродетели. Всего этого добивались при помощи музыки, танцев и драматического действия, т.–е. через красоту, ибо красота есть сила, при посредстве которой один человек может убедить другого. Толстой говорит, что искусство имеет способность потрясать, волновать человеческие сердца и переубеждать их. Греки это понимали. Способом воспитания народа были великолепные здания. Дом каждого отдельного грека был скромен, но народ строил великолепные общие дома и храмы богов, которых он изображал в виде прекрасных и бессмертных людей. Все места где сбирался народ, где заседал суд или молодежь упражнялась, где ставили трагедии и устраивались игры, — все это делалось гармоничным, светлым и необыкновенно стройным. Видя эти великолепные здания, грек мог воскликнуть: «Вот где мы, греки, отражаемся, вот наше вещественное воплощение». Варварская внегреческая архитектура отличалась своей тяжеловесностью и грубостью. Я упомянул о богах. И сами боги у афинян служили воспитательным средством. Греки ставили перед юношей статую атлета и говорили: у нас был такой атлет, постарайся и ты развить себя так. Но человек не может развить себя до полной красоты, так как этому мешает его ограниченность, его смертность — он ведь болеет, старится и умирает. Поэтому греки ставили перед юношей зрелого человека или юную женщину или девушку такими прекрасными, какие только мог художник вообразить, и говорил: это бессмертные люди, или боги. Пусть они будут для тебя вечными звездами, к которым ты будешь стремиться. Если можешь, старайся больше подходить к Зевсу, который есть царь мудрости и справедливости, или на Аполлона, который есть бог просвещения и света, который разит всякое зло в природе и людях и развивает семя любви, умеренности, справедливости и красоты форм. Венера — Афродита, всякий бог и богиня представляли у греков определенный жизненный идеал. Так они представляли себе религию, они воплотили дух в чудную мраморную плоть и поставили ее перед человеком и сказали, что если человек победит смерть, то вот каким он может стать прекрасным!
Таким образом и скульптуру, и архитектуру, и театр, и музыку — все это развивали для того, чтобы воспитывать.
Словно «педагогия» — греческое слово и означает «водительство детей», но они воспитывали и юношество, и взрослых, и всех граждан. Все эти чудесные люди, красивые и добрые эллины, хотели быть в хороших отношениях между собой, так что им не зачем бороться и ссориться; они могут вполне быть друзьями и наслаждаться красотой жизни друг с другом, сообща. Конечно, до этого идеала грекам было далеко. У них были более богатые и менее богатые, у них были рабы, которыми они делали военнопленных, которых они продавали и покупали. И хотя они относились к ним мягко, не издевались, но это были все же рабы, и они считали их «говорящим инструментом», как выражается Аристотель. Афиняне утверждали, что без рабов они не могли бы построить такого совершенного общества, и Аристотель однажды обмолвился, что если бы веретена сами начали действовать без помощи людей, то можно было бы сказать: нам не нужны рабы. Он еще не думал о том, что какой–нибудь механизм, паровой или электрический, может быть приспособлен так, что в конце–концов не понадобится при нем ни одного человека, кроме надсмотрщика. Он не думал, что веретена будут так работать, что одна женщина сможет следить сразу за несколькими десятками их. Но мы находимся только в начале этого развития. Мы придем к тому, что всякий физический труд, какой бы он ни был, будет передан особым усовершенствованным машинам, а человек будет выполнять только умственный надзор, потому что всякая физическая работа может быть выполнена автоматами, и только умственная работа не может быть выполнена таким путем. Поэтому современная техника приведет к тому времени, когда культура не будет покоиться на согбенных спинах людей физического труда.
Греки, кроме того, были разбиты между собой на разные мелкие нации, которые дрались между собой. Греки отрицали свое равенство с варварами, которых они считали за полу–животных. И культура таким образом долго не была общечеловеческим идеалом.
Но тем не менее, поскольку они создавали своих полубогов и богов, поскольку они поставили себе идеал гармонического человека, не солдата или жреца, а именно человека, поскольку они поставили себе задачей сделать гармоничным внутреннее согласование общества, хотя этой задачи они не решили удовлетворительно, а только наметили кое–где, — они оказали огромную услугу человечеству, они опередили все народы, которые жили в то время, а также и многих из тех, которые жили после них, создали замечательный педагогический капитал, которым мы и сейчас в некоторых отношениях пользуемся.
И буржуазия, и жречество, и дворянство Европы твердят, что Греция прекрасна и римский народ прекрасен, поэтому жрецы заставляли употреблять эти языки в своих церковных службах, греческий язык был языком евангелия и отцов церкви, а латинский язык стал языком католичества также, а буржуа, когда в эпоху возрождения он открыл эту прекрасную греческую литературу и скульптуру, восхитились. Но вскоре после этого они постепенно превратили эту культуру в настоящую схоластическую мертвечину. Если вы учились в классической гимназии, то вы знаете, к чему сводилось все дело. Какой–нибудь греческий писатель, произведение которого дышит светом и бессмертной человечностью, которое так радостно и в котором заключен вечный союз человека с природой, изучается в каких–нибудь 100 строках, для того, чтобы вызубрить спряжение глаголов или примеры каких–нибудь синтактических словосочетаний. Это прекрасное тело расчленяется по кусочкам и как сухие грибы предается мертвенному анализу.
Когда какой–нибудь ученик задавал вопрос учителю, который касался культурной стороны Греции, то учитель смотрел на него, как на сумасшедшего, и говорил: ваше дело — вызубрить эти склонения! Из латинского и греческого языков сделали головоломку, пустые упражнения, а культура Греции и Рима оказалась спрятана где–то и недостижима. Такое употребление было сделано потому, что свобода Греции была бы опасна. Несмотря на существование рабства и военный патриотизм, весь дух гуманитарный и все стремления сделать человека свободным, прекрасным и бессмертным слишком легко могут превратиться в лозунг революционной демократии.
Если поставить вопрос: можно ли стремиться к тому, чтобы все люди в каждом отдельном человеке представляли такое гармоничное и прекрасное тело с живым разумом и душой, полной дружбы и чуткости, которые жили бы в прекрасных городах и садах, когда стоило бы жить до бессмертия, — если бы так был поставлен вопрос, то, имея перед собой всю культуру буржуазии, некрасивую, закопченную, с ее казармами и темными массами, а вместе с тем с ее нелепой пышностью разжиревших, потерявших образ человеческий больных аристократов капитала, разумеется, всякий, сколько–нибудь знающий древнюю Грецию и любящий ее, с ужасом констатировал бы разницу между тогдашним идеалом и нынешней действительностью. Для нас же эта культура наследия поэтому и значительна, что мы хотим, чтобы наша школа была не только строго–научной и трудовой, но чтобы она была эстетичной и развивала уменье в человеке наслаждаться красотами и создавать красоту. Мы хотам, чтобы она довела физическое развитие человека до наибольшей красоты и стройности и чтобы она была гражданскою школою, в которой приучали бы человека к тому, чтобы жить в глубоком согласии с другими людьми, чтобы сочетать свои усилия с усилиями других людей.
Только такая школа может быть подлинно человеческой. С этой точки зрения мы и сформулируем теперь ответ на вопрос, что такое просвещение. Просвещение есть передача новым поколениям или непросвещенной части человечества накопленных знаний и умений в самых организованных и доступных формах и стремление сформировать новое поколение как в индивидуальном, так и в социальном отношении согласно с идеалом наиболее широкой и богатой и в то же самое время наиболее гармоничной, т.–е. согласной, жизни.
Вот как можно сформулировать идеал просвещения. Против такого определения просвещения можно было бы привести только одно возражение. Вы говорите о ладной жизни всего общества и человека? Все это так, но ведь сейчас нам приходится бороться, приходится жертвовать собой, может быть сейчас тот человек самый лучший, который хочет принести себя в жертву за други своя — борец, герой, который отвергает себя ради других, который является преданным солдатом великой армии труда, стремящимся к осуществлению своего идеала?
Для нашего времени это действительно самый высокий человеческий тип, и в нашей школе до тех пор, пока кипит борьба в человечестве, мы не можем воспитывать людей, способных только быть счастливыми участниками гармоничной жизни. Мы должны воспитать человека, готового ответить на всякие нападения эксплуататоров и на борьбу с ними, с тоской по лучшей жизни и готовностью оценивать себя как промежуточный момент, как человека, которому не суждено, быть может, жить настоящей жизнью, но который ведет борьбу для того, чтобы эта лучшая и настоящая жизнь была осуществлена хоть для его детей.
Вы сами понимаете, что это может быть только переходным моментом. Для чего же такой человек жертвует собой? Почему он отвергает себя? Да потому что он не верит, что в настоящий момент можно быть счастливым, и справедливым, и прекрасным, и добрым. Поэтому он борется и жертвует собой, чтобы поскорее пришли времена, когда можно будет быть одновременно и счастливым, и справедливым, и прекрасным, и добрым, когда человек, будучи равен другому и не думая, что он крадет чужое, может быть вполне счастливым. Этого мы хотим и к этому стремимся, и одним из средств здесь является беспощадная борьба; для того нужны люди иного закала, иной школы, боевой, создающей борцов, и чем больше мы будем бороться, тем ближе для нас будет победа и осуществление нашего идеала.
Такова сущность просвещения. Всегда под просвещением подразумевалось, что общество приспособляет к себе будущее поколение. Затем оказалось, что общество не только приспособляет будущее поколение, но и старается дать ему возможно больше знаний и уменья выполнить определенные идеалы, стремясь к тому, чтобы оформить малых детей лучше, чем были оформлены их отцы в направлении к известной цели. Но долго эти цели остаются национальными, классовыми и частными, для того, чтобы лучше и удобнее властвовать над низшими классами. Просвещение, пока оно было в руках жречества и буржуазии, не могло идти навстречу желаниям, которые преследовали общие воспитательные идеалы.
Только пролетариат, который хочет устроить настоящее общество, ставит перед просвещением подлинную задачу воспитать и образовать детей, чтобы они были лучше нас и могли приблизиться к идеалу человека.
Только пролетариат не боится всей полноты истины и красоты. Только наш класс является носителем действительного школьного идеала, и все великие педагоги, поскольку они были велики, постольку являются предшественниками пролетарской школы. Пролетариат является настоящим наследником Фихте, Песталоцци, Фребеля и др.
Нет лучше, выше и шире работы, чем просвещение, ибо просвещение есть работа старшего поколения над новым. Это есть шлифовка, формировка самого высокого материала, который только есть на свете, — самого человека.
