Вступительная статья

9 (22) ноября 1917 года. Только две недели прошло с того дня, когда на II Всероссийском съезде Советов было провозглашено обращение «К гражданам России», начинающееся знаменательными словами: «Временное правительство низложено…»

Приняты только самые неотложные декреты: о мире, о земле, об образовании рабочего и крестьянского правительства… И на очередном заседании Совнаркома принимается декрет «Об утверждении государственной комиссии по просвещению». Столь срочные меры вполне объяснимы. Рабочие и крестьяне, только что взявшие власть в свои руки, в большинстве своем неграмотные, на развалинах старого мира должны построить новое, невиданное в истории общество. И жизненно необходимыми, первоочередными задачами молодой Советской власти становятся задачи не только военные и хозяйственные, но и культурные.

Придавая вопросам культуры огромное значение, правительство ставит во главе этой комиссии народного комиссара просвещения Анатолия Васильевича Луначарского. Вряд ли можно было найти лучшую кандидатуру. Огромная эрудиция Луначарского, его блестящий ораторский, лекторский талант, организаторские способности, широта взглядов — все это с первых дней революции было направлено на воспитание нового человека, коммуниста, строителя нового общества. Немалое место в его многообразной деятельности занимала преподавательская работа.

Острая нехватка руководящих партийных кадров привела к созданию в 1918 году краткосрочных курсов — «Центральной школы советской и партийной работы», — позже преобразованных в Коммунистический университет им. Я. М. Свердлова. Луначарский постоянно в этом университете сотрудничает, читая то эпизодические лекции, то целые циклы. Так, 8 февраля 1920 года, на митинге–концерте, посвященном торжественному открытию университета, Луначарский произносит вдохновенную речь, «выразив уверенность в том, что молодежь справится с поставленными задачами».¹ На следующий день он читает первую лекцию курса по истории культуры под названием «Что такое культура и первые проблески представления об историческом процессе». Газета «Вечерние известия» так комментировала это событие:

«В понедельник, 9 февраля, начался обширный курс по истории культуры, читаемый т. Луначарским в университете имени Я. М. Свердлова. Курс, рассчитанный на 24 лекции и кроме своей программы охватывающий все стороны человеческого бытия, интересен еще и тем, что каждая лекция иллюстрируется. …Тов. Луначарским задумано предприятие настолько грандиозное, что если ему и университету удастся выполнить его хотя бы наполовину, то это будет уже громадная победа над всем, что еще разлаживает у нас всякое ценное начинание, а для т.т. курсантов явится богатейшим источником духовного наслаждения и приобретения научных знаний».²

Был ли этот курс закончен — не установлено, однако в июне он еще продолжался.

Следующий курс лекций — о западноевропейской литературе — прочитан Луначарским в 1923/24 учебном году, а 27 сентября 1924 года он начал новый курс — по истории русской литературы.

Обстановка в университете была в те годы очень сложной. Люди, совершенно неподготовленные,³ должны были овладеть комплексом необходимых знаний, начиная с элементарной программы начальной и средней школы — русский язык, математика, основы физики, химии, естествознания, географии, истории — до предметов, нужных руководителям промышленности, сельского хозяйства, партийным работникам, — экономика, право, исторический и диалектический материализм, партстроительство. Все студенты университета одновременно занимались и практической партийной работой. Таким образом, загрузка слушателей Коммунистического университета была колоссальной, постоянно подсчитываемый «лимит времени» свидетельствовал о шестнадцати–восемнадцатичасовом рабочем дне. Правление университета все время пыталось снизить эту нагрузку, и, увы, сокращалась она за счет предметов общекультурных, за счет литературы и иностранных языков. Отсюда постоянная лихорадка в учебных программах по этим предметам. В конце концов иностранные языки стали изучаться факультативно и только в тех случаях, когда студенты хорошо успевали по всем остальным предметам; по литературе же, в спорах о способах ее преподавания и количеству необходимых часов, так ни к чему и не пришли. Вот несколько примеров:

I) Протокол заседания кафедры языка и литературы от 28 сентября 1923 года: «По литературе работа из клуба (где в это время Луначарский должен был начинать свои лекции о западноевропейской литературе. — Е. М.) переносится в кафедру».⁴

II) Протокол заседания той же кафедры от 4 октября 1923 года: «1) Литературу преподавать как самостоятельную дисциплину, связывая ее с определенным состоянием общества. 2) Включить лекции по литературе в учебный план, просить 60 часов».⁵

III) Протокол заседания правления от 16 января 1924 года: «Курс русской литературы считать необязательным».⁶

IV) Протокол совещания при ректоре 21 мая 1924 года: «Ввести (на 1924/25 учебный год. — Е. М.) обязательный курс по истории русской литературы».⁷

V) Протокол учебной части от 27 августа 1924 года: история русской литературы — курс необязательный, «подсобный к истории РКП — эпоха народничества». На этом же заседании постановили: «поручить т. Фрумкиной договориться о чтении лекций с тов. Луначарским».⁸

VI) Протокол расширенного заседания президиума от 17 января 1925 года: «Лекции по истории русской литературы продолжать по одному разу в неделю».⁹

Таким образом, курс лекций по русской литературе, который начал читать Луначарский, был курсом необязательным. Точных дат всех лекций установить не удалось: не сохранилось ни расписания, ни учебных планов. Читался курс, так же как и годом раньше курс западноевропейской литературы, в клубе Комуниверситета, если верить датам, поставленным на части стенограмм, — по субботам, в восемь часов вечера. (Только одна дата не субботняя, но возможно, что это ошибка стенографистки.) Во всяком случае, в учебном плане второго курса на 1924/25 год в примечании 9 значится: «Лекции по истории русской литературы продолжаются по субботам (8 часов вечера) в клубе, если лекции не будет — обычная клубная работа».¹⁰ В отчете клуба за первый семестр 1925 года сказано: «Литературных кружков при клубе не организовывать ввиду того, что у нас читает цикл лекций тов. Луначарский».¹¹

Всего на 1924/25 учебный год было запланировано десять лекций.¹² Прочитано же было Луначарским — двенадцать, причем курса он не кончил и в следующем учебном году прочитал еще семь лекций.

Приступив 20 марта 1926 года к чтению лекций также в субботу, Луначарский начиная с третьей лекции переходит на вторники, а кончает уже в любые дни, когда ему удается выкроить время.

Поскольку лекции планировались именно как форма клубной работы, с ними увязывались и другие, специфически клубные мероприятия. Так, программа музыкальных вечеров в конце 1924 года строилась «в связи с слушанием лекций по русской литературе Луначарского».¹³ 26 января 1925 года был проведен вечер, посвященный Пушкину, также, как сказано в отчете, «связанный с курсом лекций Луначарского».¹⁴ На вечере исполнялись романсы на слова Пушкина, произведения Глинки, Чайковского и других русских композиторов.

Лекции, как уже сказано, читались не систематически, иногда действительно каждую неделю, иногда перерывы бывали и месяц и два месяца; прервав лекции 16 апреля 1925 года, Луначарский возобновил их только 20 марта 1926 года. И время, отведенное на каждую лекцию, было неодинаковым: иногда час, а иногда и два, иногда одну лекцию он посвящал двум писателям (например, Гоголю и Тургеневу, Короленко и Чехову), а иногда две лекции — одному (Пушкину).

Задуманный курс он закончить не успел. Чем ближе к концу лекций, тем чаще Луначарский говорит о вынужденно пропущенных темах, о невозможности остановиться на послеоктябрьской литературе, которую он планирует перенести на следующий год. «…Я бы хотел… чтобы я успел сказать в этом году и о новой литературе, но я не могу скрыть от вас моего опасения, что, может быть, придется остановиться на литературе до революции и небольшое количество лекций перенести на будущий год…» «Я надеюсь иметь возможность, может быть, и в будущем году, представить моим слушателям посильную картину развития уже многообещающей послереволюционной литературы».

8 марта 1927 года — почти через год — он действительно читает вводную лекцию к новому курсу, повторяющую в основном лекцию «К характеристике русской литературы». Со следующей лекции Луначарский собирается перейти «к школам и направлениям, лицам и произведениям, характерным для нашей послереволюционной литературы».¹⁵ Каких бы то ни было свидетельств о том, что новый курс состоялся, не сохранилось. В феврале — марте 1929 года Луначарский собирался прочесть в Комуниверситете курс из пяти лекций — две по литературе и три по искусству, но прочел лишь две — 2 и 9 февраля 1929 года: «Русская литература после Октября» и «Современная литература на Западе».

Такое нарушение планов объяснялось прежде всего необычайной занятостью Луначарского, который с трудом выкраивал время на лекции и очень сетовал, что не может к ним по–настоящему готовиться. Последнее не совсем так. Как для курса по западноевропейской литературе, так и для этого курса он успевал не только специально перечитывать некоторые произведения и историко–литературные работы, но составлять планы, подробные конспекты и даже выписывать необходимые цитаты, что особенно поразительно для Луначарского, который обычно цитирует лишь приблизительно, которому достаточно передать мысль, самую суть материала. Это говорит о том, с какой высокой ответственностью относился лектор к взятой им на себя задаче. А выполнял он эту задачу, как всегда, блестяще. Лекции его, предназначенные для второго курса, посещались студентами всех курсов. Клуб не вмещал желающих. В Центральном партийном архиве сохранилась страничка стенограммы с выступлением на юбилее Луначарского одного из его слушателей, студента Корнилова. Он говорил: «Каждое объявление о том, что сегодня состоится лекция товарища Луначарского, вызывает усиленный интерес нашего студенчества. Как бы ни были заняты, как бы ни были загружены работой, мы с огромным интересом и вниманием всегда спешим на лекции товарища Луначарского…» Студенты, по словам Корнилова, видели в лекциях Луначарского «не только отдых, не только прелесть художественного слова, которым он владеет мастерски», но извлекали из них уроки, которые они, «будущие молодые строители советской культуры», должны нести дальше, в новые сферы.¹⁶

И Луначарский, со своей стороны, с удовольствием вспоминал о том времени, когда он читал свердловцам эти лекции. В статье «Да здравствует Свердловия!», посвящённой десятилетию существования университета, он писал: «Как не вспомнить с восхищением эту переполненную аудиторию, этот повышенный, чуткий интерес, этот смех, аплодисменты, эти вопросы, заглядывающие в глубину предмета, и ощущение, что ты бросаешь семена в почву необычайной плодородности».¹⁷

Своим слушателям, этой «превосходной молодежи», Луначарский посвятил вышедшую в 1924 году книгу — лекции по западноевропейской литературе. По просьбе издательства Комуниверситета он передал ему и свой новый курс лекций о русской литературе. Но этому изданию при жизни Луначарского не суждено было осуществиться. На первом этапе причина, по словам И. А. Саца, заключалась в том, что «Луначарский сделал минимальные поправки в расчете на то, что издательство поможет подготовить курс лекций к печати; но оказалось, что издательство сделало это неудовлетворительно»,¹⁸ и Луначарский от издания отказался. В сентябре 1926 года московский филиал харьковского кооперативного издательства «Пролетарий» обратился к Луначарскому с просьбой «взять на себя работу по «Истории русской литературы в XIX и XX веках». Книга должна быть рассчитана на вузы и Комвузы.¹⁹ Новой книги Луначарский писать не стал, и «Пролетарий» решил выпустить курс лекций, право на издание которого ему было передано издательством Комуниверситета. 5 мая 1927 года «Пролетарий» запрашивал Луначарского: «Мы просим Вас сообщить нам, в каком положении рукопись, когда Вы предполагаете ее закончить и когда она сможет быть нам сдана».²⁰ Мы не знаем, что ответил Луначарский, но в том же 1927 году издание перешло к ГИЗу, а в апреле 1928 года Луначарский взял рукопись на доработку.²¹ Неоднократные напоминания издательства с просьбой представить исправленную рукопись оставались без ответа. Первый договор был расторгнут. 28 мая 1931 года заключен новый договор, автор должен был представить рукопись тотчас же по его заключении,²² но не представил, и, наконец, было составлено дополнительное соглашение к договору, по которому Луначарский обязался, взамен этой рукописи, представить к 1 ноября 1931 года рукопись очерков по истории западноевропейской литературы.²³

Так это издание и не осуществилось, хотя Луначарский и придавал ему большое значение, как вообще всей своей работе по пропаганде классического наследия. Помочь новым слоям читателей и слушателей освоить культуру прошлого, «вне которой пролетариат останется варваром, вне приобретения которой он даже не сможет настоящим образом воспользоваться ни властью, ни орудиями производства, которые он завоевал»,²⁴ — эту задачу Луначарский считал одной из главнейших в своей многообразной деятельности. Им было прочитано огромное количество лекций, написано множество статей и рецензий о культурном наследии, о музыке, театре, живописи, литературе. И среди них рассматриваемый курс лекций занимает свое определенное место именно как курс, как попытка осветить общие закономерности развития русской литературы.

Луначарский не раз говорил о необходимости создания целостного марксистского курса истории литературы, в котором литература должна прежде всего рассматриваться как отражение общества, «здесь марксизм берет художественные произведения и анализирует их как с точки зрения более или менее реалистического отражения в них определенных бытовых условий… так и с точки зрения тех тенденций, тех эмоций, тех идеалов, которые в них отражаются…». Но литература — это и «самостоятельное социальное явление», и курс марксистской истории литературы должен дать ответ иа вопрос, «как возникает потребность в художестве слова, как развивается это художество слова, как оно действует на общество, то есть какую роль играет в нем…». Отсюда следует, что вопрос о том, «как через посредство литературы воздействовать на массы читателей или слушателей в определенном направлении»,²⁵ не может оставаться вне поля зрения ее историка и теоретика.

Конечно, эти сформулированные Луначарским в статье «Марксизм и литература» (1923) требования к курсу марксистской истории литературы не могут в полном объеме относиться к лекциям, прочитанным им в Комуниверситете. Он не ставил и не мог ставить перед собой в этой аудитории таких серьезных теоретических задач. Да и историей литературы в более узком смысле, в смысле последовательного рассмотрения всех крупнейших литературных явлений, эти лекции тоже не являются. «Я излагал вкратце, я привел только некоторые эпизоды, целый ряд крупных писателей я опустил», — говорил сам Луначарский о своих лекциях. «Я очень много талантов пропустил. Я не говорил о таких талантах, как Ал. Толстой, Тютчев, не говорил о таких писателях, как Лесков, просто потому, что в своих лекциях я всего этого охватить не могу, ибо считаю свои лекции не историей литературы, а очерками по истории литературы».

И все же этот курс лекций в своей общей направленности отвечал требованиям, предъявляемым Луначарским к курсу марксистской истории литературы. Ведь в этих требованиях выражались давно сложившиеся у него, одного из талантливейших марксистских критиков, представления о литературе как о своеобразном отражении закономерностей развития общества, о литературе, в свою очередь, оказывающей на общество свое мощное воздействие и именно поэтому всегда используемой для «воспитания массы читателей и слушателей в определенном направлении».

В период, когда еще не утихли споры о том, как относиться к наследству классиков, когда многие разделяли точку зрения, что все, принадлежащее прошлому, должно быть отвергнуто, Луначарский доказывает своим слушателям: русская классическая литература — все же не «великий мертвец». Она созвучна нашему времени, она «живой соратник» ²⁶ в той борьбе за построение нового общества и новой культуры, которая ведется, она «дает нам нормы и образцы для нашего собственного творчества или заполняет в нашей культуре такие пробелы, которые мы сами заполнить еще не в состоянии».²⁷

Правда, стремление раскрыть связи между классовой позицией писателя и его творчеством подчас сопровождалось у Луначарского, как и у других исследователей того времени, огрублением и упрощением сложнейших проблем искусства и не всегда верным истолкованием творчества писателей. Почти каждую лекцию Луначарский начинает с декларации, с указания на то, что происхождение, классовая принадлежность писателя (Пушкин — представитель среднего и мелкого дворянства, Гоголь — мелкопоместный помещик, Тургенев — отпрыск правящего класса, клонившегося в этот период к упадку, и т. д.) оказывает решающее влияние на его творчество, и потому именно на эту сторону он будет обращать преимущественное внимание. Но декларации, как правило, остаются декларациями, а анализ творчества каждого писателя в большинстве случаев превращается в анализ всех свойственных этому писателю противоречий, отразившихся в его произведениях, в анализ конкретных, формировавших его личность исторических условий, накладывавших отпечаток и на его талант.

Если для каждого писателя эти условия в чем–то различны, для русской литературы XIX века в целом — это прежде всего давящая, угнетающая сила самодержавия и демократический протест против него. Тема — литература и самодержавие — пронизывает все лекции Луначарского.

Самодержавие, говорит Луначарский, всегда рассматривало русскую литературу как своего исконного врага и всегда расправлялось с ней, калеча духовно слабых и физически уничтожая непокорных. Мартиролог русской литературы, составленный Герценом, — лишь часть общего мартиролога. «Почти каждого писателя убило самодержавие, — утверждает Луначарский, — но у него были разные приемы убийства». Даже Карамзин, и не помышлявший о протесте, о чем–то, что может показаться неугодным или просто неудобным власть имущим, вынужден в своем творчестве оглядываться на «черного медведя» — цензуру, Жуковский уходит в мир грез, Крылов же, который мог быть «Гоголем до Гоголя» и «Грибоедовым до Грибоедова», испуганный обрушившимися на него карами, превратился «в массивный монумент, построенный им самим над могилой собственной своей души». Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой — эти и многие другие «гиганты нашей литературы… должны были пережить внутри себя тяжелейший процесс настоящей внутренней пытки»…

И все же русская литература не утратила в этих условиях своей гражданственности, своей гуманности, сочувствия к угнетенным, поисков справедливости, хотя в разное время и у разных писателей это выражалось по–разному. От писателя к писателю, начиная с последней трети XVIII века, прослеживает Луначарский, как развивалось народничество (в смысле народолюбие) русской литературы, пока не превратилось, спустя сто лет, в народничество в узком смысле слова, отражавшее борьбу разночинной интеллигенции за интересы народа; прослеживает, какие формы принимало у различных писателей их неприятие самодержавия и крепостничества, а затем и развивающегося капитализма.

Но Луначарский не был бы Луначарским, если бы сводил значение литературы только к этим моментам. Тонкий знаток искусства, обладавший безукоризненным эстетическим вкусом, он стремился привить своим слушателям любовь к литературе, научить их понимать и воспринимать литературу во всем ее богатстве — идейном, эстетическом, эмоциональном. Лекции его по большей части — живое слово о писателях, не только о содержании их творчества, но о творчестве как явлении искусства, о проблемах художественности, о романтизме и реализме, об условности в искусстве, и каждый раз о том, что характерно именно для данного писателя, о его творческой индивидуальности, складывающейся в сложном взаимодействии разных факторов — условий общественной жизни, особенностей его личности, его нравственного мира, его таланта.

Вот Пушкин, сложившийся как личность, как поэт в начале 20–х годов. Его преследует царь, его травит светское общество, мешая ему жить, творить, дышать… И все же его произведения учат людей быть счастливыми, «наслаждаться природой, мыслью, дружбой, женщиной»… Пушкин — «колоссальнейший кряж огромной высоты, от которого текут все потоки нашей литературы».

Другое дело Лермонтов, попавший «как раз в ту щель, когда общественности и внешне никакой не было, а был только гнет царизма и беспросветная реакция», Лермонтов, мятущийся, ненавидящий, «отщепенец и протестант в высших светских кругах», и этим протестом, этой ненавистью полны его произведения, ибо лиризм — основное качество его таланта, он «всегда одержим страстью, болью, всегда патетичен».

Следующая художественная индивидуальность — Гоголь, «его художественность заключается в том, чтобы довести пошлость до грандиозности именно в смысле глубины этой самой пошлости». После Пушкина Гоголь — первый «исследователь действительности», создатель русской реалистической прозы, оказавший огромное влияние на всю последующую литературу, в частности, на Достоевского.

Особенности таланта, творческого почерка Герцена Луначарский характеризует знаменитыми словами Белинского: «У тебя, как у натуры мыслящей и сознательной… талант и фантазия ушли в ум, оживленный и согретый, так сказать, осердеченный гуманистическим направлением… У тебя все оригинально, все свое, даже недостатки. Но потому–то и недостатки у тебя часто обращаются в достоинства».

И так — почти о каждом писателе.

Конечно, если бы все принципы, из которых исходил Луначарский, были в лекциях полностью реализованы, мы бы имели выдающуюся работу, занимающую почетное место как в литературном наследстве автора, так и в истории отечественного литературоведения. К сожалению, они были реализованы лишь частично — в первых лекциях, в лекциях о Пушкине, Лермонтове, Гоголе, Тургеневе, Гончарове, Островском, хотя и здесь встречаются устаревшие и просто неверные положения. Некоторые из этих лекций интересны еще и тем, что восполняют пробелы в литературном наследии Луначарского. У него нет статей о Крылове, Гончарове, Тургеневе (если не считать небольшой вступительной заметки к отдельному изданию «Стихотворений в прозе»). Лекции же о Пушкине существенно отличаются от статей Луначарского о поэте, даже от большой его статьи 1930 года, не только тем, что в них слабее налет вульгарной социологии, но прежде всего всей своей тональностью. Это — гимн Пушкину, совершенству его произведений — поэтических, прозаических, драматических, нравственной высоте его личности, его могучему, ясному, солнечному таланту.

Лекции, посвященные литературе второй половины XIX — начала XX века, за исключением превосходной лекции о Салтыкове–Щедрине, менее удачны, хотя и в них есть много интересных страниц, наблюдений, характеристик. Эти лекции во многом упрощенно трактуют как исторические процессы и события, так и отражение их в творчестве писателей. Не может нас удовлетворить поэтому, например, лекция о Толстом, хотя в ней Луначарский едва ли не первый использовал для характеристики творчества Толстого ленинские работы. Он сам не раз перепечатывал эту лекцию и даже включил, единственную из всего курса, в подготовляемые им для немецкого читателя «Очерки по истории русской литературы». В этих лекциях больше, чем в других, ощущается и влияние вульгарной социологии. Особенно сильно сказалось оно в лекции о Горьком — и в отдельных формулировках, и в общей оценке писателя и его произведений, оценке, которая вскоре была пересмотрена критиком, посвятившим Горькому целый ряд блестящих работ. И другие положения и оценки пересматривались и уточнялись Луначарским впоследствии, в частности его позднейшая статья о Блоке намного глубже и интереснее, чем характеристика поэта, данная в лекциях. Эти недостатки своих лекций, вероятно, и имел в виду Луначарский, когда сообщал И. А. Сацу 6 октября 1930 года: «Что касается курса русской литературы, то я на него давно рукой махнул: его нужно просто вновь писать».

Но даже как не завершенное и не пересмотренное целое лекции представляют интерес для современного читателя не только историко–литературный или историко–культурный. В них очень рельефно выступает фигура самого Луначарского, исследователя и импровизатора, блестящего оратора, великолепного популяризатора, темпераментного борца за подлинное, прекрасное, реалистическое искусство.

Е. Мельникова