Философия, политика, искусство, просвещение

Н. Г. Чернышевский

1

…Плеханов устанавливает, что Чернышевский был настоящим, выдержанным материалистом–фейербахианцем и, как многие материалисты–фейербахианцы, он, ставя перед собой социальные проблемы, переставал быть материалистом.1 Представление о мире и о человеке было у него материалистическое. Ничего, кроме материи со всеми ее свойствами и ее эволюцией, он как будто не допускал. Но рядом с этим он считал, что, как говорит Плеханов, мнения руководят миром. Это значит, что если понять законы природы, если понять законы человека, то можно тогда продиктовать свою разумную волю этому миру. Так говорили и великие люди французской революции: признавши, что природа представляет собой закономерную совокупность материи и сил, надо познать ее как следует, а с другой стороны, раскритиковать перед судом разума существующие порядки, отбросить то, что разум найдет хламом, и оставить то, что разум находит выгодным для людей. Вся задача заключается в познании, критике и осуществлении разумного плана. Такое представление о ходе развития общества и вытекающая отсюда тактика его преобразования, заключающаяся в осуществлении установленного разумного плана, сила которого — убедительность его, его разумность, — это, конечно, идеалистический подход.

Таким образом, материалисты, стоящие на домарксистской точке зрения, срываются в отношении общественных вопросов в идеализм. И вот то, что они к вопросам социологическим, к вопросам исторического, экономического и политического порядка подходят с такой идеалистической точки зрения, и делает их рационалистами и просветителями, т. е. людьми, думающими, что движущей силой процесса исторического развития является идея. А отсюда неизбежно вытекает и преувеличенное представление о значении идеолога.

Умный, образованный человек, критическая личность есть носитель идеи. А идея — это есть сила, преобразующая мир. Значит, настоящий преобразователь мира, настоящий руководитель событий — это именно разумная личность. В этой разумной личности нет ничего более важного, чем ее интеллект. Все остальное — чувства и т. д. — отходит на задний план…

…Материалист такого типа, как Чернышевский, — это человек, который, можно сказать, бешено, всеми фибрами, всеми клетками организма влюблен в природу, в действительность, в жизнь. Но это вовсе не значит, чтобы он принимал ее беспрекословно. Наоборот, потому, что он любит жизнь, любит ее развитие, любит положительное, он видит, что жизнь в природе и в особенности в обществе поставлена в ненормальные условия. Во имя этой любви к жизни крепнет у него ненависть к тому, что останавливает эту жизнь, и он принимает бой и все связанные с ним страдания, потому что ему рисуется впереди победа. А победа — это преображение самой действительности, очищение ее от всяких шлаков, от всего нелепого, уродливого, смешного, порочного.

Мы отметили, что Чернышевский постоянно проводит аналогию любви к жизни с любовью половой; но это не значит, что он — нечто вроде фрейдиста.2 Смысл этой аналогии: любовь человека к телу другого человека, стремление к обладанию, к оплодотворению — все эти чувства коренным образом связаны с настоящей сочностью жизни, с подлинной мощностью ее; эта же радость жизни, свойственная представителям новых, поднимающихся классов, толкает к тому мужественному трудовому миросозерцанию борца–победителя, которое формирует материалиста. И повторяю, мы считаем a priori неверным — и это я постараюсь доказать, — что миросозерцание Чернышевского не было сверкающим окраской, что в нем не было того, что можно назвать красотой и поэзией. Подойдя к Чернышевскому ближе, мы поймем, что это есть жизнь в ее максимальном развитии, что Чернышевский — одна из прекраснейших по своей законченности и широте человеческих натур, которая когда–либо жила на свете. И на всем его миросозерцании, как и на всей его жизни, лежит отпечаток силы, красоты и поэтичности.

Мы знаем, что Чернышевский — разночинец, семинарист, поповский сын. Почему помещики тогдашнего времени, люди усадебной культуры (включая даже левых помещиков типа Тургенева), почему они склонны были к мечте и грезе и почему действительность казалась им в достаточной мере грубой? Конечно, потому, что они были отодвинуты от труда, отодвинуты от реальной борьбы за существование. В том–то и дело, что помещик в своей усадьбе был полуживым человеком. Он мог наполнять свою жизнь искусственными переживаниями, слушать музыку, ухаживать за помещицами, создавая всякие искусственные драмы, путешествовать и т. д. Но эти люди чувствовали, что прикоснуться к земле им никак не удается. Это создало искусственную утонченность обстановки, которая сказывалась во всем их миросозерцании.

Что представляла собой политическая борьба помещиков, начиная, скажем, с пушкинской революционности первой части его жизни? Какую–то борьбу между собой.

Революционный декабрист припадал к плечу Николая и говорил: отец мой, батюшка–царь и т. д. Это был спор между собой, этот спор был чем–то почти совершенно искусственным, борьба была завуалирована высоким служением тем или иным идеям. Правда, дело доходило и до виселицы, и действительной подоплекой было желание определенным образом оформить расширение прав передовой части буржуазии, но это не был тот конфликт, кровавый непосредственный конфликт, который не случайно превращается в восстание, а неизбежно ведет к нему, вытекает из него, что нельзя жить рядом с самодержавием, и не потому, что вопросы совести не позволяют — это второстепенное, — а потому, что вопросы самого бытия толкают к этому.

Другое дело — разночинец. Разночинец органически, по самому своему положению в жизни не мог быть никем иным, как революционером, если он, вообще не дозрев до политической программы, не сдавался просто обывательской тине. Чернышевский хотя и происходил из протоиерейской семьи, но с самого детства был поставлен в необходимость работать. Трудно было и в семинарской обстановке, да и дома. Он сам рассказывает: правда, сыты были, но денег никогда не было, и когда необходимо было купить новую пару сапожек, то это была целая история, откуда достать денег. Вы помните, что он подходит к вопросу о женитьбе не так, как помещик, у которого всего вдоволь, хоть на десяти женах женись.

Чернышевский должен был думать: а не подлец ли я, если любимую женщину осмелюсь сделать своей, когда, может быть, она у меня голодать будет? Это — жестокий реализм, сама жизнь требовала от него этого реального подхода. А помещику, конечно, это казалось непоэтичным…

2

…Для того чтобы понять те основы, из которых исходил Чернышевский в своей литературной критике, конечно, необходимо сделать экскурсию в область его эстетических воззрений, в область его философии искусства, которую он развернул в своей знаменитой диссертации об эстетическом отношении искусства к действительности. Эта диссертация была одним из самых ярких актов классовой борьбы, направленных, однако, не против самодержавия, не против черносотенных зубров–помещиков, а как раз против того класса, той группы, которая до Чернышевского играла наиболее передовую роль. Вот почему как раз такие люди, как Тургенев, как молодой Толстой, почти все представители тогдашнего дворянского либерализма и дворянского эстетства приняли эту книгу с ненавистью. Тургенев, который до того времени уважал Чернышевского за его острый ум, пишет в одном из писем к Толстому: «Теперь я от него отрекся» — и шутя заявляет: «Я готов истреблять таких людей, как Чернышевский, всеми дозволенными и недозволенными средствами. Во всяком случае книга его есть отвратительная мертвечина». Между тем это была работа, полная жизни; можно сказать, основным отличием этой книги от всего, что писали либеральные эстеты, была именно ее полнокровная жизненность. Автор ее — настоящий материалист, материалист не только потому, что он прошел ту же школу, которую прошел марксизм, — гениальную школу Гегеля,* Фейербаха, французского материализма и левых учеников Гегеля, но и потому, что это сочная, творческая фигура, которая приносит с собой весть из недр начинающего расправлять свои плечи народа, представитель поднимающейся общественной группы, жаждущий «месить действительность», как потом скажет горьковский Нил, жаждущий, как сказал Маркс, не истолковывать мир, а изменять его и поэтому горячо влюбленный в действительность.

* Всю эту школу Чернышевский прошел и ссылается на нее именно как на те линии, по которым вырабатывалось его мировоззрение. Это, между прочим, показывает, до какой степени Чернышевский действительно был нашим предшественником.

В первой части своего трактата Чернышевский бросает вызов дворянскому эстетству, уже опустошенному, доведенному до изящной призрачности. Эта барская, удаленная от труда, удаленная от живой действительности каста старалась окружить себя вымыслами и создать себе мягкую, изящную псевдодействительность. В этом сказывалось уже известное умирание класса, неверие в свои силы. Дворяне в это время уже признавали себя лишними людьми, слишком хорошими для действительности. Этот процесс умирания жизненных сил, умирания нервной системы, атрофии здорового чувства действительности сказывался в противопоставлении искусства действительности и в возвеличении искусства путем сравнения его с действительностью. Чернышевский противопоставляет этому обратный тезис: действительность выше всего, действительность прекраснее всего, искусство прекрасно постольку, поскольку оно отражает действительность и служит ей…

3

…Чернышевский рассуждает приблизительно так: новый человек — революционный демократ и социалист, разумный человек — совершенно свободен. Он не признает над собой никакого бога, никакого долга. Поступает он исключительно из эгоистических соображений, т. е. он сам — свой верховный трибунал. Если он, скажем, пойдет на величайший риск и даже разрушение своей жизни ради будущего своего народа, то он все–таки поступит при этом как эгоист, т. е. он скажет себе: «Я поступаю так, потому что этого требует лучшее во мне: если бы я поступил иначе, то это лучшее во мне было бы оскорблено, болело бы, грызло бы меня, я не чувствовал бы себя достойным себя самого. Зато я и не требую никакой благодарности по отношению к себе, я не корчу из себя святого, подвижника или героя. Если бы меня стали хвалить или прославлять, я спокойно бы сказал: не за что, я сделал это не для похвалы и не потому, что какой–то необыкновенно добрый; я сделал это потому, что всякий другой поступок причинил бы мне страдание, а этот причиняет мне радость — даже в том случае, если он разрушает мою жизнь». Лучше разрушить свою жизнь, как разрушил ее Чернышевский, столкнувшийся с самодержавием, забросившим его на 20 лет в глухие дебри, чем посторониться, согнуться, не выполнить своей исторической миссии и всю жизнь видеть в себе самовольно кастрированного неудачника.

Чернышевский в своей теории эгоизма ведет борьбу на два фронта. С одной стороны, он говорит, что мещанам вообще нужны всякие долги, подпорки, приказы, а мы свободные люди, мы крепкие и сильные индивидуальности, и нам этого не нужно. Мы будем поступать так, как мы хотим, за нашей полной ответственностью. Вот что говорит Чернышевский по одному фронту.

Обращаясь в другую сторону, обращаясь ко всем и всяческим идеалистам, он говорит: обыватель такой же эгоист, как мы. Такой же формально, но совершенно иной по своему существу, ибо он — глупый эгоист, мелкий эгоист. Глупый потому, что ему не известны высшие радости социального строительства, ему не известны радости борьбы. Мелкий потому, что он удовлетворяется ничтожной обыденной жизнью и невольно возбуждает в нас гадливость, смешанную с жалостью. Мы — новые люди. Мы в этом отношении действительно особые люди, потому что мы умны, у нас много идей, у нас широкие перспективы, мы знаем, что такое человеческое достоинство, что такое борьба, чувство поражения и победы при свете великого идеала, и мы соответственно с этим поступаем.

А мелкий обыватель удивляется: как же это они так поступают? из каких таких мотивов? Либо у них должны быть скрыты грязные и корыстные мотивы, либо это какие–то полусумасшедшие люди, либо их поддерживает долг религиозного типа. А у нас, говорит Чернышевский, нет ни того, ни другого, ни третьего; мы бескорыстны потому, что наша корысть — это построение нашей жизни в соответствии с свободно выбранным нами самими идеалом. Мы вовсе не сумасшедшие. Мы — самые разумные.

И всегда, даже после болезненных поражений, мы скажем, что не раскаиваемся, и если бы снова начали жизнь, то начали бы ее по–прежнему. Наконец, нам не нужно никакой формы, напоминающей религию. Наоборот, мы ее начисто отвергаем. Нам не нужно никакого долга. Мы сами сделаны так, что поступаем всегда, или почти всегда, хорошо, умно и общественно, повинуясь голосу правильно понятого собственного интереса.

Вот что хочет сказать Чернышевский, и при свете этой необыкновенно ясной и гордой человеческой морали корчился, например, Достоевский. Достоевский корчился именно потому, что, убив сам в себе зародыш такого гордого человека, он потом всю жизнь старался его оплевать, опакостить, старался в каждом «Иване Карамазове» найти мещанского черта…

…Достоевский не только не мог, но не смел и не хотел понимать Чернышевского. Понять и принять подобную мораль — это значит отбросить всю «достоевщину» и всю жизнь Достоевского признать уродством. В таком положении были, конечно, и многие другие. С ними, может быть, было еще проще. Но во всяком случае они ощущали свою безнадежную червивость перед лицом металлической цельности морали эгоизма, по Чернышевскому.

Если мы применим это к себе, мы скажем: да, мы прекрасно знаем, что пролетариат выделяет из себя свой авангард и своих героев. Закономерность урожая ударников и героев в военное время или во время строительства вполне естественна. Но спрашивается: неужели нынешний человек не должен никогда задавать себе вопрос — почему он поступает именно так, а не иначе?..

…Мы тоже должны быть совершенно сознательными и свободными людьми. Мы можем быть людьми огромной дисциплины, лучшие из нас могут уподобляться товарищу Дзержинскому, но товарищ Дзержинский выбирал свою жизнь, часто мучительную и полную трудностей, именно по Чернышевскому, как эгоист! Он просто не мог поступить иначе. Для него было совершенно ясно, что вести себя иначе — значит вести себя недостойно, значит портить свою жизнь, получать малое вместо большого, выбрать худшее вместо лучшего. Это потому, что товарищ Дзержинский был эгоистом–общественником, т. е. то «это», то «я», которое выбирало само, было насквозь проникнуто общественностью. Эпиграфом к вышедшей книге о товарище Дзержинском поставлены его слова: «Если пришлось бы начать жизнь снова, я бы начал ее так же».

Вот видите: «я бы начал»! Человек хорошо сознает себя источником силы, определителем своей судьбы.

А то, что он определяет эту судьбу как можно выше и героичнее, — это и значит, каков в данном случае человек.

В той же книге и на той же странице мы читаем такую цитату из Маяковского:

Юноше, обдумывающему житье,

Решающему, — сделать бы жизнь с кого,

Скажу, не задумываясь: делай ее

С товарища Дзержинского.3

«Делай ее с товарища Дзержинского» — это значит воспитывай свое «я» по этому образцу. Мне кажется, что ничего другого и не хотел Чернышевский. Он хотел, чтобы каждый сам себя воспитывал, и воспитывал по высшему образцу, чтобы каждый расширял свой эгоизм большим количеством сведений, обострял и повышал свои чувства в общественной жизни, в борьбе, а потом поступал бы так, как говорит ему личная воля, безошибочно делая как раз то, что нужно для передового общественного целого — для класса. Ленин говорил: «У пролетариата есть мораль». Главная основа этой морали вот в чем: «Все, что идет на пользу пролетариату, как классу, хорошо; все, что вредит ему, — дурно».4 Прекрасно, вот это нужно сделать нашими внутренними чувствами, внутренними регуляторами, и не как долг, который мы взяли на себя, а как нечто органически нам присущее.

Тогда мы имеем великолепный пролетарский эгоизм, тогда человек поступает так, как ему естественно поступать, потому что иначе он поступать не может, а вместе с тем каждый раз поступает так, что получает наибольший плюс для своего класса.

Чернышевский хотел дать урок активной морали без вмешательства какого бы то ни было долга, без всякой мистики. Он отнюдь не отрывал своего эгоиста от общественности. Наоборот, он различал эгоиста с широчайшими общественными горизонтами и эгоиста без них.

Конечно, здесь получается некоторая игра слов. Мы называем эгоистом того, кто противоположен альтруисту, т. е. того, кто всегда свои интересы считает более важными, чем другие. Эгоист Чернышевского не таков: отдавши свою жизнь за других, он скажет перед смертью:

«Я поступил как разумный эгоист, ибо высоко понятый мной интерес диктовал мне именно такой боевой образ действия в рамках великого целого, любовь к которому явилась «главной сущностью моей личности»». Пусть читатель перечитает теперь те многочисленные страницы, которые посвящены Чернышевским в романе «Что делать?» этим теориям, и он поймет, как они нам близки.

Может быть, Чернышевский менее нас сознавал, на какой почве генетически растет этот новый, высший, свободный, глубоко личный и в то же время глубоко общественный тип, но он правильно нащупал, в чем его сущность.

А борьба на два фронта — против мелкого обывательского себялюбия и против долга и разных святостей — нас и сейчас интересует…

«…Чернышевский был социалистом–утопистом, который мечтал о переходе к социализму через старую, полуфеодальную, крестьянскую общину, который не видел и не мог в 60–х годах прошлого века видеть, что только развитие капитализма и пролетариата способно создать материальные условия и общественную силу для осуществления социализма. Но Чернышевский был не только социалистом–утопистом. Он был также революционным демократом, он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя через препоны и рогатки цензуры идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей.

«Крестьянскую реформу» 61–го года, которую либералы сначала подкрашивали, а потом даже прославляли, он назвал мерзостью, ибо он ясно видел ее крепостнический характер, ясно видел, что крестьян обдирают гг. либеральные освободители, как липку. Либералов 60–х годов Чернышевский назвал «болтунами, хвастунами и дурачьем», ибо ясно видел их боязнь перед революцией, их бесхарактерность и холопство перед власть имущими.

Эти две исторические тенденции развивались в течение полувека, прошедшего после 19–го февраля, и расходились все яснее, определеннее и решительнее».5

К одной тенденции приходится отнести не только весь либерализм, но и меньшевизм и эсерство; а другая тенденция, которая для того времени во всей возможной для той эпохи полноте была представлена Чернышевским, ведет к Ленину, ведет к Октябрю, ведет к построению социализма в нашей стране и во всем мире…

…Когда я встретил на днях Н. К. Крупскую и она спросила, чем я сейчас занимаюсь, я упомянул, что между прочими делами занят подготовкой доклада о Чернышевском в Коммунистической академии. И тогда Надежда Константиновна сказала мне: «Вряд ли кого–нибудь Владимир Ильич так любил, как он любил Чернышевского. Это был человек, к которому он чувствовал какую–то непосредственную близость и уважал его в чрезвычайно высокой мере». И потом, подумав минуту, она сказала мне: «Я думаю, что между Чернышевским и Владимиром Ильичем было очень много общего». Я не знаю, было ли много общего — было и общее и было и отличное, — но я знаю, что в оценке калибра человеческого и в оценке красоты, формы натуры действительно эти два человека стоят в какой–то близости по отношению друг к другу. Если наследие Ленина, мудрость его на необозримые времена еще является для нас кладезем изучения, то и от Чернышевского осталось еще очень много такого, что должно признать не только замечательным памятником определенной эпохи, но и таким, чему следует и чему необходимо учиться.


  1.  Г. В. Плеханов в своей статье «Эстетическая теория Н. Г. Чернышевского» (1897) писал:

    «…в философии Чернышевский был последователем Фейербаха» — и далее: «Чернышевский считал своего учителя материалистом и… «Эстетические отношения искусства к действительности» представляют собою интересную и единственную в своем роде попытку построить эстетику на основе материалистической философии Фейербаха…»

    (Г. В. Плеханов. Избранные философские произведения, 1958, т. 5, стр. 251, 257).

    В. И. Ленин так характеризует материализм Н. Г. Чернышевского:

    «Чернышевский — единственно действительно великий русский писатель, который сумел с 50–х годов вплоть до 88–го года остаться на уровне цельного философского материализма и отбросить жалкий вздор неокантианцев, позитивистов, махистов и прочих путаников»

    (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 14, стр. 346).

  2.  Фрейд, Зигмунд (1856–1939) — основатель психоаналитического направления в современной буржуазной психологии. Его главной особенностью является антинаучное чрезмерное преувеличение роли сексуального момента в поведении человека и человеческого общества.
  3.  См. В. В. Маяковский. Хорошо (Октябрьская поэма). — Избранные произведения, т. 2. М., 1963, стр. 535–536.
  4.  В своей речи на III Всероссийском съезде Российского Коммунистического Союза Молодежи 2 октября 1920 г. В. И. Ленин говорил:

    «…Но существует ли коммунистическая мораль? Существует ли коммунистическая нравственность? Конечно, да.

    …В каком смысле отрицаем мы мораль, отрицаем нравственность?

    …В том смысле, в каком проповедовала ее буржуазия, которая выводила эту нравственность из велений бога…

    …Когда нам говорят о нравственности, мы говорим: для коммуниста нравственность вся в этой сплоченной солидарной дисциплине и сознательной массовой борьбе против эксплуататоров…»

    (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 41, стр. 309–313).

  5.  Здесь А. В. Луначарский точно цитирует статью В. И. Ленина ««Крестьянская реформа» и пролетарско–крестьянская революция» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, стр. 175–176).
от

Автор:


Поделиться статьёй с друзьями: