Правительство Италии фактически состоит из короля — представителя династии, министров, главами которых в данном случае явились: консерватор старого типа и, по мнению наиболее солидной части итальянского общества, представитель «честной» политики — Соннино и полукатолик Саландра из правящих партий парламента.
Не входя пока в анализ взаимоотношений этих элементов, установим прежде всего, что они прочно связаны Друг с другом и в купе и в любе последнее время переживали серьезнейший кризис.
Почти буквально накануне войны, в июне 1914 года, повторилась с особой силой картина довольно не редкая в Италии. В Анконе во время демонстрации был убит рабочий. Немедленно грандиозная стачка симпатии перекинулась на всю Италию. В Романии волна восстания достигла небывалой высоты. В Парме, Мантуе, Равенне была провозглашена республика. Многие города оказались изолированными от остальной Италии, и представители государства передавали там свою власть представителям народа.
Конечно, и эта волна бунта не привела к прочным результатам, как целый ряд предшествовавших и подобных ей. Отсутствие достаточно могучей организации не Дает возможности народным массам довести до конца подобные взрывы. Не хватает организующих сил. Но каждый раз проявляется слабость правительства и непобедимая враждебность населения к самой идее государства.
Если бы так называемые субверсивные партии: социалисты, синдикалисты, республиканцы и радикалы, серьезно устремились к установлению республиканского порядка, успех за ними был бы, вероятно, обеспечен. Но слабости правительства отвечает на другом полюсе организационная слабость и отсутствие определенного политического плана у крайних партий.
Социалистическая и радикальная партия не придают большого значения политической «форме» и полагают, что не очень много выиграли бы от замены монархии буржуазной республикой. Большинство вождей этих партий знает, что за взрывом, способным опрокинуть трон, последовало бы новое погружение невежественных и нищих масс в полусонное состояние и переход власти, соответственно уровню экономического и культурного развития Италии в руки тех же элементов буржуазии, какие через посредство савойского дома и его министров фактически управляют страной и теперь.
Я не касаюсь здесь вопроса о том, насколько основательна подобная тенденция и правы ли радикалы и в особенности социалисты, когда они не только не использовали до конца казалось бы столь благоприятных для них судорожных народных движений, а, наоборот, стараются как можно скорее и как можно более мирным образом ликвидировать их. Но факт остается фактом. Субверсивные партии, за исключением кучки анархистов и некоторых синдикалистов, приходят обыкновенно в смущение и в волнение во время таких кризисов, стараются смягчить их и часто работают при этом чуть ли не рука об руку с властями. Так это было во время знаменитой красной недели, о которой я сейчас говорю, так это было с еще большей яркостью во время пармской стачки в 1908 году.
Республиканцы хотя и считают прямой догмой необходимость замены монархии республикой — отнюдь не проявляют больше рвения, чем радикалы. Тем не менее положение правительства остается весьма тяжелым. Не будь какого–то молчаливого союза между ним и субверсивными партиями союза, который можно выразить словами, вполне уместными в устах вождей крайней левой: мы знаем, что вы страшно слабы, но мы сами еще недостаточно сильны! Не будь этого союза, говорю я, монархический порядок в Италии пришлось бы признать одним из самых шатких.
Столкновение между монархией и народом накануне насильственной смерти короля Гумберта было началом подлинного кризиса. После его смерти начался процесс приспособления монархии к новым условиям. Сама личность короля Виктора Эммануила, образ жизни его семьи, приемы его любимого министра Джиолитти достаточно характерны в этом отношении. Приспособиться к демократии, чтобы не быть ею сброшенной — вот основная мысль Джиолитти, подлинного выразителя государственной идеи нынешнего фазиса в Италии. С этой целью чем далее, тем более радушно этот прожженный парламентарий и бессовестный умница протягивает руку левым партиям.
«Развратителем демократии» называют его неуступчивые левые элементы, предателем традиций авторитета считают его консерваторы типа Соннино — Саландры, опаснейшим экспериментатором, но, быть может, необходимым человеком признает его властная североитальянская крупнокапиталистическая буржуазия.
В нынешней работе я предпочитаю заимствовать краски, которыми набрасываю этот эскиз, у таких итальянских публицистов, которые либо непосредственно относятся к лагерю националистов, либо во всяком случае числятся безукоризненными патриотами своего отечества. Итальянская экспансивность, прелестные примеры которой читатель уже встретил в первой части, обеспечивают нам возможность иметь в нашем распоряжении достаточно яркие краски. Этот метод обеспечит нас от заподозрения в тенденциозном извращении фактов, так как мы находимся в рискованном положении: считая нужным говорить правду, мы вынуждены сказать много неожиданного для среднего читателя.
Таким образом, для ближайших предстоящих нам исследований в области правительственной политики мы выберем себе талантливого путеводителя. Таким Вергилием по новым кругам послужит нам прославленный, и справедливо прославленный, итальянский историк Гульельмо Ферреро.
Непосредственно после «красной недели» наш автор писал в центральном органе радикалов, газете «Secolo»:
«Пусть тот, кто захочет понять, в каком ужасном положении мы находимся, переведет взгляд со страны на Монтечитторио (т. е. парламент). В то время, как толпа поджигает станции и церкви, в то время, как по всему полуострову идет натиск против государства, отвечающего залпами, в то время, как мы стоим перед периодом репрессий, самые дурные вести идут из Африки. Страна безусловно ослаблена в своих ресурсах и своем престиже походом на Ливию. Каждый год народ должен платить в казну на сотни миллионов больше, чем прежде. И какое же правительство имеем мы, чтобы победить все эти препятствия? Министерство, не имеющее под ногами сколько–нибудь надежного большинства, которое живет со дня на день, каждое утро ожидая своего конца, которое палата не опрокидывает только потому, что никакое другое министерство не может быть более устойчивым, ибо тот человек, который является владыкой большинства, не хочет взять власть в свои руки!»
Министерство, которое охарактеризовал таким образом Ферреро, есть ныне здравствующее министерство Саландры * А кто же этот владыка большинства? Это — Джиолитти.
* Брошюра закончена 12 февраля 1916 года.(Прим. авт.)
Кто же такой этот Джиолитти? Чем объясняется, с одной стороны, столь неограниченная парламентская власть его, с другой стороны, упорное его нежелание взять на себя ответственность за судьбы страны в такой острый момент, какой переживала она летом 1914 года.
«Этот феномен, — говорит со своей стороны Ферреро, — столь многозначителен, что стоит остановиться над его выяснением». Нельзя не согласиться с Ферреро, как нельзя не признать его истолкования «феномена» совершенно правильным:
«В итальянском парламенте, — объясняет он, — как и в самой стране, есть подлинные политические партии, выражающие требования тех или других классов страны. Таковы социалистическая, республиканская, радикальная и клерикальная партии. Такова же и та несколько неопределенная, нерезко очерченная партия, но вместе с тем наиболее могучая, которая в разных своих частях называет себя то конституционной, то либеральной, то умеренной, но в общем является сторонницей порядков, установленных в 1860 году. Но эти партии не обнимают всей массы пятисот восьми депутатов. Множество округов представлено в парламенте то миллионерами, купившими свое депутатство, то бойкими агентами, заслужившими его разными мелкими услугами, то приказчиками разных могучих, чисто местных союзов, то, наконец, Вениаминами правительства, пробравшимися в парламент при поддержке префектов.
Вот этой–то массой, ничем принципиально не связанной, но сильно зависящей от правительства, и воспользовался, как никто другой до него, один государственный человек. Между 1900 и 1906 годом достопочтенный Джиолитти собрал вокруг себя чисто личную партию повсюду, где действительные политические партии оказались бессильны. Это многочисленная, зависимая и верная гвардия.
Но этот человек, говорит Ферреро, этот маэстро избирательных кампаний, не останавливающийся ни перед палкой, ни перед подкупом, прибавим мы, этот необычайно одаренный политическим лукавством парламентарий «не может править страной помимо согласия подлинных политических партий». Правда, с 1906 по 1911 год его диктатура казалась непоколебимой. Его политику за это время Ферреро характеризует так:
«Он умел не требовать ни от парламента, ни от нации никаких жертв, ни кровью, ни деньгами сверх того, к чему привыкли. Но государство тем не менее неуклонно ослабевало».
Вот тут–то Джиолитти решился уклониться от простой извилистой линии беспринципного поссибилизма,* прекрасного выразителя той большой партии обывателей, на рассыпчатости, покладистости и лени которых строил он свой авторитет, и окончательно наметить другую линию, выгодность которой его острый ум постиг, по–видимому, еще раньше — линию сближения с крайней левой.
* Поссибилизм (лат.) — крайне оппортунистическое направление в мелкобуржуазном социалистическом движении Франции конца XIX в. Сторонники поссибилизма проводили политику соглашательства с буржуазией и предательства интересов рабочего класса. —Прим. ред.
Внезапно в программе Джиолитти появилось, и не в качестве обещания, а в качестве непосредственной задачи, всеобщее избирательное право.
«Многие не узнавали своего вождя, за спиной которого можно было так спокойно спать», — говорил Ферреро. — «На что хотел он употребить авторитет, приобретенный им десятилетней диктатурой! Не на союз ли монархий и красных за счет старых партий и богатых классов?»
Взрыв необычайной симпатии к Джиолитти со стороны умеренных социалистов, несомненно, показывал, что чем–то подобным, хотя и более бледным, чем формула Ферреро, в воздухе действительно запахло.
Выборы на основе всеобщего избирательного права привели действительно к серьезному усилению крайней левой, но вместе с тем оставили власть за Джиолитти. Чтобы сохранить за собой симпатии левой, Джиолитти не только предлагал портфели социалистам, ввел в свое министерство радикалов, но и выдвинул крайне испугавшие капиталистов проекты государственно–социалистического характера, вроде монополизации страхования.
Однако союз с левыми, в особенности с самыми сильными — социалистами, налаживался плохо. В социалистической партии произошел резкий раскол, и партия социалистов–реформистов, абсолютных социалистических джиолиттианцев, оказалась в ничтожном меньшинстве и без серьезных корней в стране. Остальная же часть партии благодаря успехам, вызванным всеобщим избирательным правом, приободрилась и довольно определенно повернула курс влево. В то же самое время то, что Ферреро называет старыми партиями, т. е. консерваторы и либералы, являющиеся подлинными выразителями сорганизовавшихся уже богатых классов, как таковых, объявили ему отчаянную войну.
«Как всегда случается и будет случаться в этих случаях, — меланхолически заявляет Ферреро, — лекарство для внутренней болезни было найдено в войне».
Джиолитти, до тех пор столь миролюбивый и близкий к мудрому мнению Луццатти, которое мы выше приводили, внезапно становится крайним задирой. Он чуть было не доводит до разрыва дипломатических сношений пустой спор с Аргентиной, а затем инсценирует конфликт с Турцией. Инсценировать его было легко, стоило дать понять националистам, что правительство на этот раз не прочь от авантюры и фактически заинтересовать один из крупнейших капиталистических кланов, «Banca Romana», в выгодах предприятия.
Однако война* оказалась более трудной, чем Джиолитти ожидал; быть может, ее можно было бы кончить скорее, сделав серьезный натиск на Турцию. Но не только почти прямое veto на этот счет Австрии, естественно вытекавшее из опасений излишних захватов со стороны Италии и из желания обеспечить за собой на черный день дружбу Турции, но и воля самого Джиолитти сыграли роль в том, что война, как несколько слишком раздраженно выражается Ферреро, велась «платонически».
* Имеется в виду итало–турецкая война 1911–1912 гг., в результате которой Италия присоединила к себе Триполитанию, Киренаику и острова Додеканес. — Прим. ред.
Я не знаю, можно ли назвать «платонической» войну, стоившую Италии нескольких десятков тысяч жизней и многих сотен миллионов, но что за ней старались сохранить характер крупного колониального предприятия, а не подлинной войны, — это правда.
Во всяком случае вслед за шумными восторгами по поводу открывающейся наконец перед Италией эры «политики достоинства и силы» последовал период самого острого недовольства, а всю итальянскую промышленность хватил полупаралич кризиса, необычайно тяжело отразившийся на массах и послуживший подлинной причиной взрыва в июне 1914 года.
Но еще раньше, чем взрыв этот последовал, Джиолитти понял, что возбудил триполитанской авантюрой крайнее недовольство левых и в то же время злобное опасение правых законопроектами, подобными монополии страхования.
Согласно своему обыкновению, ибо такую меру Джиолитти практиковал не раз, он решил удалиться от дел, оставляя за собой парламентское большинство и ставя таким образом своего преемника в прямую от себя зависимость. — Пусть де выпутывается из беды, а когда «мавр кончит свою задачу», его можно опрокинуть единым мановением руки.
Роль мавра на этот раз должен был исполнить второстепенный политик Антонио Саландра.
Это был убежденный консерватор и при том особого типа: он принадлежал к примиренческой группе, старавшейся перебросить мост между Ватиканом и Квириналом* для взаимной защиты от «Ахерона»**. Как подлинный представитель старых партий, он выражал собою всю их ненависть к сомнительному диктатору Джиолитти. Июньский взрыв, красная неделя, дал ему возможность показать себя одновременно ловким полицейским министром и человеком, чуждым реакционных жестокостей. Возросшая в результате всеобщего избирательного права католическая партия вместе со старыми, когда–то антиклерикальными консерваторами и частью хмурившихся на эксперименты Джиолитти крупных капиталистических либералов начинала мечтать найти в Саландре могильщика политического авторитета Джиолитти. В таком положении великий европейский кризис застал итальянское правительство.
* Квиринал (лат.) — резиденция итальянских королей в Риме со времени воссоединения Италии (1870 г.) до ликвидации монархии (1946г.). — Прим. ред.
** Ахерон (греч.) — в греческой мифологии одна из рек преисподней, через которую должны переплывать души умерших. —Прим. ред.
Несомненно, Саландра и наскоро приглашенный им опытный политик и вековечный непримиримый враг Джиолитти — Соннино, были в течение почти всей своей политической карьеры верными сторонниками тройственного союза. Помимо некоторых сомнений относительно резкого перехода из положения союзника в положение врага к нейтралитету их толкало сознание военной и финансовой слабости Италии. Потрясенная даже триполийской кампанией, страна рисковала быть ввергнутой в страшные бедствия в случае серьезной войны. Нейтралитет был объявлен не без страха перед недавними союзниками.
Победа французов при Марне дала правительству на минуту облегченно вздохнуть. Но потом тучи опять стали скопляться на горизонте.
Объективные условия, о которых мы говорили в первой части брошюры, заставили множество итальянцев поставить перед собой дилемму: или воспользоваться открывающейся возможностью присоединиться к колеснице могучих врагов Австрии, или потерять, быть может, навсегда надежду выйти из политически вассального отношения к Австрии и экономически вассального (об этом ниже) к Германии.
Победа союзников под руководством Англии, даже без участия сил Италии, казалась теперь, когда война явно приняла затяжной характер, более чем вероятной.
Правительство не могло не взвешивать также этого тяжкого вопроса. Конечно, воевать — значило рискнуть. Но рискнуть с возможным, даже вероятным выигрышем. Военная и финансовая слабость уравновешивалась силой союзников в обоих этих отношениях. В случае победы можно было бы рассчитывать на выполнение всей интегральной программы, которую со слюнками на губах формулировали империалисты: не только вышибить трентский клин из Трента и создать удобную для защиты альпийскую границу, но, вернув Триест, захватив Фиуме, Далмацию, Албанию, стать госпожой Адриатики, а потом протянуть руки к богатому наследству европейской и азиатской Турции.
В случае удачного окончания войны, какое упрочение савойского трона! Какой шаг вперед к развитию государственных чувств в народе и, стало быть, созданию сильной власти на страже интересов господствующих классов! Как блестяще можно было бы разрубить все досадные узлы мелкой и горькой итальянской политики золотым мечом победы!
Конечно, в случае поражения стране грозило нечто ужасное, месть немецких держав, беспросветное разорение народа и безусловное падение монархии. Но шансы такого поражения были не очень велики, а, во–вторых, в уме Соннино уже бродили, по–видимому, планы своеобразной перестраховки, о которой мы еще поговорим.
Во всяком случае нейтралитет казался несравненно более опасным. Было очевидно как дважды два четыре, что нейтралитет этот раздражает до самой крайней степени тройственное согласие. Рассчитывать получить за него какую–нибудь награду в случае победы его было бы очевидной нелепостью. Напротив, можно было ждать, Что Россия настоит, а Англия и Франция допустят создание великой Югославии с почти 20–миллионным населением в качестве непобедимого конкурента Италии на Адриатике. Рядом с всеобщим усилением членов согласия и понижением престижа недавних союзников Италия, берега которой и без того ставят ее в тяжелую зависимость от владычицы морей Великобритании, должна была сделаться в полной мере прислугой той или другой сильной комбинации, главным образом, конечно, Англо–Франции, ненарушимое единство которой после победоносной войны остается надолго вне сомнения.
В случае же победы Австро–Германии, казавшейся гораздо менее вероятной, что предлагали эти державы устами Бюлова? Несмотря на малую вероятность в тот момент победы центральных держав, Саландра и Соннино со всей серьезностью вели переговоры с Австрией через посредство этой первой скрипки германской дипломатии. Но тут перспективы оказывались безнадежны. Не говоря уже о том, что, оставшись на милость победителя, Италия могла получить комбинацию из трех пальцев вместо «purecchio» («чего–нибудь»), которым прельщал ее Джиолитти, само это «что–нибудь» оказывалось невероятно ничтожным.
Итак, при сохранении нейтралитета Италия при всяком исходе войны оставалась в самой неблагодарной роли, всеми сторонами ненавидимая и отовсюду могущая получить скорее удары, чем дары.
Какое правительство могло бы удержаться у власти при такой катастрофе? Кто поддержал бы его тогда против бури негодования почти всех активных элементов Италии за «преступную» или «изменническую» политику, погрузившую страну в такое унижение?
Уже отстоять нейтралитет в течение самой войны было не легко ввиду горячки националистов и подпавшей под их влияние интеллигенции всех родов, подымавшей неистовый воинственный вой и требовавшей вывести Италию во что бы то ни стало на золотую дорогу великодержавного будущего. После же войны революция национального негодования и отчаяния неизбежно должна была опрокинуть трон и правительство, оставшееся с пустыми руками при «грабеже», употребляя выражение Сальвемини.
Итак, страх ответственности за результаты бездеятельной политики не мог не толкать это лишенное авторитета правительство на страшную для него самого авантюру. Так и говорит Ферреро в статье, опубликованной в американском журнале «Atlantic Monthly Review» (янв. 1915 г.):
«Трудности и опасности войны были, очевидно, огромны, но опасность бездействия казалась правительству еще большей».
И вот в момент, когда переговоры между Соннино и Бюловым прервались и правительство фактически, пока секретно, из опасения перед джиолиттианским парламентом уже расторгло союз (10 мая 1915 г.) и тем самым более или менее антиконституционно предрешило войну, не спросясь представителей страны, Джиолитти, как утверждают, не знавший еще об этом тайном шаге, явился в Рим, чтобы спасти положение и взять в свои руки бразды правления.
Каковы же были при этом мотивы ловкого государственного человека? Более, чем Саландра и Соннино, понимал Джиолитти слабость Италии. Менее, чем они, верил в неизбежность победы тройственного соглашения. Наоборот, остро взвешивая шансы противников, Джиолитти приходил к выводу, что война должна быть необыкновенно длинной, изнурительной и увенчаться сомнительным исходом. В настоящее время такие публицисты вполне патриотического пошиба и принадлежащие к коренным странам согласия, как профессор Озеров, открыто высказывают такое же мнение. Но, предвидя подобное, Джиолитти считался, во–первых, с возможным крахом всех сил Италии до окончания войны, ибо многолетней войны она выдержать, по его мнению, не в силах, а буксир Англии должен был тоже колоссально ослабевать с каждым годом. Во–вторых, наоборот, огромное истощение того и другого враждующих лагерей должно было создать относительно благоприятное положение нейтральным и выдвинуть на первые роли в качестве великого примирителя и посредника никого иного, как самое могучее коронованное лицо среди нейтральных — короля Виктора Эммануила III.
Вот почему Джиолитти готов был удовлетвориться Даже очень небольшим «purechio» со стороны Австрии. Беда заключалась в том, что Джиолитти не хотел обратиться откровенно с этими аргументами к стране. Он привык презирать ее. Ему казалось достаточно мощным орудием его послушное парламентское большинство. Но он не рассчитал двух вещей: напряженности почти истерических национальных надежд и ненависти к себе в старых парламентских партиях.
Именно тот факт, что Джиолитти вновь выступал в союзе с официальными социалистами, требовавшими сохранения нейтралитета, что он вновь хотел бросить в ящик, как марионеток, членов правящего министерства, что ему пришлось бы создать новое министерство для сохранения мира при самом близком участии социалистов и успокаивать страну в ее воинственной лихорадке, обращаясь через головы высших и средних классов к мирно настроенной толпе рабочих и крестьян, что ему пришлось бы противопоставлять лакомым обещаниям национальной наживы перспективы социальных реформ, именно все это явилось новым и энергичным толчком для Саландры и Соннино судорожно схватиться за войну, давшую возможность тем же взмахом разбить пьедестал соперника.
Послушаем теперь нашего чичероне * — Гульельмо Ферреро.
* Чичероне (итал.) — проводник. — Прим. ред.
«Внизу, — говорит он и в уже цитировавшейся нами статье в американском журнале, — плебеи, апатичные или прямо враждебные войне, далее средняя буржуазия в нерешительной позиции, две самые многочисленные по числу последователей партии — социалистическая и католическая, — в первый раз сходящиеся в требовании сохранения мира, затем — парламент с большинством; покорным Джиолитти, сенат, в котором многие члены являлись чистой воды германофилами. Словом, страна безусловно более склонная к миру, чем к войне. Но повсюду шевелились мелкие, однако кипучие водовороты воинственности. То была главным образом интеллигенция, сбежавшаяся из библиотек и школ, из редакций, из партий без армий, как социалисты реформисты и республиканцы. Их поддерживали отдельные лица, в силу подобного же понимания положения ушедшие из разных партий». И Ферреро произносит глубоко значительные слова: «Тот, кто наблюдал страну и знал состояние умов, мог думать, что вождь парламентского большинства имел полное право отправиться в Рим низвергнуть правительство, склонявшееся к войне».
Я прошу читателя заметить, что это говорит убежденнейший сторонник необходимости для Италии вступить в войну.
«В самом деле, — продолжает он, — кто стоял на стороне правительства? Несколько очень влиятельных журналов, несколько пламенных, но малочисленных партий: словом, кучка людей, правда, подымавшая поистине дьявольский шум».
«Ничтожно было число тех, — говорит Ферреро, — которые 11–го мая не думали, что война невозможна. Только coup d'etat* мог спасти правительство. Но никто не считал его способным на это».
«И вот то тут, то там раздался крик, в котором сказалось бешенство побежденной партии, смутное, но ужасающее слово — измена!»
* Coup d'etat (фр.) — государственный переворот. —Прим. ред.
И, о сюрприз, для самих пустивших его в ход! — многоголосое эхо подхватило этот крик. Его авторы, почерпнув отсюда мужество, заорали еще громче, и через несколько часов все улицы были полны этим словом, оно было написано углем на стенах, напечатано на бумаге, выросло на страницах журналов, полетело из города в город, от моря к морю. Все сторонники войны — республиканцы, реформисты, радикалы, некоторые умеренные, с быстротой молнии заключили союз между собой. Демонстрации стали повторяться, с каждым разом выростая в числе и бешенстве участвующих. Журналы были как бы в исступлении. По всей Италии стон стоял, какой–то вихрь ругательств, циклон гнева, обнявший со всех сторон самого сильного человека Италии, его партию и князя Бюлова. Никакая моральная единица, свободная или организованная, не сумела противостоять этому приступу буйства: изумленные социалисты не двинулись с места (в главе об итальянском социализме мы постараемся объяснить, почему улица осталась за этими свищущими и завывающими партизанами войны)… И человек, который еще накануне был диктатором, остался изолированным в своем доме; большая пустота образовалась вокруг него. Между тем толпа ворвалась в Монтечитторио и, разбивая стекла, ломая мебель, требовала войны от министерства.
Что же это значит, спросим мы теперь, согласившись вполне с глубокой правдивостью повествования Ферреро? Ведь меньшинство остается меньшинством! Каким образом школьная молодежь, составлявшая главную Часть армии вышеописанных партизан, поддерживаемая слабыми партиями, смогла тем не менее «навязать министерству войну».
Дело в том, что толпа вовсе не навязала войны министерству. Наоборот — министерство Саландры по вышеуказанным мотивам навязало войну стране. Для этого использовали экстазы интеллигенции, о настроении которой речь будет ниже, и постоянно готовую шуметь клику репетиловых и громил, которая рада производить революцию с разрешения начальства.
Русские тоже знают кое–что о подобного рода «народных движениях». Я отнюдь не отрицаю наличности в Италии довольно многочисленных сторонников войны, о всех главнейших их категориях у нас еще будет речь. Но первым и главным из них было все–таки правительство. При этом гражданская и военная бюрократия находилась на перекрестке обоих влияний. Кость от кости и плоть от плоти интеллигенции — чиновничество и офицерство мелкое и среднее по тем же причинам, что иона, причинам, которые мы выясним ниже, желали войны; с другой стороны, для всех этих служащих и зависимых людей было ясно, чего хочет начальство. Вот почему полиция с изумлением видела 10–го мая на улицах Рима демонстрацию всех чинов военного министерства с директорами департаментов во главе, сторожами и истопниками в хвосте. Вот почему полицейские чиновники и офицерство, которые столько раз возбуждали гнев итальянского народа убийствами, чинимыми агентами и карабинерами* во время порой ничтожных демонстраций, глядели сложа руки, как гимназисты громили парламент.
* Карабинеры — жандармы. —Прим. ред.
Но еще одна существует сила в Италии, влияние которой трудно поддается учету. Это — пресса. Дешевая, как во Франции — полторы копейки за номер, — она приспособилась к руководству мнением общества южнострастного, малообразованного, непривыкшего размышлять собственной головой, словом типичного псевдодемократического общества, в котором, как чертям в болоте, самый настоящий вод демагогам.
Но если даже во Франции газета по «су» не может существовать без объявлений больших фирм и банков, а зачастую не выдерживает и при их наличности и нуждается в темных источниках дохода или постоянной субсидии, то тем более это так в Италии. Мы увидим ниже, как распределяется вообще итальянская пресса. Но мы должны помнить, что существует целая туча мелких органов, неосмеливающихся идти против воли местных префектов и жаждущих субсидии. Они создали хор подголосков для правительственного «Giornale d'Italia», для газет националистов, как «Idea Nazionale», для радикальной прессы, руководимой «Secolo», и для распространенного и осведомленного «Corriere della Sera» — органа той части миланских капиталистов, которым мечтались рынки для вывоза и, особенно, освобождение от фактического германского экономического засилья, о котором мы еще будем говорить. Так выяснился огромный перевес печати на стороне Саландры и Соннино.
Саландра для вида подал в отставку. Король торжественно выразил ему доверие. Война была объявлена. Опустим официальные объяснения ее мотивов в Зеленой Книге. Они лишены интереса для нас.
Каковы же оказались до сих пор результаты вступления Италии в великую распрю. Результаты эти, по признанию даже самых воинственных журналов, скорее печальны.
Правда, Италия ведет войну с Австрией, поддерживая длинный фронт в 800 километров, на что она употребляет полумиллионную армию, поддерживая ее все время на одинаковой высоте. Но успехи по всему этому фронту более чем ограничены, ни в Тироле, ни в Каринтии итальянцам не удалось продвинуться сколько–нибудь заметно и относительно этих местностей, в сущности говоря, нельзя сказать, наступление ли имеет тут место или активная самооборона. Несколько больше успехов имела итальянская армия по Изонцо. Еще 5–го июня река была перейдена, занято было несколько возвышенностей, обстреливался город Гориция, который, однако, несмотря на чрезвычайные усилия взять его к декабрьской парламентской сессии, остался в руках австрийцев.
Итальянская пресса утверждает, что, во всяком случае Италия удерживает по другую сторону этой своей позиции не менее полумиллиона австрийцев. Надо признаться, однако, что на общем военном положении Австрии факт этот не сказывается особенно тяжело.
К 1914 и началу 1915 года на Австрию свалились самые большие несчастья. Дважды разбитая Сербией, она потеряла всю восточную Галицию и с отчаянием видела русские войска в карпатских ущельях, ведущих в равнину Венгрии. Казалось бы, отвлечение полумиллиона от армии, страшно ослабленной сокрушительными ударами России, должно было погубить пресловутую «лоскутную империю». Но что же мы видим? Успехи Австрии начинаются как раз вступлением Италии в войну: сербы, по–видимому, испуганные вступлением в ряды своих союзников опаснейшего конкурента, воздерживаются от перехода к наступлению, несмотря на негодующий хор итальянских газет. Германия, не поддерживая сколько–нибудь открыто Австрию в битвах против Италии и оставаясь столь беспокоющим многих чудом в формальном мире с итальянским королевством, напрягала все силы, чтобы выручить Австрию из тяжелого положения на другом фронте, причем поддержка ее под руководством Макензена превратила австрийцев из побежденных в победителей, вернула им Галицию за исключением узкой полоски и отдала в их руки около трети русской Польши, Холмщину и Подолию.
Колебания сербов обрушились на их голову. Болгарский союз, деятельная поддержка германцев дали возможность Австрии фактически почти уничтожить Сербию, а затем уже самостоятельно завоевать Черногорию и устремить свои полки в Албанию. Оставаясь отнюдь не побежденной по австро–итальянской границе, Австрия, таким образом, является прямой победительницей на других фронтах.
Совершенно естественно, что эти обстоятельства колют глаза союзникам и заставляют их спрашивать, действительно ли Италия делает все, что должна делать, как лояльная союзница в этой войне?
Ответственные государственные люди Италии и ее наиболее влиятельная пресса стояли в начале почти без исключения и принципиально на позиции, которая характеризовалась словами: «Guerra nostra»!* Мы ведем нашу собственную войну, войну с нашим наследственным врагом, тем самым мы помогаем, конечно, нашим союзникам, но разбрасывать наши не так уже великие силы на чуждые нам цели мы не хотим.
* «Guerra nostra» (итал) — «наша война». —Прим ред.
Лишь перед самым созывом последней парламентской сессии в декабре 1915 года и притом не спросясь парламента, ставя его опять перед сюрпризом, подписало правительство знаменитое лондонское обязательство об отказе от права заключения сепаратного мира. Война Германии тем не менее не была объявлена. Равным образом до самого последнего дня, за вычетом некоторых ничтожных морских операций Италия не принимала участия ни в каких военных действиях союзников против союзников Австрии.
Разгром Сербии, взятие Ловчена, замирение Черногории, грозная опасность, нависшая над Албанией и над Валоной, занятой итальянским гарнизоном, вызвали бурю сомнений и толков в итальянской прессе.
Стал заметен сдвиг от идеи «нашей войны». Даже один из министров, правда, специально прикомандированный к министерству в качестве министра красноречия, или итальянского Вандервельде, республиканец Барзилаи произнес речь, заметно отступавшую от этой линии. Ожидаемый сейчас приезд министров Бриана и Буржуа ставится с этим в ближайшую связь.
Но не только в правительстве, в самой прессе ярко воинственного типа все еще наблюдаются колебания. Правительство решило, по–видимому, защищать Албанию, хотя решение это держится в полусекрете. Но центральный орган радикалов «Secolo», приобретший за время войны колоссальное влияние, прямо советует отозвать войска из Валлоны, пока не поздно. Его не менее влиятельный миланский собрат «Corriere della Sera» еще в конце января заявил, что при поддержании тяжкого восьмисотверстного фронта Италия не располагает силами для новых предприятий. На это журнал патриотических социалистов «Popolo d'Italia» отвечает чуть не прямым обвинением в измене и прозрачными угрозами не только против Джиолитти и своих собственных собратий — социалистов–антимилитаристов, но и против самого правительства за его слабость внутри страны и двусмысленное поведение по отношению к войне в целом.
Печать союзников давно уже подымает от времени до времени голос осуждения по адресу нерешительного итальянского правительства. Некоторые русские газеты — как, например, «Биржевые ведомости» и «Русское слово», заговорили прямо об итальянском «блефе». Нет недостатка в недовольных голосах в Англии и Франции, откуда особенно болезненны уколы великого зоила * — Клемансо.
* Зоил (греч.) — несправедливый, придирчивый критик —Прим. ред.
Но во Франции нашлись также и защитники Италии. Первым из них оказался не кто иной, как подвижный Эрве. В своей газете, можно сказать, лишь накануне перекрещенной из «Гражданской войны» в «Победу», Эрве дает такую защиту итальянскому правительству, которая компрометирует его не менее иного обвинения и которая ставит пресловутую «нерешительность» в довольно правильную перспективу. Почему Италия не объявила Германии войну?, — Да ведь это так легко понять! Министерство Саландры — Соннино при поддержке короля, но при сильной оппозиции в стране объявило войну Австрии. Оппозицию составляли клерикалы, обожающие Германию, значительная часть итальянских социалистов, часть купечества, а равно крестьяне и люди без политических интересов. Все они собрались вокруг Джиолитти. Если все же оказалось мыслимым объявить войну Австрии, то это потому, что в глубине итальянской души всегда дремлет ненависть к австрийцам. Но это был максимум того, на что мыслимо было решиться. Объявление войны Германии дало бы оппозиции сильное оружие в руки. Бросить полки на Балканы значит лить воду на мельницу Джиолитти.
Не лишено возможности, что при таких условиях Джиолитти внезапно вновь оказался бы у власти.
Сопоставим эту статью, написанную 26–го января, со статьей газеты «Journal de Debats», столь же стойкой и солидной, сколько вертляв и поверхностен недавний орган непримиримого антипатриотизма.
В передовице журнала крупной буржуазии от того же дня мы читаем: «В Италии «Guerra nostra» стала постепенно единственной войной. Лишь в последнее время наблюдается благодетельный поворот. Считалось, что войска Виктора Эммануила имеют исключительной миссией неискупленные провинции, а об остальном им нечего думать. К тому же чудовищно разросшиеся идеи империализма внушали крайнее недоверие по отношению к славянам за Адриатикой. Итальянские империалисты заявили, что не хотят своими руками таскать из огня каштаны для славян. Напротив, они надеялись воспрепятствовать славянам и грекам в использовании результатов их побед. Трудно сказать, насколько повлияли на ход военных событий эти идеи, но влияния этого нельзя отрицать. Если признаки поворота не обманывают нас, — мы от души приветствуем его».
В момент, когда я пишу эти строки, признаки поворота еще не являются существенными. Правда, министры говорят без умолку и очень красноречиво, но в волнах их красноречия не очень–то легко выудить что–нибудь положительное.
Естественно, что подобное положение вещей наводит скептиков и проницательных волонтеров дипломатии на разные сомнения. Ферреро по поводу триполитанской войны пустил в ход выражение «платоническая война». Я уже говорил, что выражение слишком хлестко. Быть может, лучше заменить его выражением — война с опаской. Не ведет ли и сейчас Италия такую войну, спрашивают себя вышеупомянутые скептики. В римских кафе представители крайних вояк, не понижая голоса, рассказывают, например, такие вещи: между Соннино и Бюловым состоялось тайное соглашение, сводящееся к взаимной перестраховке. В случае победы центральных держав Германия дала обещание щадить Италию и оставить во всяком случае неприкосновенными ее нынешние границы. Италия же со своей стороны не только обещала всеми силами бороться против чрезмерного ослабления Германии, что, как мы видели из брошюры Сальвемини, по мнению умнейших итальянских публицистов, соответствует интересам самой Италии, но, что гораздо важнее, обещала также ограничиться исключительно войной с Австрией.
Более чем вероятно, что это только пустые разговоры, но на них основываются те угрозы, которые бросают Саландре националисты и социал–патриоты.
Прочно ли положение правительства? — Кто знает. Италия и в менее нервические времена поражала иногда внезапностью министерских кризисов.
Заседания в парламенте и сенате показали, конечно, существование повсюду столь сильного патриотического единения. Но в обеих палатах раздавались речи крайне оппозиционного характера и исходили они от людей с большим нюхом, вроде, например, знаменитого социал–карьериста Ферри. Это зерно оппозиции джиолиттинского или вообще антивоенного характера. Что будет, если подымется также буря на противоположном полюсе? Быть может, две эти противоположные бури приведут правительственное здание к устойчивости. Быть может, правительство Саландры — Соннино, старых вождей и старых партий, рухнет, как карточный домик, и уступит место кому–то другому. Новым людям, быть может, пользующимся мощной поддержкой Франции и Англии извне, националистов — изнутри? Или тому же Пфификусу Джиолитти?
Предсказывать не наше дело. В этой главе мы старались только выяснить, каковы были побуждения итальянского правительства в его нынешнем составе и каковы весьма вероятные границы его воинственности.
