Вы помните, как определяет Ферреро, в полном согласии с большинством исследователей майских дней в Италии, ту публику, которая «победила» Джиолитти?
«Война Италии против Австрии, — говорит он еще более выразительно, — была делом «писак» (penkaioli), как называл один из бурбонов то, что нынче называется интеллигенцией». Это были представители образованных классов — журналисты, литераторы, артисты, адвокаты, учителя и студенты.
Политически интеллигенция не имела раньше в новой Италии большого значения, но социально она всегда была в ней чрезвычайно заметным элементом. Италия поистине есть страна интеллигенции. О, мы этим не хотим сказать, что она является Эльдорадо * интеллигенции! — совершенно наоборот: это страна нищей интеллигенции.
* Эльдорадо (исп.) — страна сказочных чудес и богатств. —Прим. ред.
В другом месте мы привели уже унизительные цифры безграмотности Италии. Но зато высшее образование развито в ней по крайней мере в количественном отношении, как редко где. Италия имеет 21 университет, ровно столько, сколько Германия. Франция — всего 15. Более или менее точная цифра для 1908 года устанавливает для Германии количество студентов, собственно университетских, в 46 тысяч, для Франции это число достигает 35 тысяч и столько же имела Италия. Но рост количества студентов в Италии был несравненно сильнее, чем во Франции. С 1882 по 1904 год количество студентов возросло с 13 до 35 тысяч, т. е. почти по тысяче человек в год, в то время как рост количества студентов во Франции ничтожен. Отнюдь не будет преувеличением принять для 1915 года число университетских студентов в Италии в 40 тысяч. Но Италия обладает кроме того еще 22 высшими школами разного типа, менее, впрочем, посещаемыми, чем университеты. Мы можем, не боясь преувеличения, принять минимум в 20 тысяч для этих учебных заведений. В средних школах число учащихся, считая только высшие классы гимназий, лицеев, технических и коммерческих средних заведений, для 1905 года принималось приблизительно в 40 тысяч. Словом, Италия располагает не менее, чем сотней тысяч учащейся молодежи в возрасте от 17 до 24 лет — элемент, как показали недавние демонстрации даже в таком богоспасаемом городе, как Лозанна, чрезвычайно склонной к поверхностной и буйной политической активности.
Но не только учащаяся молодежь по сравнению с общей численностью населения страны количественно играет в Италии относительно значительно большую роль, чем в Англии, Франции и даже в Германии, но еще и по составу своему это молодежь совсем другого типа.
Как часто приходится слышать сравнения между студенчеством итальянским и русским! В сравнениях этих есть одна неоспоримая истина: огромное большинство студентов в Италии, как и в России, — народ недостаточный.
Тип полуголодного бедняка, кое–как пробавляющегося урочишками, доминирует в Италии и не имеет ничего общего с богатым noceurom'(ом)* Франции, буршем** Германии и тем более с аристократическим студентом Англии.
Куда же в конце концов уходит все это огромное количество студентов? Абсорбирует*** ли страна те 10 тысяч молодых людей, претендующих на интеллектуальный труд, которых ежегодно бросают демократические университеты на рынок? Рядом, заметьте, с 5–6 тысячами разных других молодых аспирантов–специалистов, вышедших из прочих высших школ?
* Noceur (фр.) — кутила —Прим. ред.
** Бурш (нем) — прозвище студента в Германии. —Прим. ред.
*** Абсорбировать (лаг.) — поглощать —Прим. ред.
Нет, страна не абсорбирует их. Одна из самых страшных, самых зияющих сторон итальянской бедности есть нищенство ее интеллигенции. В каждом городе имеются буквально тучи безработных дипломированных лиц. Для них установились даже особые названия, например, «Disperati» — «отчаянные». Действительно, более чем часто встречаете вы бледное недоедающее существо, махающее рукой на свое будущее, медленно угасающее на каких–нибудь задворках. Часто даже ненависть к отвергающему его обществу является уже угасшей. Одно полное отчаяние.
Но есть и другой тип — лихорадочно возбужденный, вечно нюхающий воздух, вечно ищущий скважины, в которую можно было бы пролезть. Толпа этих «avocatucci» — адвокатишек, как их называет пролетариат и крестьянство, играет всеми цветами радуги от анархизма до полной беспринципности, очень склонной прикрываться великим именем Макиавелли.
Эта толпа обученных безработных сыграла большую роль в истории итальянского социализма. Она переполняла кадры итальянской партии, даже численно, а уже тем более по влиянию, уравновешивая порой ее пролетарские элементы.
«Я еще не решил, — говорил мне один близко знакомый молодой неаполитанец, — заняться ли мне адвокатурой, или социализмом?» Конечно, среди «занимающихся социализмом» наблюдается большое разнообразие типов. Но если мы отведем небольшое количество «белых воронов», по терминологии Бебеля, то остальные распадутся на три главных типа: проходящие, социал–авантюристы и социал–реформисты.
Первые — это те совершенно неискренние господчики, — которые пользуются социализмом как ступенькой. В одной комедии Бенелли такой парень говорит о социализме еще более верно, чем о журналистике, знаменитое изречение: «он ведет всюду, надо только вовремя покинуть его».
Но другие остаются в его кадрах. Среди них прежде всего демагоги. Это горланы, опьяняющиеся звуками собственного голоса и звонкими фразами своих статей. Обиженные обществом, неудовлетворенные, но полные темперамента, они вечно бегут впереди пролетариата, как бойкая собака впереди охотника, и все для них недостаточно революционно. Революционность их, впрочем, в большинстве случаев ограничивается романтической, анархистообразной фразой. Они легко подымаются в гору при известном таланте, пользуясь недовольством масс против вождей оппортунистического типа. Но они до крайности неуравновешены и с легкостью канатного плясуна могут перепорхнуть с одной позиции на противоположную. Необыкновенно ярким классическим типом в этом отношении является бывший директор «Avanti», а ныне «Popolo d'Italia» — Бенито Муссолини.
Наконец, третий тип — это более сдержанные, более упорные в труде, более веские фигуры, которые отнюдь не изменят пролетариату, но, будучи костью от кости буржуазии, стараются перекинуть мост между нею и рабочим классом. Это они навязывают пролетарскому социализму так называемый деловой, на самом деле крохоборческий характер. Это они в Италии, часто в разгар самой острой борьбы труда и капитала, неожиданно, якобы во имя борьбы с буйной романтикой анархосиндикалистов и т. п. элементов, в буквальном смысле слова протягивали руку усмиряющему правительству.
Во время успехов социализма густая примесь в партии этого рода интеллигентов была для нее настоящим бедствием. Это бедствие и сейчас не прекратилось. Но другой центр оттянул сейчас худшие элементы. Этим центром явился тот официальный национализм, с краткой историей которого мы уже познакомили читателя.
Национализм заигрывал с перспективой войны, отчаянной попытки для «пролетарской нации», т. е. Италии, выхватить для себя какой–нибудь жирный кусок. Расцвет Италии! Но разве прежде всего это не означает улучшения участи безработной интеллигенции? Правда, на этом страна может сломить себе шею, но для «disperato» хуже не будет! У итальянцев этого типа вы постоянно услышите поговорку «Meglio peggio chi cosi!» — точный перевод с украинского: «Хоть чирни та инши». Пародируя слова Маркса о пролетариате, можно сказать, что нищая интеллигенция Италии в войне видит все–таки какой–то шанс, какую–то надежду и никакого риска, ибо прав был; «Avanti», когда писал, что многим беднейшим элементам Италии надо проповедовать не героизм смерти, а героизм жизни, так как здесь немало встречается элементов, для которых война превращается в авантюру, в лучшем случае ведущую к чему–то новому и более сносному, а в худшем — к красиво замаскированному самоубийству.
Разумеется, рядом с этим национализм возбуждает также национальную гордость, империалистическую самооценку. Если, с одной стороны, отчаянная интеллигенция как нельзя более способна на уныние и на тот кладбищенский декаданс, который завывал в европейской литературе конца XIX века, то, с другой стороны, она способна и на историческую мегаломанию,* чтобы потопить в горделивых вызовах и подогретой интенсивности жизни скудость своего существования. В параллель столь привлекательному для многих людей этого типа революционному экстазу крайних партий с его самопожертвованием во имя идеи, романтическими перспективами уличного боя, победы справедливости и т. п. национализм преподносил перспективы самопожертвования во имя родины, романтику сражений и участие в триумфе дорогой Италии.**
* Мегаломания — мания величия. —Прим. ред.
** Ярким выразителем всех этих чувств и идей явился Г. Д. Аннунцио. —Прим. авт.
Но кроме чисто психологических приманок и карьеристских надежд в будущем национализм, как в свое время социализм, давал местечко и заработок тотчас же. И, несомненно, в большей мере, чем социализм. Социалистическая пресса в виду бедности своей аудитории никогда не была в Италии способна даже просто прокормить своих редакторов. Пролетариат мог оплачивать лишь ничтожное количество должностей при тяжелой, кропотливой работе и в самом скромном размере. Не то национализм! Вначале, когда он любил еще принимать бунтарскую позу и грозил смести с лица земли старые партии за их малодушие, крупная буржуазия относилась к нему с опаской. Но, по мере того как он превратился в полную энтузиазма опору сильной власти, в друга католиков и шумного, демагогического, небрезгающего ни площадью, ни даже дракой противника левой демократии, он снискал себе величайшее сочувствие и жирные подачки со стороны господствующих.
Молодежь и вообще интеллигенция, группирующаяся вокруг радикально–республиканской партии, по типу своему, конечно, выше, чем националисты. В особенности среди республиканской партии можно встретить много искренних и горячих мадзинианцев. Но программа партии, затертой между социализмом, который кажется ей слишком радикальным, и радикализмом, принявшим монархию, программа, неопределенная и упершаяся лишь в платоническое требование учреждения республики, не собирает сейчас вокруг себя сколько–нибудь заметных масс. Больше, чем энтузиастов, найдете вы в ней усталых людей, талантливых, с прошлым, но которым надоело сидеть над своим маленьким прудом, в котором никак не выловишь никакой рыбы. Все чаще стали они закидывать удочки в либерально–монархический пруд. Оппортунизм совершенно съел верхи республиканской партии к тому времени, как рыцарь фразы Барзилаи был приглашен в министерство Саландры и сделался его коммивояжером по красноречию.
Война, как во многих других случаях, дала этой партии «отщепенцев», тень возможности вести положительную работу да еще с дозволения начальства, как будто в то же время не отступая от своих принципов. К тому же ирредентизм всегда играл в программе партии исключительную роль.
Вокруг радикальной парши за вычетом ничтожного меньшинства идейно половинчатых, но искренних демократов группируется главным образом масса молодых карьеристов, верящих в то, что Италии предстоит демократическое развитие и что, держась за хвостик демократии и попав вовремя в штаб вновь подымающейся партии, можно легче устроиться в жизни, чем на низших должностях уже готовых и солидных партий.
В разное время разные министры — Цанарделли, Соннино, особенно Джиолитти — любили украшать свой кабинет радикалами, чтобы показать шаг налево, в то же время не компрометируя себя, ибо нельзя представить себе более угодливого оппортунизма, чем тот, который демонстрировали в этих случаях радикальные министры.
Республиканцы и радикалы — партии без армий, но с очень многочисленным интеллигентским штабом. Вместе с уклонившимися в социализм патриотами–социалистами, вместе с националистами они шумели в прессе и особенно на улицах.
Руководящими органами итальянской интеллигенции явились во время войны националистическая «Idea Nazionale», о которой мы больше распространяться не будем, орган бывшего директора «Avanti» Муссолини, «Popolo d'Italia» и большая миланская газета «Secolo», в которой подобрались наиболее блестящие и зрелые представители чисто интеллигентского журнализма. Эту газету надо рассматривать вместе с правительственным «Giornale d'ltalia» и капиталистическим «Corriere della Sera» как третье лицо воинственного блока Италии.
История самой красноречивой, горячей и демагогической газеты военной партии «Popolo d'Italia» довольно интересна.
Когда социалистическая партия определила свое отрицдательное отношение к войне, никто не выступал более определенно, чем директор «Avanti», профессор Бенито Муссолини. Как мы увидим из краткого очерка истории итальянского социализма в следующей главе, Муссолини, род итальянского Эрве, был вынесен на первые места в партии волной бурного протеста пролетариата против оппортунистической тактики. Между тем в партии произошел уже известный отбор интеллигенции. Наиболее талантливые публицисты и ораторы принадлежали к типу эволюционистов, стояли во главе оппортунизма и представляли собой группу самых образованных и опытных политиков партии, ибо являлись истинным выражением доминирующей, полубуржуазной тенденции социалистической интеллигенции. С другой стороны, революционные по своему темпераменту интеллигенты отошли к противоположному полюсу и перешагнули порог партии, уйдя в анархо–синдикализм.
Турати, Тревес, Сальвемини и многие другие, не говоря уже о Биссолати и его давно лишь по имени социалистической группе, стояли, с одной стороны, Лабриола, Леоне — с другой. Блестящий, но поверхностный и беспринципный Ферри сделал себя невозможным в партии. Серьезная и последовательная группа марксистов дала партии после победы революционеров ее секретаря Ладзари, но была малочисленна и хороших журналистов в своей среде не имела. Бенито Муссолини, человек крайних позиций, то, что у нас на деревенских сходках называют горлан, одаренный вместе с тем, как и Эрве, даром ясного, красочного и горячего стиля, несмотря на всю свою крайнюю левизну, никогда не внушал большого доверия серьезным левым элементам партии. Тем не менее они не препятствовали его быстрой и блестящей карьере в качестве едкого и сверкающего публициста беспощадно радикального направления.
Итак, Муссолини самым недвусмысленным образом поддерживал в «Avanti» то, что называется сейчас «социалистическим интернационализмом».
Но вдруг один из его друзей опубликовал его частные Письма, в которых Муссолини высказывал величайшие сомнения в правильности этой позиции. Сперва Муссолини дал сбивчивые, уклончивые ответы, а потом внезапно оседлал такой парадокс: «Борьба против войны, — заявил он, — для меня как революционера должна означать готовность пойти на прямое восстание в случае принятия правительством военной программы. Так как социалистическая партия, как я в этом убедился, не может и не хочет взять на себя такой ответственности, то антимилитаризм ее я считаю пустым и отрекаюсь от него».
И после этого Муссолини внезапно оказался сторонником войны, столь страстным, что перещеголял самих националистов! Конечно, искать тут последовательности логической невозможно, но, очевидно, последовательность психологическая есть. Стоит только взглянуть на прототип Муссолини — на редактора бывшей «Гражданской войны», а нынешней «Победы» — Густава Эрве. Ведь Эрве тоже требовал когда–то абсолютной непримиримости по отношению к республике буржуазии. Затем вдруг он превратился в самого завзятого блокара*, сторонника союза с либералами и даже участия в либеральных министерствах.
* Блокар — сторонник блоков, союзов. —Прим. ред.
«Я, — пояснял он, — исправил несколько мой пристрел. Я искренне стоял за социальную революцию, но, когда увидел, что она все не приходит, разочаровался и присоединился к реформистам».
В свое время Эрве требовал бросить национальный флаг в помойную яму. Теперь он настроен так патриотично, что побил все рекорды. И опять то же объяснение: «Я стоял за необходимость ответить на войну правительств социальной революцией народов. Но так как это не наладилось, я присоединился к защитникам отечества».
От чрезмерной революционности люди иногда делают такое сальто–мортале. Причиной тут является полный перевес темперамента над разумом и знаниями.
Муссолини, конечно, прогнали с директорского места, а миланские пролетарии исключили его из своей организации. Тогда он переполнился тем большим остервенением. Вчерашние товарищи теперь сделались для него злейшими врагами. Совершенно параллельно поведению подобного же типа политиков в других странах он занялся сыском и клеветой, стараясь очернить центральный орган партии, которым незадолго руководил. Клевета не удалась. Ему был поставлен обратный вопрос: на какие деньги удалось ему в три дня — тяп да ляп — организовать ежедневную газету? Муссолини отказался отвечать. Худшие подозрения возникли во многих головах.
Я не знаю, впрочем, на много ли лучше этих подозрений оказалась правда. Богатый аграрий, издатель ультраконсервативной газеты «Resto del Corlino» в Болонье, одного из боевых органов против плодотворного и резко выраженного пролетарского и крестьянского социалистического движения в Романии, признался, что это он дал средства Муссолини на издание его газеты. Почему? С делающим ему честь спокойным цинизмом он заявил: «Потому что я ясно видел, что помогаю таким образом междоусобной войне между социалистами, которая не может не привести к ослаблению этого вредного течения».
Но наибольшее значение среди органов воинственной интеллигенции имел и имеет, конечно, «Secolo». Здесь в более удачной форме, чем в других распространенных органах, сделана была попытка создать более широкую идеологию войны, привлечь идеальными мотивами на свою сторону лучшую, наиболее альтруистически чувствующую часть интеллигенции или по крайней мере теми же доводами успокоить совсем идеалистов, по разным побуждениям примкнувших к шовинистическому циклону.
Все итальянские журналы этого типа печатали, конечно, статьи, представлявшие вариации на обычную и во французской прессе тему о демократической, гуманитарной и глубокой цивилизации одной стороны и чисто внешней, чисто технической культуре другой стороны. Смешнее всего тут было то, что разные немецкие Лампрехты, Ноэли и т. п. в свою очередь божились, что «цивилизация», которую они охотно признавали за своими противниками, есть понятие внешнее, поверхностно политическое, почти светское, тогда как «культура» обозначает собою благородную оформленность бездонных глубин индивидуального и коллективного духа.
Вполне оригинального в смысле идеализации войны Италия ничего не дала. Но, однако, во время знаменитого праздника в Сорбонне в честь «Латинства» безусловно надо всеми другими речами поднялась виртуозная речь в своем месте часто цитировавшегося нами историка Гульельмо Ферреро.
Не касаясь здесь заслуг Ферреро как историка и публициста, мы не можем, однако, не выдвинуть двух фактов из его прошлого. Гульельмо Ферреро является автором книги «Молодая Европа», которую в свое время сильно упрекали в германофильстве. Не смущаясь этими упреками, историк выпустил книжку «Militarizmo», где старался доказать, что германский гений является подлинным охранителем мира, в то время как Франция и теперь остается задорной представительницей завоевательного духа!
Но с самого начала нынешней войны Ферреро стал на интервенционистскую точку зрения. В одной из статей в «Secolo» он прямо говорит, что его весьма не удовлетворяет формула Саландры, будто Италия будет действовать, исходя исключительно из своего «священного эгоизма». Ферреро громко заявляет, что для правильного ведения войны необходимо ее идеальное освещение, без которого ни у солдат, ни у населения не может появиться достаточно энтузиазма. И Ферреро в поте лица поработал над таким освещением.
Мы не можем здесь входить в подробности его теории. Наметим ее только в самых общих чертах. Пройти мимо нее невозможно, потому что она стала символом веры довольно значительной части интеллигентных сторонников войны.
Ферреро кажется, что имеются два идеала, в разное время преследовавшиеся целыми культурами: классический идеал величия и романтический идеал колоссальности. Величие предполагает благородство и законченность формы, стало быть глубокое сознание предела. Колоссальность есть устремление в беспредельное и ведет поэтому к бесформенности и к страшному крушению толкающей здесь людей гордыни. Стремление к величию, форме, красоте, покою, законченности присуще, по Ферреро, латинскому духу. Высшим представителем духа колоссального, некогда животворившего чудовищные царства востока, для нашего времени является Германия.
Мы воздерживаемся от собственной критики этого построения. Мы считаем важным отметить, что не вся интеллигенция шла за этим и подобным объяснениями смысла кровавых событий.
Морелло–Растиньяк, вероятно, наиболее блестящий публицист Италии, вольный фельетонист газеты «Tribuna», редакция которой представляет ему абсолютную независимость, ответил интересной статьей на праздник латинской культуры в Сорбонне и выступление там Ферреро, немедленно опубликованное и в «Secolo».
«Общие места, вульгарность, избитые клише, фигурировавшие в Сорбонне, могли бы, казалось, дискредитировать любой «Народный дом», а тем более этот центр культуры. Господа, надо помнить, что недостаточно утверждать, необходимо еще и доказать: мы живем не в те времена, когда можно ограничиваться разными расплывчатыми обобщениями.
Нет, не существует никакой латинской культуры, которой обладает тот или иной народ, не существует никакого германского варварства, царящего в таких–то и таких–то странах: на деле имеется одна европейская цивилизация, несмотря на различие правительств, обычаев и т. д.
Нет латинского индивидуализма, нет германской государственности, нет славянского самодержавия, и нигде, ни у тевтонов, ни у латинян, ни у славян, нет никакой философии силы. Все они одинаковы тиранизировали народы, покоренные ими, когда находили в этом выгоду. Индивидуализм англичан вошел в пословицу, но их язык, история, физический тип говорят нам ясно, что они подлинные германцы. Нет государства более централизованного, нет народа в этом смысле более абсолютистского, чем Франция. У французов есть много причин гордиться, но признать их свободными ни в каком случае нельзя.
Германское государство — империя, это правда, но империя федеральная, которая содержит в себе целых три республики. Как могли бы понять подобное государство французы, задушившие в собственной стране всю автономию личную, коллективную или провинциальную?
Европейская цивилизация создалась из ряда взносов, сделанных множеством наций и рас, среди которых эти ужасные тевтоны занимают весьма видное место. Если вы выбросите все, что сделали для Европы немцы, фламандцы, скандинавы, наконец англичане, — много ли останется?»
Если Растиньяк является только типичным журналистом, правда, журналистом высокой культуры и большого таланта, то Бенедетто Кроче еще недавно был крупнейшим из вождей той части интеллигенции, которую итальянцы называют «Studiosi», — людей подлинного интеллектуального труда. Еще до объявления Италией войны Кроче пытался издать особый журнал, вокруг которого думал собрать крупные интеллектуальные силы, способные противиться тому, что ему казалось легкомысленным задором. Этот журнал назывался «Italia nostra».
После первых же номеров на Кроче посыпались негодующие письма. На одно из них, написанное близким другом, знаменитый философ и критик, почетный сенатор отвечал следующее: «Ты попал бы в цель, если бы сказал просто о моем почтении перед политической и этической культурой Германии. Но это почтение разделяют все. Даже те, кто ее ненавидит. Даже сквозь ненависть сквозит оно. У многих интеллигентов отрицание Германии вызвано борьбой внутри себя против невольной симпатии к Германии, которая, будучи признанной, звучала бы слишком большим упреком нам. Одно время я целиком отдался политическому социализму Маркса, потом синдикальному социализму Сореля. От того и другого я ждал возрождения нынешней социальной жизни. Мои надежды не сбылись. И теперь эта надежда возрождается при виде рабочего движения, покоящегося на исторической традиции, движения, становящегося государственным и национальным. Демагоги Франции, Англии, Италии не способны создать такое движение, но, быть может, Германия создаст образец его. Вот почему я совсем иначе сужу о поведении германских социалистов, чем их итальянские коллеги. Германские социалисты почувствовали себя едиными с германским государством, с его железной дисциплиной, и этим они являются пионерами будущего для своего класса».
Каким неумеренным восторгом перед национальной железной дисциплиной веет от этих строк. Но если их освободить от их в своем роде небезынтересного социалистического душка, то они как нельзя лучше выразят весьма разносторонне и широко распространенное среди культурных людей Италии преклонение перед Германией. Припомним, что даже специалисты, выдвинутые антигерманским капиталом для борьбы с немцами, вроде Чезаро, начинают эту борьбу, лишь отвесив Германии поясной поклон.
Ничего общего с этим германофильством не имеет только последовательный антимилитаризм итальянских социалистов и в этом отношении характерно, что противник войны, Кроче, еще и сейчас в декабрьском номере своего журнала «Critica», выступающий в защиту Германии, отграничивается от итальянских социалистов, тоже противников войны.
Но нам надо обратиться еще к одной группе интеллигенции. Лет 10 тому назад во Флоренции подняли знамя бунта против риторической лжи, академизма, сонной реакции во всех областях несколько молодых людей, давших позднее целую фалангу весьма разнообразных, частью далеко ушедших от первоначального корня, но сильных талантов.
Вождь и организатор этой группы, основавший журнал «Voce», Джузеппе Преццолини, справедливо заслуживший от своих товарищей прозвище «праведника» и «апостола» и в свое время произведший, несмотря на свою молодость, глубокое впечатление на Ромэна Роллана, остался и сейчас верен своей первоначальной программе.
В итальянской интеллигенции, не менее чем в русской, есть некоторая часть той соли земли, которую понимают обыкновенно под именем интеллигенции такие апологеты ее, как наши социологи–субъективисты и их эпигоны, вроде Иванова–Разумника.
Заслуги Преццолини и его кружка в прогрессе самосознания лучшей части итальянской молодежи весьма велики. Одним из славных эпизодов их борьбы за правду для народа явился их энергичный протест против триполитанской авантюры.
Было поэтому очень интересно узнать, какую позицию займет по отношению к интервенционизму группа флорентийских передовых публицистов. Но на этот раз она не оказалась на прежней позиции. Продолжая высмеивать шумиху националистов, она устами Преццолини с самой крайней энергией высказалась за войну. Преццолини думал при этом, что мотивы его совсем иные, чем у других.
«Я не ирредентист» — назвал он одну из своих блестящих статей. Воевать из–за того, что реалистам казалось наиболее важным, из–за разных кусочков земли вне Италии казалось ему преступным.
«Нет, не за итальянцев вне королевства будем мы сражаться, а за итальянцев внутри его, за нас самих, ибо пребывать в состоянии охраняющих свою шкуру и достояние миролюбивых обывателей во время кризиса, где в крови, огне и страданиях создается новая Европа, значит потерять одно самое ценное свое национальное — свое человеческое достоинство!»
Для Преццолини война является конфликтом новой и старой Европы. Франкофил и англофил в нем всегда были остро живы. Дальнейшее существование Италии под покровительствующим крылом Германии и в качестве союзницы–служанки Австрии отнюдь не казалось ему материально столь невыгодным, как представляли националисты; не трогали его также слова о национальной гордости, понимаемой империалистически. Наоборот, он боялся в этом случае постепенного роста жирной зажиточности и рождения всякой сильной страсти, всякого трагического чувства жизни в мирном «жили–были». Преццолини провозглашал всегда великое, растящее душу значение страданий, испытаний, жертв. Не столько слава и победа, менее всего возможные материальные результаты интересовали его, но физическое и моральное потрясение, которое должно было встряхнуть, по его мнению, сонную и провинциально–затхлую Италию.
«Нам необходимо немножко героизма, а если придется проявить его много — тем лучше! Сама Италия, в сущности говоря, не существует. Она вся — irredenta, не искуплена. Единую Италию мы получили из рук нескольких сотен героев, покровительствуемых благоприятным стечением обстоятельств в Европе. Наш народ не делал Италии, поэтому он не чувствует ее…
У нас не может быть великих мыслей, великого искусства, стойкой морали, не может быть упругой, драматической, истинно–человечной жизни, пока нет базиса для подобной культуры — истинно единой, истинно проснувшейся нации. К этому представляется необыкновенный случай. В ужасном конфликте борется демократия Западной Европы против безликой дисциплины автократических центральных держав. Франция и Англия взывают даже к варварским, полуазиатским, чисто азиатским и африканским силам, чувствуя всю грозную мощь исполинского врага. А мы, мы — латиняне, мы — демократы, мы — европейцы, мы будем в это время заниматься торговлей с обоими лагерями и с хитрым добродушием янки молиться богу и считать барыши? Если бы это было так, раз навсегда с краской стыда на лбу я сказал бы: быть итальянцем — позор!»
Как видите, вряд ли кто–нибудь из интервенционистов–реалистов нашел столь пламенные аргументы, как идеалист Преццолини. Не место здесь оспаривать стойкость этих аргументов. Присмотримся лучше к тому, как сложилась в дальнейшем публицистическая деятельность Преццолини и для этого остановимся на самом выдающемся ее проявлении за время войны — на издании высокозначительной книги «Далмация».
Уже непосредственно после объявления войны Преццолини не мот не заметить того процесса шаблонизирования мыслей и роста слепых страстей в ущерб интеллекту, который всюду сопровождает собой войну.
«Ради бога, — писал он, — оставим вкус, критический смысл, ясность мыслей в их правах! Разве патриотизм предполагает непременно безвкусицу, глупость и слепоту?»
Страстно веря в глубоко благородный характер новой войны, Преццолини не мог не столкнуться с фактами, показывающими ее истинную сущность. Самым разительным из них, самым элементарным проявлением империалистической хищности явились притязания итальянцев на славянский берег Адриатики.
Под веянием старых венецианских знамен и с грохотом барабанов выступило общество «Pro Dalmazia». На его–то пропаганду и ответил в своей вышеупомянутой книге Джузеппе Преццолини.
В ответ на утверждение, что именно Венеция дала жизнь Далмации и разбудила в ней культуру, Преццолини беспощадно разоблачает стремление нового хищничества оправдать себя, опираясь на старое. Вооруженный множеством источников, он приводит читателя к такому выводу:
«Венеция никогда не заботилась об итальянизировании Далмации. Недостаточно оказать этого. Она глушила там всякое проявление итальянской культуры. В Далмации развилось бы больше итальянского духа, если бы не владычество Венеции. Радиация этой культуры по адриатическому морю и на Леванте была заслугой великой цивилизации, созданной свободными коммунами Италии Возрождения, а не политики венецианцев. Спалато, Зара, даже, с другой стороны, самый Триест беспощадно подавлялись венецианцами, опасавшимися увидеть в них когда–нибудь конкурентов: Венеция искала тут только сырья, прежде всего леса, да людей для своих войн с Турцией.
Наоборот, маленькая Рагуза, оставшаяся независимой от Венеции, тянувшая больше к султану, чем к дожу, в то же время явилась настоящим центром итальянской культуры в Далмации. Венеция воспрещала далматам заводить типографии, за все время своего многовекового владычества она не открыла там ни одной публичной школы. Благосостояние Венеции в значительной мере покоилось на разорении Далмации. Только ужас перед турецкими нашествиями заставлял далматов терпеливо сносить иго Венеции.
В 1797 году, как только на минуту исчезла вооруженная сила Венеции, началась Жакерия*. Далматские крестьяне бросились на города с их итальянским населением, и первое, что они делали при этом, — это уничтожение разных кабальных документов. И не кто иной, как итальянская городская буржуазия призвала на помощь Австрию, которая прислала кроатского генерала Рукавину для водворения порядка».
Но и сейчас итальянские горожане пользуются не меньшей ненавистью эксплуатируемого Славянского крестьянства. Преццолини цитирует замечательное свидетельство Фортиса: «Итальянцы, ведущие торговлю в Далмации, и итальянские жители побережья часто крайне злоупотребляют в своей коммерции своим превосходством. Благодаря этому доверие к ним морлаков** стоит на очень низкой ступени. Итальянское лукавство вошло среди них в пословицу. Высшим ругательством среди них одинаково являются выражения: «пассия Вира» и «лацманцка Вира», т. е. собачья правдивость и итальянская правдивость».
* Жакерия — крестьянские восстания во Франции в период Столетней войны 1337–1453 гг. Самое крупное восстание (1358 г.), вызванное усилившимся феодальным гнетом, экономической разрухой, грабежами наемных банд, было жестоко подавлено французскими феодалами. Здесь — стихийное крестьянское восстание. —Прим. ред.
** Морлаки — этнографическая, немногочисленная группа сербского народа, живущего в Далмации (Югославия). —Прим. ред.
Преццолини наотрез отрицает возможность итальянизировать в дальнейшем Далмацию.
«Достаточно ввести всеобщее избирательное право, чтобы итальянцы были изгнаны не только из представительства деревенских коммун, но даже из городских муниципалитетов. Только благодаря антидемократическому избирательному цензу итальянцы еще держатся. Только там, где богатый числится, как сто, а бедный, как единица, итальянцы могут сохранить своих представителей».
И Преццолини на первой же странице своей книги большими буквами печатает мнение о Далмации великанов истинного национализма:
«Никогда Далмация не будет хвостом Италии. Судьбы будущего хотят ее подругой, но не подданной Италии. Николо Томмазео. 1861 г.»
«По этнографическим, политическим и коммерческим соображениям Истрия должна быть нашей. Она столь же необходима Италии, сколько южным славянам необходима Далмация. Джузеппе Мадзини. 1866».
Свою книгу Преццолини заканчивает такими великолепными строками: «Занятие Далмации есть акт империализма. Это не может входить в планы истинно национальной войны. Говорите откровенно! Если вы хотите повлечь Италию по пути империализма, мы возмутимся против этого открыто и, если завтра вы приступите к политическому угнетению славян в Далмации или в иной местности, мы, итальянцы, именно как таковые, бросимся на помощь этим славянам, а за нами вся демократия, еще неотравленная империализмом».
Бедный, честный Преццолини! Конечно, не погибла еще та интеллигенция, которая может выдвигать людей, способных говорить таким языком в такое время. Но разве империалисты не говорят уже достаточно откровенно? Бедные «праведники» и «апостолы» интеллигенции, те, что ринулись в битву из–за высоких идеалов и сделались, таким образом, оружием в руках посмеивающихся «реалистов»!
Но если последние заявления Преццолини показывают, что по самому корпусу воинственной интеллигенции прошла сейчас трещина, то другие симптомы показывают, что вообще начинает разваливаться весь триединый блок за войну — правительство, капитал и интеллигенция.
Лучшим показателем этого служит яростная фронда* главных органов интеллигенции против Саландры. Просмотрим ее кратко.
* Фронда (фр.) — социально–политическое движение во Франции в середине XVII в., направленное против абсолютизма. Здесь — оппозиция. —Прим. ред.
«Popolo d'Italia» громит правительство. Газета требует объявления войны Германии, ее героического расширения и войны с внутренним врагом. Под каковым разумеется не только и не столько та часть буржуазии, которая преступным и полупреступным образом наживается на национальном бедствии, сколько официальные социалисты и другие противники войны. Здесь сказывается не только естественная ненависть ренегата, но и ужас перед блоком утомленного войной капитала, все более любезно посматривающего на Джиолитти, с еще более утомленными ею народными массами.
Один из ближайших соратников этого журнала, независимый журналист Реймондо, выступил с планом созыва съезда левых сторонников войны для демонстрации против правительства. Радикальный «Messaggero» поддержал это предложение.
«Idea Nazionale» черпала свою силу в значительной мере в поддержке правительства. Она боится рвать с ним. Националисты никогда не принадлежали к левым интервенционистам. Но вдруг ненавистник демократии туринский демагог Бевионе предложил в этой газете немедленное принятие в кабинет самого крупного государственного человека воинственной интеллигенции, гораздо более серьезного, чем болтун Барзилаи, — Леонида Биссолати.
Даже «Secolo» не мог удержаться от смеха при таком зрелище. «Нельзя вчера быть реакционером, а сегодня перемигиваться с социалистами!», — поучает он националистического собрата. Почему нельзя, когда те и другие принадлежат к одному блоку? Разве мы, русские, не видели, как Пуришкевич подмигивал Плеханову.
Сам «Secolo» ведет против Саландры усиленную кампанию. Он решил прекратить ее временно только ввиду приезда Бриана, накануне которого пишутся эти строки.
В блоке не ладно.
