Националистическое движение в Италии возникло сначала в виде чисто интеллигентских групп, если хотите даже в виде шумного апостольства одного определенного интеллигента. Оно и до сих пор в значительной степени носит характер классового порождения той разновидности мелкой буржуазии, которая носит название интеллигенции. С этой точки зрения мы могли бы отнести рассмотрение его к той главе, которая посвящена характеристике итальянской интеллигенции. Дело в том, однако, что если и сейчас группы интеллигентов составляют и штабы и войско националистической партии, к которому присоединились лишь отдельные единицы из других классов, то идеология национализма тем не менее потерпела сильное перерождение и сделалась в конце концов самым ярким выражением той равнодействующей различных политически активных сил Италии, которая фактически нашла себе выражение в политике Саландры–Соннино и их принципе «священного эгоизма». Поэтому национализм можно принять до известной степени за официальную доктрину итальянского государства. Ни на чем, как на эволюции национализма, нельзя более ярко отметить не только переход от политики национальной обороны и защиты национальной чести к самому откровенному и жадному империализму, но и глубокой перепутанности всех корней и ветвей этих двух разновидностей одной и той же сущности.
Итальянский национализм фактически родился в сентябре 1908 года, во время шумного скандала, обнявшего всю буржуазную Италию вследствие присоединения австрийским империалистом Эренталем Боснии и Герцеговины к Венгрии.
Мы будем еще иметь случай показать истинное отношение итальянских националистов к славянам. На Боснию и Герцеговину Италия, конечно, не могла иметь никаких притязаний. Раздражало не это, а прочно укрепившаяся легенда, что союз с Австрией предполагает взаимное ручательство не грабить ничего на Балканском полуострове, не пригласивши в виде компенсации к соответственному грабежу и другого союзника.
Как будто на Балканах не было кусочка, очень удобного для Италии и не принадлежащего Австрии, который последняя со свойственной великим державам развязностью могла бы предложить заадриатической соседке! Этим кусочком была Албания и в особенности порт Валлона, не столько улучшавший печальное положение Италии на Адриатике в случае перехода в итальянские руки, сколько гарантировавший в этом случае Италию от еще горшего ухудшения ее позиции.
«Валлона — в руках Австрии», — повторяли журналисты и политики, — «это возможность в любой момент запереть выход из Адриатики». Но Австрия не торопилась предложить Италии этот подарок.
Впрочем, такой националист, как, например, Кастеллини, еще проще объясняет недовольство Италии. «Самый факт возобновленной жизненности соседней империи являлся уже несносным для нас», — говорит он в своем очерке истории национализма в Италии. И сказать, что дело шло о союзниках!
Ходили слухи об уступках на трентской границе, но потом выяснилось, что Италии ничего не перепадет.
Осторожный Луццатти, отец итальянской кооперации и по–своему крупный общественный и государственный деятель, старался поддержать министра Титтони, нынешнего итальянского посла во Франции, против которого разразилась газетная гроза. «Надо, — писал Луццатти, — чтобы все итальянцы, любящие свое отечество, перестали вечно волноваться из–за внешней политики». Он хотел, очевидно, сказать этим, что при всем неблагоприятном внешнем положении для итальянских патриотов имеется прекрасная задача, к которой они могли бы применить свои силы: культурное строительство внутри богатейшей от природы и нищей благодаря своему социальному строю страны. Но тот взрыв не негодования далее, а презрительной ненависти, которым встречена была эта фраза, показал, что в Италии окончательно созрел националистический нарыв.
Вот тут–то вокруг любопытной фигуры Анрико Коррадини начинают собираться уже заметные политические группы. Коррадини был не очень удачный поэт, большой честолюбец, человек с энергией, притом же нашедший сильное и еще тайное течение, которому он отдался, стараясь формулировать его темные тенденции. В 1904 году он стал издавать журнал «Королевство» во Флоренции. Программа журнала была показать итальянцам всю, не только военную и дипломатическую, но также экономическую, культурную мизерность их существования, вести борьбу с итальянской риторикой, звоном слов заглушающей национальную совесть, сказать всю горькую правду, чтобы самым ужасом ее возбудить в сонном сознании массы энергический отпор.
Целый ряд молодых людей, которые стоят теперь впереди итальянской публицистики, как Папини, Преццолини, Борджезе, присоединился к Коррадини.
Журнал при всем своем неотрицаемом литературном блеске не имел сколько–нибудь серьезного влияния вплоть до описываемого нами кризиса 1908 года. Более этический, нежели политический, он уступает с этого года место чисто агитационным газетам. Вместе с тем рядом с Коррадини появляется новый вождь, — это журналист Френци, постоянный сотрудник официального органа консерваторов «Giornale d'Italia». Френци вносит в движение те черты скандала, острой полемики, воинствующего шовинизма, которые так любят руководители подобных же Движений в других странах. К числу его знаменитых кампаний относится, между прочим, обливание помоями и обвинение в национальной измене триестских социалистов и ряд статей с доказательствами итальянского характера Далмации.
Эти нотки были многозначительны. Коррадини ладил с социалистами. Величие Италии, пробуждение народной гордости не казались ему идущими в разрез с социализмом. Он хотел бы только, чтобы за классовыми задачами не забывались задачи общенациональные. Союз с социалистами в общей борьбе против эгоизма хищного или обывательского типа, против невежества, бедности, политического шарлатанства казался ему возможным.
Но юный Френци, многообещающий адъютант из ультраконсервативного штаба, пришел к Коррадини именно для того, чтобы поставить национализм на свое место, т. е. на крайний правый фланг итальянской общественной жизни.
«Теория классовой борьбы внутри государства уже равносильна полному искажению национального чувства и вытекающая из нее практика всегда граничит с изменой. Но так как социалисты провозглашают кроме вражды к согражданам еще и тесное единение с лицами того же класса за границей, в том числе в лагере неприятелей, то картина измены родине и ее будущему вырисовывается вполне». Вот идея Френци.
Так же точно Коррадини и первые националисты идеалистического типа вряд ли могли перешагнуть ту черту естественных границ Италии, которую определил Мадзини. Протягивать руку на Далмацию значило раз навсегда порвать возможность солидарности с сербами и переступить порог, отделяющий оборону от наступления.
Осенью 1909 года собрался первый конгресс националистов. Вот важнейшие пункты принятой ими программы: А) Принятие монархии. В) Борьба против попыток церкви или рабочего класса ограничить суверенность государства. С) (здесь привожу дословно). Признание необходимости ориентировать общественное мнение в направлении более мужественной и реалистической оценки наших нужд и интересов и освобождения нашей политики от сентиментальных и доктринерских предрассудков. Д) Обеспечение развития в мире торговли, труда и культуры Италии. Е) Напряжение частных и коллективных сил для завоевания новых колоний и развития тех, которыми мы уже владеем. Защита итальянской национальности в провинциях, где ей угрожают. Военное усиление Италии. На этом конгрессе Коррадини бросил, между прочим, и свой знаменитый лозунг о существовании рядом с пролетарским классом пролетарских наций:
«Будем учиться у социалистов, — говорил он, — они научили рабочих бороться против своего унижения. Пролетарская нация Италии должна также поднять знамя борьбы за свои растоптанные интересы. Эта борьба в острой форме есть война, заменяющая для нации революцию в классовой идеологии, но ведь не химерическая, как последняя, а вполне реальная задача».
Де Френни в своем докладе также требовал сильной политики, причем выказывал крайнюю антипатию как к тройственному союзу, так и к тройственному соглашению. Военное усиление — вот лозунг. Политика торга между двумя противниками — вот залог успеха. «Порвем с Австрией и Германией или возобновим союз, — воскликнул де Френци, — но в последнем случае лишь за вполне определенные компенсации»! Какие? — де Френци определенно назвал Триполи и Валлону.
Высказавшись еще в пользу протекционизма, конгресс разошелся, положив основу так называемой Националистической ассоциации.
Был основан и новый журнал, здравствующий и поныне, — «Idea Nazionale». В нем стал подвизаться, между прочим, новый союзник, известный психолог и страстный враг коллективов — Сигеле.
Ближайшие после конгресса годы были в особенности употреблены на полную барабанного боя и самой несомненной лжи агитацию за захват Триполи. Отметим, что подлинные идеалисты вроде Преццолини с этих пор являются прямыми врагами национализма и видят в проповедоваемой ими политике опаснейший род авантюризма.
Несомненно, что рядом с происками группы капиталистов, работавшей вокруг «Banca Romana» и действительно колоссально нажившейся позднее на триполитанской авантюре, столь разорительной для Италии в целом, рядом с подзуживаниями иностранной дипломатии, особенно союзников, которым хотелось, чтобы Италия впилась зубами в жесткую Ливию и, естественно, ослабила бы себя тем на Балканах, кстати испортив свои отношения с Турцией, рядом с устремлениями хитрого и прожженного Джиолитти утопив неразрешимый внутренний кризис в боевой музыке завоевательной экспедиции, — рядом с напряженным ожиданием какой бы то ни было перемены чего–то лучшего, разлитой в широких кругах интеллигенции, мелкой буржуазии и даже части пролетариата и крестьянства, — в роковой авантюре этой сыграла свою роль и бешеная агитация националистов, в том числе их близкого союзника, играющего и теперь немалую роль, — Бевионе.
Кастеллини называет войну в Триполи первым триумфом итальянских националистов. Триумф этот ознаменовался потерей тысяч жизней, тяжелым кризисом, из которого Италия не вышла и до кануна нынешней войны, приобретением тоненькой полоски побережья в пустынной стране, населенной фанатическими врагами, и толчком, послужившим отдаленным поводом к нынешней всемирной катастрофе. Но доля ответственности, которая падает на националистов Италии в их жалком африканском империализме с дозволения держав, теперь уже слилась с ответственностью, несомой ими перед страной за роль Италии в нынешнем конфликте. Тут они сыграли роль более значительного фактора. Развитие национализма шло своим путем. Если с социализмом порвали раз навсегда, то продолжали держаться за демократию. Сигеле в своей книге «Национализм» говорит, что защита демократии внутри страны — задача почти столь же важная, как защита достоинства и интересов Италии во внешней политике. В этой книге Сигеле вновь повторял, а в следующей — «Националистические страницы» — упорно подчеркивал, что между итальянским и французским национализмом нет ничего общего:
«Мы видим будущее Италии в дальнейшем развитии демократической конституции и в повышении активности основной массы итальянцев путем все более широкого распространения общего образования; мы относимся к католицизму, как к доктрине, доживающей свой век, а к клерикализму, как к серьезной опасности для здорового развития нашей родины. Мы не оглядываемся назад, мы смотрим вперед. Где же точки соприкосновения между нами и Моррасом, софистическим защитником черной реакции, кроме того мало говорящего факта, что он патриот, как и мы?»
В свое время и Коррадини настаивал на подобных мыслях. Но национализм есть наклонная плоскость. Это сказалось на втором конгрессе, имевшем место в Риме в 1912 году. Засилье реакционного демагога Френци здесь вполне давало себя чувствовать.
Вполне в духе национализма резолюция, характеризовавшая общие тенденции ассоциации, говорила, что «своей индивидуализации всякая нация может достигнуть лишь путем борьбы и распространением своей власти, а первым условием для этого является организация и дисциплинирование внутренней жизни страны, вследствие чего одной из важнейших задач националистов является борьба с разлагающими тенденциями демократических и социалистических партий». В выражениях, полных эмфаза,* провозглашалась абсолютная суверенность государства.
Если прямых симпатий католической партии не было еще выражено, то тем не менее была объявлена война масонству, явным образом за слишком антиклерикальные тенденции националистов–масонов.**
* Эмфаза (греч.) — напряжение речи, усиление ее эмоциональной выразительности. —Прим. ред.
** Масонство — религиозно–этическое течение, возникшее в начале XVIII в. в Англии; призывало к объединению людей на началах братской любви и равенства с целью искоренения пороков человеческого общества путем нравственного самоусовершенствования. —Прим. ред.
Конгресс своими решениями заставил наиболее приличных националистов уйти, с треском хлопнув дверью. Поправение продолжалось. Осенью 1912 года в Риме Френци выставил свою кандидатуру против всех демократических кандидатов. Бойкий оратор, не брезгающий никакими приемами, демагог, интриган, ни на минуту не порывавший связи с консерваторами и католиками, он собрал вокруг себя поддержку всей реакции в Риме и победил.
Национализм занял, таким образом, политически точнехонько то же место, что и во Франции. После этого Френци не трудно было заявить, что «борьба с бунтовщическим элементом есть основа националистического движения».
В течение всего этого поправения от националистов отставали разного рода недостаточно разборчивые идеалисты, которые понимали теперь, куда их тянут.
Третий конгресс в Милане в 1914 году прекрасно определен Кастеллини следующей фразой: «Острая критика либерализма и глубокое признание патриотической дисциплинированности католиков явились центром этого конгресса». Конечно, такая полная откровенность возбудила негодование уже не в левой части националистов, а в их либеральном центре. Депутат Галенга с целым рядом других отряс прах от ног своих. Зато ими был приобретен крикун Бевионе.
С наступлением военных событий националисты, конечно, подняли агитацию за войну. Некоторые при этом попались впросак. Тот же самый Бевионе с пеной у рта восставал против нейтралитета и требовал «исполнения долга Италии перед ее союзниками».
Но, как достаточно откровенно говорит Кастеллини и как подтверждают даже официальные документы, «нежелание Австрии пойти навстречу требованиям со стороны Италии дать ей дружески необходимые компенсации и заставило националистов, как и официальную Италию вступить на другой путь».
Ничего нет естественнее того, что националисты с большим трудом исполнили партию тромбонов и литавр в патриотическом оркестре, непосредственно предшествовавшем объявлению войны Австрии. С самого начала итальянские националисты «жаждали крови». Неудивительно также, что их газета «Idea Nazionale» всячески муссировала самые радужные империалистические надежды. Скорее может заставить задуматься иных то обстоятельство, что за шесть лет своего существования партия из полусоциалистической превратилась в католически–реакционную. Однако тут нет ничего удивительного: такова природа национализма.
Обращая внимание исключительно на внешнюю политику, националисты, даже самые честные и передовые, тотчас же стали отвлекаться от всех вопросов, связанных с неизбежной плодотворной борьбой отдельных элементов внутри страны.
Мало–помалу в головах их должна была утвердиться мысль, что то явление, которое носит теперь немецкое название «Burgfrieden», т. е. внутреннее замирение, есть непременное условие величия родины во мне. А венцом этого «Burgfrieden», его естественной целью является сильная власть! Это естественнейшее и необходимейшее орудие чисто национальной политики. Мы видим, как легко было втершимся в ассоциацию националистов реакционным элементам увлечь за собой идеологов национализма, первоначально связавших свои национальные идеалы с идеями прогресса.
Впрочем, за исключением может быть Коррадини, среди националистов нет талантливых людей, которых можно было бы оплакивать. Такие либо успели соскочить с барки, когда увидели, куда несет ее черный Мальстрем*, другие с самого начала были подлинными агентами реакции.
* Мальстрем — водоворот у северных берегов Норвегии между Двумя островами. Опасен для небольших судов. —Прим. ред.
Об уровне политической мысли даже относительно руководящих националистов, как и о качестве утешений, которые они преподают рабочему классу в награду за преданность государству можете судить хотя бы по такой фразе Кастеллини:
«Социализм есть разновидность индивидуализма, ибо заботится лишь о материальном благополучии, между тем как национализм сжигает индивидуальный эгоизм в огне великого эгоизма всей нации. К тому же социализм привел бы к обеднению страны, ослабив стимул трудолюбия. Наконец, коммунизм, распределив между всеми гражданами национальный доход, истощил бы тем самым народный фонд, между тем как прогрессивное увеличение национального богатства вследствие правильной национальной политики даст рабочему классу навсегда то благополучие, которое социалистический раздел дал бы ему только один раз».
Как видите, трудно догадаться, какая из двух сил скрывается за этой нечеловечески глупой фразой: полная ли наивность абсолютного невежды или наглое лганье демагога, презирающего невежество своего читателя. У националистов можно встретить и то и другое. Но сколько–нибудь тонкого анализа их собственных положений, сколько–нибудь ясной суммировки документов за войну искать приходится не у них.
Из сравнительно небольшого числа публицистов, постаравшихся и сумевших отдать свое перо делу уяснения политических мотивов «Италии», как мы ее определили в начале этой брошюры, мы выберем самого талантливого, притом социалиста, никогда не бывшего раньше ни империалистом, ни даже ирредентистом, — профессора Гаэтано Сальвемини, и остановимся на его поистине замечательной брошюре «Война или нейтралитет», изданной в январе 1915 года.
Тут мы будем иметь дело с умным человеком, ставящим точки над «i». Сальвемини ставит вопрос так: «Если главнейшие интересы Италии заключаются в завоевании более здоровой восточной границы, более выгодного эквилибра на Адриатическом море, то ясно, что Италия должна присоединиться к тройственному соглашению. Если же мы придем к убеждению, что сейчас нам важнее всего получить Трент, не думая пока обо всем остальном, если нас убедят, что Трент может быть уступлен нам и без военных усилий, то, очевидно, единственно законным выводом будет соблюдение нейтралитета. Наконец, если мы думаем, что интерес Италии заключается в завоевании широких колоний, то нам следует выступить за решительное присоединение Италии к центральным державам».
Сальвемини думает, что нервическое хапанье Италией разных пустых мест в Африке и разевание рта на далекие колонии бессмысленны при наличности задачи обеспечить свою национальную независимость.
«Нам все время повторяли, что Италия должна быть союзницей Австрии, чтобы не быть ее врагом. Союз обозначал, таким образом, вассальное отношение к Австрии. Лишь с 1900 года, когда добрые отношения с Францией совпали со все более напряженными неудовольствиями между Англией и Германией, Италия путем глухой угрозы разорвать узы тройственного союза смогла обеспечить за собой некоторую свободу. Неясно ли отсюда, что если завтра Англия и Франция будут разбиты, то нас ожидает полная зависимость от австро–германской «дружбы без всякого пути отступления».
«Наоборот, — продолжает наш автор, — победа тройственного соглашения не угрожает Италии ущербом ее самостоятельности».
Почему же?
«В тройственном союзе, — откровенно заявляет нам Сальвемини, — победа ослабит связующие его узы.
Мало того: в случае какого–либо насилия со стороны Франции мы сможем опереться на Германию, и ввиду возможности подобной перспективы нам нужно, конечно, энергично бороться против чрезмерного ослабления Германии. Даже условием вступления Италии в союз с «Согласием» должен быть отказ его от стремлений разрушить единство Германии».
Вы помните, что Петтинато выяснял необходимость вести на лоне тройственного союза изменническую политику, направленную к его ослаблению. Сальвемини рекомендует тоже по отношению к четвертому соглашению: для Италии выгодна наличность ссоры между ее новыми друзьями и невыгодно чрезмерное ослабление ее нынешнего врага.
Сальвемини предвидит и другую возможность, возможность возобновления острого конфликта между Англией, с одной стороны, и Францией и Россией — с другой. И в этом случае Италии представляются широкие возможности выгодно лавировать.
Но Сальвемини предвидит возражения: ведь победа франко–англо–русского союза есть вместе с тем победа Сербии? Не появится ли, таким образом, на желанном «другом берегу» новый конкурент.
Сальвемини очень просто разрешает это затруднение: «Австрии мы не можем запретить усиливать свой флот, Сербии же мы с самого начала должны запретить иметь его». Если это говорит объективный ученый и социалист, то вы можете себе представить, чего могут ждать сербы от националистов!
Эти немногие строки из брошюры Сальвемини не только дают нам подлинную аргументацию за войну, но и рисуют Италию во весь рост как союзницу. Само собой разумеется, «священный эгоизм», провозглашенный министром–президентом Саландрой за основной принцип национальной религии, разделяется политиками всех стран. Только в других литературах труднее найти столько чисто южной экспансивности.
Последуем дальше за нашим руководителем. Он предвидит и дальнейшее возражение. Да, с Сербией справиться легко, но не является ли она авангардом другой «дорогой союзницы» — России?
Сальвемини и здесь находит, чем утешить себя и своих читателей.
«Говорящие это не ведают или притворяются, будто не ведают, что панславистская опасность гипотетична и вырисовывается только в будущем, между тем как опасность пангерманская грозит непосредственно; к тому же вся история XIX века есть история постоянных измен балканских государств по отношению к империи царя».
Итак, Италии стоит только воздействовать в соответственном духе на готовые и без того к измене славянские страны, чтобы отправить гипотетическую опасность в область фантастических страхов. Повсюду, как вы видите, необыкновенно странное соотношение интересов столь преданных друг другу союзников. Об одном только не подумал Сальвемини, что с такой степенью «священного эгоизма» в сердце каждого отдельного союзника весь союз может оказаться, как говорится, не на высоте!
Теперь почтенный автор цитируемой брошюры уже понимает это и пишет статьи, полные горестных размышлений, относительно отсутствия единства в лагере защитников цивилизации.
«Я никогда не был ирредентистом, — резюмирует свои мысли Сальвемини. — Желать поджечь вселенную, для того чтобы испечь на пожаре яйцо наших национальных вожделений, казалось всегда пишущему эти строки преступлением. Но теперь, когда это преступление уже совершено другими, не напасть на Австрию было бы простой глупостью!»
Пожар пылает, и Италия должна поспешить со своим яйцом!
«Не повторим ошибки 1866 года, — восклицает Сальвемини, — когда объединение нашей нации оказалось жалким образом искалеченным. Это страшное бедствие мы можем исправить теперь… или никогда!»
Среди воинственных националистов и империалистов Италии было, конечно, много восхищенных обожателей Испании и пламенных сторонников тройственного союза. Австро–германская дипломатия систематически старалась вовлечь Италию и два раза несчастным образом вовлекла в заморские колониальные авантюры. Чисто колониальный империализм в качестве меньшего брата тройственной — это и была программа чрезвычайно многих «националистов». Ею козыряли они во время своей шумной агитации перед объявлением войны Турции в 1911 году.
Наш защитник национальной независимости Италии, теоретик наступательной войны во имя обороны читает этому типу империалистов весьма поучительную отповедь, которую мы считаем полезным привести здесь целиком.
«Италия не только не имеет надобности в непосредственно принадлежащих ей колониях, но была бы в высокой степени отвлечена этим вредным имуществом от своих подлинных задач — организации внутренней жизни и заботы о своей эмиграции.
Италия — страна бедная капиталами и организаторскими способностями. Наша буржуазия не сумела во многих провинциях нашей собственной страны создать достойную современности экономическую жизнь или хотя бы завести приличный административный порядок. Своим заметным экономическим прогрессом она обязана, с одной стороны, иммиграции в нее иностранных капиталов и иностранных технических способностей, с другой стороны, протекционизму, который обогащает привилегированных за счет низших классов и истощения юга.
Что сказали бы о семье, имеющей весьма порядочное по размерам имение, но ничтожный капитал для его обработки, которая, вместо того чтобы мало–помалу совершенствовать свое имение кусок за куском прикупает все новые поля?
Все, что мы истратили до сих пор на Эритрею и Ливию, послужило только к нашему экономическому истощению и замедлило организацию необходимейших сторон жизни столь слабой экономически метрополии. Между тем недостаток свободных капиталов и подкупность нашей бюрократии не позволили нам и в колониях получить те результаты, которых, конечно, добились бы там нации более богатые и способные.
Пусть не говорят мне, — продолжает наш автор свою превосходную критику империализма, — что нации должны заглядывать вперед и обеспечить колониями будущие поколения, которым они, несомненно, пригодятся. Какой абсурд делать политику за сто лет вперед! Что знаем мы о тогдашней экономической и политической Европе? Быть может, ныне сильные тогда будут слабыми? Разве Франция не завладела Конго без борьбы, а потом не уступила большой кусок его Германии? Колониальная политика — это такой танец, в который сильному никогда не поздно вступить. Слабые, конечно, всегда оказываются там опоздавшими. А если слабый, вместо того чтобы заботиться о своем росте и крепости своих костей, расточает свои силы на подражание сильным, то он только все больше ослабляет себя и отдаляет момент, в который мог бы явиться серьезным конкурентом для других».
Все это превосходно сказано. Нельзя ответить лучше на зазывания германофилов и мечты колонизаторов.
Но невольно приходит в голову вопрос, не полагает ли Сальвемини, что «крепость костей Италии» и ее рост могут пострадать и в нынешнем конфликте? Быть может, и для улучшения своей границы и своего положения на Адриатике наилучшей политикой было бы заботиться о благосостоянии и нормальном культурном росте? Невольно бросается в глаза слабость оборонческой аргументации Сальвемини, отсутствие у него убедительных аргументов, что при нынешней дурной позиции Италия не могла бы продолжать преуспевать. В конце концов перспектива «немецкого рабства» является больше пугающим жупелом, чем серьезным политическим прогнозом. Но Сальвемини, если он не говорит этого прямо, то, конечно, имеет в виду и в сущности не скрывает, что слабая Италия в данном случае может завоевать желательную ей независимость и простор чужими кулаками.
Официальная итальянская политика, мотивы которой Сальвемини намечает необыкновенно правильно, есть, таким образом, политика слабости, которая тщится стать силой.
Стать силой! Это одновременно и оборона, ведь слабый не может хорошо обороняться, и наступление, ведь сильные любят нападать. Но при молчании на этот счет итальянского правительства влиятельные итальянские круги идут гораздо дальше границ, намеченных Сальвемини. Весьма интересным переходным пунктом от широко понятой оборонительной тактики к прямому империализму является вопрос о Далмации.
Конечно, при помощи сгущения красок и выбора черт можно доказать, что Далмация есть чисто венецианская провинция, до сих пор еще живущая той культурой, которую когда–то принесла ей республика Дожей*. Доказывать это можно, но доказать непредубежденному человеку нельзя. В своем месте мы покажем, как разрушается эта легенда при первом прикосновении критики. Да и кому в сущности интересны теперь какие–то там исторические права? Захват определяется теперь двумя обстоятельствами: степенью надобности для данного хищника данной области и степенью его силы.
* Дож (итал.) — предводитель, титул главы республики, избиравшегося пожизненно. В данном случае имеется в виду одна из двух итальянских республик дожей — Венеция (вторая — Генуя). —Прим. ред.
Но Далматский вопрос с этой стороны и интересен. Итальянские империалистики склонны утверждать, что даже займи они Триест, допустим, и Фиуме, все же этого будет недостаточно. И в этом случае нельзя ручаться за полное владычество на Адриатике!
С другой стороны, не только наиболее крайние требования — требования захвата всего восточного побережья Адриатики с оставлением для сербов какого–нибудь ничтожного порта приводит Италию к столкновению с этим прямым и законным наследником Австрии в соответственных провинциях. Если Австрия утверждает, что не может существовать без Триеста, как своего окна в моря, если Венгрия решительно заявляет то же самое относительно Фиуме, то Сербия со своей стороны заявляет притязания на оба порта: Триест и Фиуме являются на большую половину славянскими городами.
Если славянское население в Триесте сравнительно мало родственно сербам, то в Фиуме — это настоящие кроаты и очень близкие им далматы. Трудно представить себе также, чтобы великая Сербия, недавно еще казавшаяся столь близкой к своему осуществлению и теперь еще являющаяся утешительной мечтой ее политики среди страданий, накликанных на несчастный народ, трудно представить себе, чтобы эта великая Сербия могла обойтись без Фиуме, единственного серьезного порта, которым располагает побережье. Но если бы даже сербам пришлось отказаться от этой части своей мечты не без борьбы конечно, то посягательства Италии на Далмацию не могут не вызвать с ее стороны самого отчаянного сопротивления, что видно уже из нынешних заявлений сербо–кроатских политических деятелей.
Здесь, если мы забудем на минуту Австрию, лицом к лицу встречаются две слабости, которые тщатся быть силой. Сербы имеют в самом худшем случае и по меньшей мере такое же законное право на Далмацию, как итальянцы, и вот тут–то империалистские наклонности Италии обрисовываются с полной ясностью.
Еще недавно, повторяю, при молчании правительства почти сплошь вся итальянская пресса считала вопрос о Далмации бесспорным. И целый ряд очень влиятельных людей из всех отраслей общественной жизни Италии заключил союз под странным названием «Pro Dalmatia» («За Далмацию»), союз, отнюдь не преследовавший целей защищать интересы самой Далмации, а интересы Италии в присоединении этой страны к королевству.
Наиболее яркое выражение, даже вполне откровенное отношение чрезвычайно влиятельных итальянских кругов к Сербии дал известный триестский публицист Марио Альберти. В своей работе «Адриатика и Средиземное море» он говорит, между прочим: «Если бы Австрия подчинила Сербию — центр югославянского ирредентизма, то она должна была бы немедленно начать в своих южных провинциях, населенных славянами, политику, определенно благосклонную к ним, чтобы не раздражать столь большое число подданных. Против итальянцев, живущих по ту сторону Адриатики, поднялся бы целый прилив австро–славянских претензий. Пока мы можем еще называть Адриатику «mare nostro» («наше море»), потому что Триест, Фиуме, Зара, Спалато остаются еще итальянскими городами, хотя и под чужеземным игом, но в тот день, в который Италия отказалась бы окончательно от власти на восточном берегу, а этот день придет неминуемо, если мы не успеем воспользоваться благоприятными условиями нынешней войны, Италия потеряет Адриатику, ибо Триест, Фиуме и главнейшие порты Далмации обладают торговым флотом и обменом значительно большим, чем Венеция, Анкона, Бари, Бриндизи и все остальные наши порты на Адриатике.
Австрия запугала много добрых итальянских душ призраком панславистской опасности, между тем как она сама есть самая ужасающая славянизаторша, какая только существует в мире. Победоносная Австро–Венгрия, несомненно, при расширении своих владений перешла бы к триализму, идеал казненного (quistiziato!) Франца–Фердинанда». А это означало бы создание притягательного центра в австрийской Югославии для всего балканского славянства и крайнее ускорение торжества славянства на этом полуострове».
Не правда ли, это любопытно? Как известно, война загорелась из–за того официально, чтобы не дать Австрии нанести смертельный удар балканскому славянству. Италия вступила в эту войну. Но, по словам одного из самых основательных знатоков итальянской политики на Балканах, она сделала это, чтобы помешать Австрии, этому смертельному врагу славянства, ускорить процесс торжества славянства на Балканах! Победа Австрии — это победа славян на Адриатике! Такое утверждение может казаться парадоксом. Но так будет думать лишь человек, недостаточно- знакомый с истинным положением дел на Балканах. Система триализма в Австрии, создание югославянского центра под скипетром Габсбургов, постепенная славянизация как Балкан, так и Австрии — все это были действительно неизбежные перспективы молекулярной работы социальных сил, против которых бессильны были как итальянские, так и венгро–немецкие усилия, ибо рост населения и постепенное фактическое затопление прежде исключительно деревенским славянством городских центров Австро–Венгрии есть процесс стихийный и никем не могущий быть отрицаемым. Италия охотно поддерживала казавшиеся политически более свободными, более чисто славянскими тенденции Белграда. Но на деле она видела в столкновении Белграда с Веной источник бесконечных затруднений для стихийного процесса, опору для постепенно ослабевавшей партии немецких сербоедов и для крайнего недоверия со стороны славян к более широко смотревшим на вещи немецким триалистам и федералистам. Победа Австрии в конечном счете должна, по мнению итальянских проницательных политиков, неизбежно привести через 10–20 лет к славянизации Адриатики. А победа Сербии? Она должна быть допущена лишь с величайшими ограничениями. Социалист Сальвемини говорит: запретить Сербии раз навсегда принимать меры к защите своего побережья. Отнять у нее далматские острова и, таким образом, на всякий случай наступить ей ногой на горло, говорят умеренные империалисты, почти не встречая противоречия в Италии. Да что там, просто отнять у них все побережье, заканчивают господа из «Pro Dalmazia».
Официальным языком в итальянских провинциях Австрии является хорватский, повествует нам Альберти. В триестских школах, даже в Италии преподавание ведется по–хорватски, в церквах вы услышите хорватские проповеди. Другими словами, вся Юлианская Венеция подвергается искусственной (?!) славянизации. — «Что за шутка дурного вкуса, что за абсурдная глупость, что за сознательная измена говорить, будто Австрия спасает нас от славянской опасности!»
И уверенной рукой Марио Альберти пишет фразу, которая, вероятно, заставила бы наивных славянофилов раскрыть рты от изумления: «Победа Австрии означала бы не поражение для югославян, а гигантский выигрыш».
И, расширяя глаза от ужаса, этот триестец начинает обвинять самих сербов, и с полным основанием, в империализме. Кроатское королевство, говорит он, — неминуемый результат победы Австрии — был бы концом Италии на восточном берегу и угрозой ей и на западном. Ведь югославы хотят взять и Фриуль и Удине, которое называют Видем, и самое Венецию, которая у них носит имя Бенетке! Кто мог бы сопротивляться страшному нашествию. И в будущем ему рисуется Адриатика, как славянское озеро. «Думаете ли вы, что, соединившись с частью Сербии, Австро–Венгрия стала бы препятствовать построению дунайско–адриатической железной дороги? Она стала бы покровительствовать ей! В этом случае она могла бы монополизировать все соки балканской торговли, устремляющейся к Адриатике. Италия была бы выброшена с востока. К счастью, согласно общему утверждению военных авторитетов, итало–румынское вмешательство в войну несет с собой неизбежное поражение Австрии!»
Увы, военные авторитеты несколько поспешили с расчетами на Румынию. Но во всяком случае картина, нарисованная Альберти, в высшей степени поучительна. Недаром первую главу своей брошюры он кончает фразой: «Покончим с политикой смирения и начнем сверкающий период здорового и жизненного итальянского империализма».
Аппетиты этого империализма не ограничиваются Далмацией. Италия давно уже присмотрела себе и Албанию.
Как всем известно, Албания оказалась отторгнутой от Турции старым порядком, которой она была очень верна на основе признания за ней полудикарской феодальной свободы балканскими войнами 1912 года.
На Албанию могли иметь претензию сербы и греки. Существовала также и партия национально–албанская. Эта очень слабая партия, имеющая корни лишь в тонком слое албанской интеллигенции, получила внезапно могучую поддержку со стороны австрийцев и итальянцев, которые и добились для нее самостоятельности с князем Видом на троне.
Соглашение состоялось фактически вследствие таких соображений: первое — не дать Албанию сербам и грекам, второе — не дать Албанию друг другу. Вопрос о том, кто в конце концов скушает Албанию, решено было отложить. Албания получила свободу, потому что слишком много хищников собиралось захватить ее. В сущности говоря, положение всех маленьких стран в нынешний империалистический период таково же. Всякая великая держава с наслаждением захватила бы маленького соседа, но у него есть сосед по другую сторону, желающий захватить ее с неменьшим вожделением. Из взаимного страха, скалящих друг на друга зубы, тигра и крокодила проистекает свобода пощипывающего между ними травку зайца.
Но такой осведомленный и уважаемый в Италии публицист, как уже упоминавшийся нами Петтинато, признает, что Австрия вела в Албании политику несравненно более умную, чем наша. Если бы, признает он, — «вчера был произведен там плебисцит, то большинство, несомненно, вотировало бы за присоединение к Австрии». Конечно, Петтинато считает это результатом рафинированной хитрости австрийцев.
Албанский вопрос в его книжке «Италия и Австрия на Балканах» ставится им в центр внимания. С обычным для этого автора макиавеллизмом, ужасно откровенным и как нельзя более характерным для империалистических недорослей, он спрашивает себя: «Быть может, нам было выгодно уже тогда (т. е. во время лондонской конференции держав) сделать все от нас зависящее, чтобы втравить Россию и Австрию в войну друг с другом? Тогда мы смогли бы потом сыграть выгодную роль примирителей и выйти из нынешней странной роли третьего, ничего неполучающего».
Какая прелесть этот простой план. Втравить своего тогдашнего союзника в войну со страной, нынче являющейся дорогим союзником, и… на загоревшемся пожаре испечь для себя яичко!
Я же вам говорю, что итальянские политики отличаются прекрасной откровенностью…
Такая политика, по всей вероятности, порождает немало недоверия к Италии и со стороны союзных ей великих держав, но что касается Сербии и Греции, перед носом которых Италия собирается схватить чисто греческие Эпир и Додеканез и сербскую Далмацию, они не могли, конечно, относиться к вступлению Италии в войну без самых горьких опасений, немедленно сказавшихся на их политике и военной тактике.
Но брать так брать. В империалистских кругах Италии не допускается сомнений, что и из наследства Турции в Азии Италии должно перепасть кое–что. Облюбованная итальянцами Адалия кажется им теперь недостаточной. И сам Сальвемини, который затратил столько красноречия и дал столько объективно ценных доказательств ненужности для Италии колоний, решив перетянуть на свою сторону даже колонизаторов, внезапно с широкой, откровенной улыбкой заявил в конце своей брошюры: «Впрочем, что касается колониальных завоеваний, то будет что пограбить для всех за счет Турции, раз тройственное соглашение победит».
Вы, может быть, думаете, что я неправильно перевел? — Нет, улыбающийся Сальвемини так и употребляет слово грабеж «soccheqio!»
Такова, в общем, объективная, общеитальянская политика в нынешней войне. Ею, несомненно, руководится и правительство, ее поддерживает большинство влиятельных газет, она является равнодействующей сил политически активных элементов Италии, она диктуется как силами страны, так и ее положением среди держав. Это политика обязательная, само собой разумеющаяся, поскольку национальный принцип кладется в основу.
Читатель заметил, что, характеризуя политику Италии в целом, мы не пользовались как источниками ни речами министров, ни статьями более или менее официозной прессы, ни официальными сборниками дипломатических документов. Мы сознательно избегали подобных источников, ибо что можно почерпнуть в них, кроме риторики?
В этих случаях безусловно верным является положение: язык дан, чтобы скрывать свои мысли. В официальных речах и в официальных документах руководители реальной политики той или другой страны стараются лишь дать своим поступкам приличную форму, а если можно, то придать своей политике даже черты некоторой идеальной и увлекательной идеологии. Разбор подобных высказываний может быть интересен с точки зрения социально–психологического исследования политических иллюзий и политического гипноза, но не с точки зрения правильного понимания истинных мотивов тех или других политических шагов.
Мы считаем, таким образом, что дали объективную характеристику итальянской политики в целом, равнодействующей руководящих ею социальных сил. Теперь мы займемся анализом итальянской общественной действительности и постараемся определить отношение к войне и роль в нынешней линии Италии каждого в отдельности крупного элемента нации.
