* Сцилла и Харибда — в древнегреческой мифологии два чудовища, жившие по обеим сторонам узкого морского пролива и уничтожавшие всех проплывавших мимо мореплавателей. —Прим. ред.
Вся внешняя история обновленной и объединенной Италии сводится к маневрированию между французской Сциллой и австрийской Харибдой. Вот почему Мадзини с такой горечью говорит о рабской зависимости от иностранцев даже и через несколько лет после взятия Рима. Дипломатические цепи, оковывавшие его родину, были для него столь же зримы и отвратительны, как прежние цепи формальной политической зависимости.
Французская республика в общем признала факт объединения Италии. Но с торжеством наиболее умеренных ее элементов отношения установились тем не менее крайне холодные. Тьер, всесильный как выражение озлобленного страха буржуазии и как равнодействующая взаимно парализовавших друг друга реакционных партий, продолжал видеть в Италии возможного конкурента Франции и еще отравлял отношения к этой стране миллионом мелочей, которые плодил в таком количестве этот претенциозный и полный ненависти карлик. Ватикан продолжал раскидывать сеть своих интриг. Дело дошло до того, что в 73 году после ряда мелочных оскорблений итальянский посланник был отозван из Франции. При столь холодных отношениях в республике — что оставалось делать правительству Виктора Эммануила, ежеминутно опасавшемуся тычка с востока или запада, как не улыбаться самым угодливым образом старому господину Францу Иосифу, который по настоянию Бисмарка решил приручить Италию, чтобы она была верной собачонкой и без той цепочки, на которой прежде водила ее Австрия. Началось усиленное визитерство между двумя немецкими императорами и итальянским королем.
До 76 года политическая власть в Италии принадлежала правым. Это были осторожные политики школы Кавура, в большей своей части профессиональные бюрократы, в остальном пьемонтские помещики или представители устоявшейся, зажиточной буржуазии. Ни в каком отношении у них не было смелого политического размаха. Поступок они совершали лишь тогда, когда история навязывала им его. Страх перед сильным национально–революционным движением, переходившим в республиканизм и социализм заставлял монархию и значительную часть высшего общества цепляться за этих испытанных людей.
Но уже шла новая волна. Хотя объединение Италии на первых порах далеко не оправдало всех грез рыцарей наживы, но тем не менее предоставляло широкую арену для всякого ажиотажа. Экономически свобода Италии означала прежде всего приобретение ее буржуазией широкого объединенного рынка. Север свободнее, чем когда–нибудь, мог эксплуатировать юг, пользуясь естественным отливом прибыли, всегда образующимся от стран агрикультурных к странам промышленным.
Итальянская либеральная партия состояла из людей политически беспринципных, почти сплошь неодаренных никаким государственным смыслом, но полных авантюристической отваги по части коммерческих и биржевых подвигов. Пока либералы были в оппозиции, они как будто заигрывали с радикальной частью общественного мнения, но, достигнув власти, во внутренней политике оказались консервативнее консерваторов. Многие ожидали, что торжество левых скажется по крайней мере на большем сближении с Бисмарком, вечно ведшим свой «культурный бой» с католиками, и усилением антиклерикализма. Но не последовало и этого. Депретис, типичнейший выразитель этой жадной банды, политическая линия которой шла зигзагами в силу каких–то темных причин, оказался необыкновенным другом Франции. Нельзя сказать, чтобы там ему отвечали большей нежностью. Французская клерикальная партия была могуча при Мак–Магоне. Упорно франкофильский курс Депретиса увенчался только лишними унижениями.
Последовала русско–турецкая война и учреждение австрийского протектората над Боснией и Герцеговиной. Итальянские дипломаты в униженной форме просили дать и им какую–нибудь компенсацию. Итальянская иммиграция в Тунис и торговля там итальянских купцов давали, по мнению правительства, некоторое право Италии претендовать на протекторат там.
Но Франция уже без всяких прав, кроме права сильного, со свойственным ей великодушием решила облагодетельствовать тунисских арабов той же культурой, которая придавливала к земле их соплеменников в Алжире. Поэтому любезности итальянцев были встречены холодностью, горькой для упорного франкофильства Депретиса. Центральные державы менее всего были расположены вознаграждать франкофильскую Италию премиями. Мыслью Бисмарка оставалось заставить Италию на самых невыгодных для нее условиях примкнуть к австро–германскому блоку как наиболее сильному и влиятельному соседу.
И в то же время как унижения и неудачи падали со всех сторон на головы итальянских дипломатов, Криспи говорил в палате речь о том, что «у Италии есть надежнейший союзник — будущее»! Однако «будущее» не дало Италии ничего хорошего вплоть до наших дней, когда оно все еще, впрочем, ограничивается обещаниями.
В 1878 году Франция разорвала торговый договор с Италией. Интриги католической партии сыграли тут роль, но еще большую роль сыграла жадность французских помещиков, державших Французскую республику, дочь недоразумения и распри между монархистами, в своих руках. Таможенная война приносила не мало бед самой Франции, но для Италии была настоящим бедствием.
Враждебное отношение Франции к Италии, которого не могли изменить никакие любезности итальянских либералов, пока не могло еще наладить сближения между Италией и Австрией. Прошлое было слишком свежо, и движение ирредентистов* как в итальянских землях, оставшихся за Австрией, так и в королевской Италии было еще слишком сильно.
* Ирредентизм (итал) — националистическое движение в Италии в конце XIX — начале XX в, ставившее своей целью присоединение к Италии соседних земель с населением, говорившим на итальянском языке —Прим. ред.
Правда, итальянское правительство обыкновенно довольно сурово подавляло ирредентистские манифестации. Но Австрия не считала и этого удовлетворительным.
Никогда, пожалуй, в унизительной политической карьере Италии не было годов более унизительных, чем конец 70–х и начало 80–х. Бонги охарактеризовал тогдашнюю итальянскую политику так: «Колоссальная умственная импотенция, ограничиваемая только столь же колоссальной моральной слабостью».
Юлий Андраши и граф Игнатьев старались втянуть Италию в активную авантюру и подталкивали итальянское правительство занять во время русско–турецкой войны Тунис, на который молодая, но жадная итальянская буржуазия любовно пялила глаза и который, как мы уже сказали, в силу нищенства итальянского населения постепенно наполнялся итальянскими иммигрантами. Но правительство чувствовало себя бесконечно слабым и ни на что не решалось. Между тем Англия и Франция заключили тайное соглашение относительно лакомого куска, и французское правительство отправило в Тунис человека сильной манеры, грозного консула Рустана с поручением создать повод для военного решения судьбы Туниса.
Чтобы не упустить случая бламироваться, итальянские недоросли–правители, рожденные от отрочески авантюристской и отрочески слабой буржуазии, со своей стороны назначили «кулака» Маккио, и оба консула делали друг другу всевозможные пакости, превратив двор потерявшего голову бея* в арену интриг.
* Бей — средневековый феодальный титул в странах Ближнего и Среднего востока. В Тунисе с 1705 до 1958 г. этот титул носили наследственные правители страны. —Прим. ред.
Но Италия болтала, волновалась и вожделела, а Франция относилась к делу со свойственной ее «великодушию» воинственной серьезностью.
Окончательный скандал произошел из–за железной дороги Тунис — Горетта. Рустан, протестуя против действий Италии, в то же время потребовал из Тулона войск. А тут как нельзя более кстати кочевавшее по пустыням Туниса племя крумиров перешло алжирскую границу. Немедленно французские войска вторглись в Тунис. А через 10 дней бей признал над собой французский протекторат.
Итальянские политические круги были ошеломлены. Да и было отчего. 11–го мая, накануне объявления протектората, французский министр иностранных дел Сент–Иллер заявил, что ни одна пядь земли в Тунисе вне зоны самих крумиров не будет занята Францией. Это заявление было продиктовано главой правительства Жюлем Ферри в личном присутствии итальянского посланника, который дал об этом открытую телеграмму своему правительству: «Status quo в Тунисе обеспечено», телеграфировал он, а через несколько часов пришла другая телеграмма о захвате Туниса.
Во всяком случае этот удар по голове, закрывавший для Италии всякие надежды на Средиземное море, крайне взволновал итальянскую буржуазию и окончательно бросил Италию в объятия немцев.
Надо прибавить, что хищнический шаг Франции не принес ей, как стране, ни малейшей выгоды. До сих пор Тунис продолжает оставаться фактически итальянской колонией. Со времени занятия его Францией французское население там, всегда ничтожное, возросло только на число чиновников, в то время как итальянское увеличилось с 30 тысяч до 130. При этом Франция затрачивает на Тунис кучу денег, а Италия — ничего.
Зато, конечно, французское завоевание открыло возможность крупным хищениям кучки колониальных бандитов, вооруженных миллионами. Огромная убыль, которая вызывается владением Тунисом во французской народной кассе, возмещается широкой прибылью в карманах специалистов по выжиманию «пота бурнусов», пользуясь выражением известного разоблачителя ужасов североафриканской колониальной политики — Винье д'Октона.
Как бы то ни было в 1881 году захват Туниса Францией итальянская буржуазия посчитала катастрофой.
Между тем и Австрии к этому времени пришлось оглядываться в поисках союзника. Знаменитый реакционный «союз трех императоров» дал заметную трещину. Опять начались усиленные визиты между Францем и Гумбертом. Быть может, это побудило Францию начать с этого года постепенно смягчение таможенной войны со своей латинской соседкой.
Страшнее всего для Германии показалось министерство Гамбетты. Принимая его за правительство реванша, Бисмарк стал энергично толкать друг на друга Австрию и Италию. Италию при этом он приструнивал любезностями по отношению к Ватикану и угрозами дальнейших подобных любезностей. Так что даже в этот наилучший для Италии момент ее звали в союз не столько улыбками, сколько тычками.
Между тем министерство Гамбетты пало, не успев ничего предпринять, и удобный час для Италии прошел. От нее потребовали сильного увеличения армии за честь быть допущенной в качестве подручного к своему недавнему врагу. Впрочем, такого усиления армии ввиду грозящей со всех сторон опасности, требовали почти все политически активные элементы. В своем полуплену на острове Капрера Гарибальди перед смертью изо всех сил агитировал за новые вооружения против Франции, против той самой республики, за которую недавно сражался. Об этом факте не любят упоминать его сыновья и внуки, полные самого преданного франкофильства.
Наконец, Бисмарк сломил упорство австрийского министра Кальноки, и 20–го мая 1882 г., через пять дней после полного окончания экономической войны между Францией и Италией, последняя подписала тайный договор с Австрией и Германией. Недолго оставался он тайной, ибо вопреки взаимному обязательству Бисмарк счел нужным вскоре разгласить его с трибуны рейхстага. Этим разрушено было намерение Депретиса, заключая союз с врагами Франции, сохранить род дружбы с нею. Так как в 1884 году германо–австро–русский союз вновь окреп, то немецкие союзники третировали Италию, как золушку. Никакого улучшения положения Италии на Средиземном море не воспоследовало. Для нее продолжали тянуться грустные дни полного бессилия.
Мы говорили уже о том, как в свое время Италии указывали на Тунис в целях толкнуть ее вместо планов приобретения «нормальной границы» с востока на колониальные авантюры. Англия, старавшаяся окончательно овладеть Египтом, не могла предложить Италии никакой компенсации, кроме тех же кивков в сторону не очень–то аппетитных костей, оставшихся еще незахваченными на африканском блюде. И вот, оставаясь с трентским клином в сердце, без Триеста и Фиуме, а стало быть, без Адриатики, с обнаженным боком со стороны Австрии, с французами в качестве господ на другом итальянском море, злополучная итальянская буржуазия, проливая кровь народа и соря его средствами через голову задач националистических, тянется к империалистическим авантюрам.
Мы не будем здесь рассказывать об ужасной войне с Абиссинией, в которую втянул Италию «величайший государственный муж» и «подлинный политический реалист», Франческо Криспи.
Разгром итальянской армии в двух сражениях стоил, правда, Криспи власти, но не надолго отрезвил политически и военно немощную страну от желания далекими авантюрами скрасить свою горькую долю — жить без стратегических границ и окруженной «чужими» морями. Ее господа с востока и запада втравили ее в войну из–за Триполи, или так называемой Ливии. Это интереснейшая страница в истории колониальных иллюзий. Но для наших целей распространяться о столь недавнем прошлом не стоит. Достаточно сказать, что все фантастические россказни о Ливии как земледельческой провинции, о Ливии как новой арене для эмиграции оказались такой же ложью, какой утверждение о чрезвычайно дружеском расположении триполитанцев к Италии и легкости завоевания страны.
Таким образом, роковой вопрос о лавировании между Сцилой и Харибдой был разрешен путем со скрежетом зубовным принятого рабства Харибде. Правда, при всех возможных случаях Италия строила глазки Франции, надеясь облегчить свой австрийский плен. Она проделывала, по живописному выражению Вильгельма, туры вальса на стороне. Но это не мешало ей формально влачиться за австро–германской колесницей, не получая от сего никаких выгод, кроме все того же науськивания на африканские кости. Туры же вальса вознаграждались со стороны Франции пинками вроде истории с «Манубой», французским пароходом, на котором итальянцы задержали турецких офицеров во время итало–турецкой войны. Пуанкаре, бывший в то время министром иностранных дел, произнес по адресу Италии речь, полную воинственного бряцания.
Словом, ниоткуда никакого утешения.
Отношение к самому союзу с Австрией как нельзя лучше определил в одной недавней работе известный публицист и философ–идеалист Кончетто Петтинато. «Когда же мы поймем, — возопил он в брошюре, изданной уже во время войны, — наконец, эту великую истину, что тройственный союз может служить нам только в таком случае, если мы не будем относиться к нему лояльно, если мы не будем в нем искренними, если мы будем стремиться к ослаблению его, совершая на лоне его акты, политически вредные для него!»
Согласитесь, что такая откровенно макиавеллистическая фраза, да еще в устах идеалиста, как нельзя лучше характеризует бессильное рабство страны до самого последнего времени. Естественно, что в самой стране не было недостатка в голосах людей, по тем или другим причинам ставивших высоко престиж Италии как общенациональной формы и стыдившихся этой ее слабости.
Постепенно к единичным голосам, продолжавшим громить трусливую зависимость от иностранцев, присоединились целые хоры, и в Италии создалась весьма интересная националистическая партия, история которой суммирует переход от оборонительного национализма к империализму, от Мадзини к обычному для всей Европы типу крикливых и реакционных шовинистов.
