Ни в одной стране Европы идеал так называемого «национального государства» не был выражен с таким талантом и так возвышенно, как в Италии. Великий вождь революционного национализма и по сию пору остается пророком для стремящихся к самостоятельности угнетенных народов. Что касается новейшего национализма, как он проявляется в великих «ли вообще окрепших державах, то Мадзини, конечно, с ужасом отшатнулся бы от него, да и у них нет никакой причины смотреть на апостола итальянского «Воскресенья» иначе, чем на смутьяна и неугомонного бунтаря.
Как бы то ни было, национальное государство до сих пор еще черпает свой престиж из того идеала свободной нации, который был когда–то столь прогрессивным в Германии — времен Фихте, в Венгрии — времен Кошута и т. д. А этот идеал, повторяем, наиболее отчетливо сформулирован был в Италии. Он гласил: каждое государство должно обнимать только одну нацию, каждая нация должна быть верховным государством, каждое такое государство должно быть вполне демократическим. Все эти три положения могут быть уложены в одно: абсолютное политическое самоопределение народов или народоправство.
Здесь не место излагать ту долгую и мучительную борьбу, в которой при деятельном участии того же Мадзини Италия обрела свое единство. Мало–помалу ее разрозненные члены сомкнулись в одно политическое тело, и большая часть тех кусков, которые оставались во власти иностранцев, была у них отнята.
Осуществился ли в результате приблизительно 75 лет борьбы за единство и свободу идеал Мадзини, видевшего перед собой в качестве активного участника все изменения борьбы от 30–х годов до 70–х?
Нет. Великий революционер был недоволен результатом и в 1872 году писал:
«Я думал, что вызываю к жизни душу Италии, но вижу перед собою только ее труп. Нынешняя Италия есть призрак и пародия…
Рабская, скептическая, оппортунистическая страна! Мешанина из чересчур умеренных, просто трусов- и маленьких Макиавелли, которые плетутся за иностранными влияниями».
В статье «Интернациональная политика», напечатанной также в 71 году в его журнале «Народный Рим», он говорит «о происках монархий, повсюду старающихся захватить в свои руки национальные движения, ибо, принимая их за неизбежное, они стремятся свести их с истинного пути». Дело было не только в том, что Италия объединилась не как священная народная республика, преисполненная высоким духом идеи освобождения всех национальностей мира, о чем мечтал Мадзини, не в том дело, что она осуществилась вместо этого как расширенная консервативная савойская монархия. Мадзини в своих идеалах был глубже и шел дальше. Демократическая республика рисовалась ему не только как политическая форма, не просто как носительница высоких международных целей, но как торжество новых экономических форм жизни, действительное народное хозяйство — вопреки индивидуальному, нечто весьма напоминающее социализм и еще больше — идеал революционных синдикалистов. Вот что рисовалось ему. На самом же деле, как это было и при торжестве национальной государственной идеи в Англии, Франции, Германии, Венгрии и т. д., нация оказалась равнозначащей наиболее богатой части буржуазии, слившейся в более или менее цепкое единство с помещиками. И редко где господство еще бедной, но алчной и беспринципной буржуазии и угнетение крестьян беспощадными феодалами нашли такое бесстыдное выражение, как в Италии. В этом отношении дело мало изменилось и сейчас. Дальнейшая либерализация монархии и кое–какие успехи рабочего и крестьянского движений, равно как экономический расцвет севера Италии лишь в слабой степени смягчили ужас положения беднейшего населения Италии, по–прежнему опасающегося от голода и вырождения только путем массовой временной или окончательной эмиграции. Все это видел Мадзини, и трудно передать ту скорбь, которая звучите его обращении к рабочему классу после достижения цели, оказавшейся великим разочарованием.
Но если экономическое и даже просто политическое содержание, которое Мадзини вкладывал в третье из своих требований: государственный строй должен быть абсолютно демократическим, не было исполнено, то исполнены ли были по крайней мере два других?
Мадзини умер раньше, чем Италия пустилась в колониальные авантюры и включила в свой политический организм негров Эритреи, арабов Киренаики и Триполи, прежде чем она стала протягивать свои щупальца во все стороны и присматриваться, какой кусок выхватить для себя в наследии разлагающейся Турции. Но уже при его жизни высказывались сентиментально–хищные пожелания видеть присоединенной к Италии всю область венецианской колониальной империи, в большей половине — славянскую. Против этого Мадзини протестовал со всей резкостью. В цитированной нами статье он писал: «Истрия — наша. Но от Фиуме все восточное побережье Адриатики до реки Бойаны и албанской границы идет зона, где среди реликвий наших колоний, господствует славянский элемент».
Мадзини звал к союзу со всем свободным, что есть в славянстве. Самый тесный союз с сербами, а далее с чехами и поляками.
Нынешнюю политику империалистических захватов, видящую не только в Далмации, но и в Албании грядущую добычу, Мадзини, конечно, не нашел бы национальной, само применение подобного слова к подобной политике он посчитал бы величайшим кощунством.
Но если и при Мадзини в виде робко выраженных идеалов еще отроческой буржуазии уже высказывались кое–какие прожорливые аппетиты, то все же Италия при нем была одним из самых чистых национальных государств в смысле своего этнического состава.
Зато объединяла ли она все страны, население которых говорило и думало по–итальянски?
— Увы, нет. Ницца была вновь выхвачена Францией у Савойи и присоединена к еще ранее захваченной Корсике. Трент, Триест и вся Истрия остались в руках австрийцев.
Между тем наличность этих неискупленных земель не просто только ранила национальное самолюбие и порождала естественное желание освобождения всех итальянцев полностью; нет, она создавала для Италии невозможные условия существования, она давала Австрии огромные стратегические шансы на случай войны с Италией, предоставляя ей крайне выгодные горные границы, висящие над Италией. Владение Триестом и всем восточным побережьем Адриатики не только делало Австрию госпожой этого моря, но вручило ей возможность в любой момент ранить беззащитный восточный берег Италии. Ницца и Корсика усиливали Францию на Средиземном море, облегчали ее движение к захвату всего севера Африки и ставили Италию и на этом море в разряд второстепенных держав.
Поучительно присмотреться к тому, как создались в окончательной форме нынешние границы свободной Италии. Оставим в стороне захват Корсики, который относится к давно прошедшим временам, хотя итальянское национальное движение и кипело на острове все время и когда–то имело своим представителем самого молодого Наполеона, оставим также захват Австрией Далмации, который мы кратко рассмотрим в другом месте и займемся историческими событиями, явившимися последними актами итальянского самоосвобождения.
Еще до сих пор жива и в последнее время искусно подогревается легенда о великодушном участии Франции в национальном освобождении Италии.
На самом деле доминирующие круги Франции в пятидесятых годах были разделены на два лагеря. Одни боялись итальянского национального движения и были откровенно враждебны ему; сюда, естественно, относились католики, опасавшиеся за судьбу папских земель, ультраконсерваторы, считавшие итальянцев революционерами, а Австрию — представительницей порядка, и расчетливая, осторожная часть буржуазии, руководимая Тьером, не желавшая иметь рядом более или менее сильного соседа на место жалких разрозненных государств Апеннинского полуострова.
Но все эти круги при неоспоримом влиянии не были доминирующими. Франция принадлежала в то время главным образом задорной и авантюристской части буржуазии, мутным биржевым дельцам, быстро наживавшимся банкирам, вообще толпе позолоченных проходимцев, шумно всплывшей на поверхность благодаря выгодной для Франции экономической позиции, создавшей блистательный разврат, великим бытописателем которого явился Золя. Этот класс имел необыкновенно точное отражение в своем ставленнике императоре Наполеоне III. Политический авантюрист, выскочка, Наполеон III жаждал власти, первой роли в Европе, вел политику приключений и всюду искал возможности урвать путем наглых давлений или интриг все, что можно было урвать. Борьба итальянской национальной партии, включая сюда всех, от савойского дома до Мадзини, с Австрией, с папским престолом, с неаполитанскими бурбонами, казалась ему как раз той мутной водой, в которой легко ловить рыбу. Желанием половить ее и была вызвана пресловутая симпатия императора к Италии.
В 1858 году Наполеон устроил себе в Пломбьере свидание с Кавуром и заключил с ним тайное соглашение. 200 тысяч французов должны были соединиться со стотысячной армией пьемонтцев для изгнания австрийцев. Италия должна была, однако, представить собой после победы три королевства; о единстве Кавур не смел и заикнуться. Весь север Италии должен был отойти к Пьемонту, но зато Франция получала Савойю и Ниццу. Среднеитальянское королевство должно было получить короля по выбору Наполеона, а Нижнеитальянское — быть отдано Люсьену Мюрату, наследнику наполеоновского маршала, одно время носившего корону в Неаполе.
Как видите, трудно представить себе более наглый грабеж, чем великодушное вмешательство Франции в судьбу Италии. Кавур достоин был бы имени изменника, если бы мы не знали, что этот действительно умный дипломат хотел получить пока хоть что–нибудь, рассчитывая ужом проползти и к дальнейшим успехам, извиваясь между корыстными и бессовестными соседями. Прибавим еще, что папские земли должны были остаться неприкосновенными.
Однако Наполеон III был не только авантюрист и хищник, но также человек нерешительный, неумный, неумевший установить определенного плана, как не умела установить его вся, недавно нажившаяся, роскошествующая и легкомысленная клика, задававшая в то время тон во Франции на бирже, в парламенте, в министерствах и в армии и уже готовившая тот разгром, которым закончилось царствование Наполеона III.
В самом начале 1859 года Наполеон на удивление всей Европе, не знавшей о хищническом соглашении в Пломбьере, вдруг публично обратился к австрийскому посланнику Гюбнеру с дерзкой и вызывающей речью. Вскоре затем он подписал открытую военную конвенцию с Пьемонтом в Турине. И вдруг струсил, как это случалось с ним на каждом шагу, и согласился с русским предложением решить итальянский вопрос на конгрессе, причем окостенелое изуверское австрийское правительство предварительным условием этого конгресса ставило разоружение Пьемонта и… недопущение его на конгресс! Друг Италии — Наполеон III согласился на все эти унижения для нее. Но взбешенный Кавур отказался разоружаться. Ему пришлось бы идти наперекор всей политически активной Италии, если бы он последовал совету своего «друга». Однако если Наполеон не преуспевал окончательно в своем предательстве, он все же вырвал у Пьемонта известное ослабление его военных сил. Но трусость императора и растерянность Пьмонта, ставшего жертвой измены, заставила непомерно зазнаться австрийское правительство. Австрия начала мобилизовать свои войска и послала ультиматум туринскому правительству. Непроходимая глупость австрийских вояк сослужила Италии гораздо большую службу, чем симпатии Наполеона III. Австрия выступила теперь как нападающая сторона. Присутствовать при разгроме Пьемонта Франция ни в каком случае не могла. Ведь Австрия оставалась наследственным врагом, и ничьи успехи не тревожили так правящую Францию. На этот раз все ее партии толкали императора на войну, которая и была объявлена. В мае и июле этого года французы поколотили австрийцев в ряде сражений, из которых крупнейшими были битвы при Мадженте и Сольферино. Волонтеры Гарибальди как всегда дрались с особенным блеском. Но, одержав свои победы, Наполеон внезапно остановился. Армия его в сущности была довольно–таки слаба, и дальнейшее продолжение войны грозило неуспехами. Кроме того, католическая и умеренно–либеральная оппозиция вновь подняла крик об опасности слишком сильной Италии. Католики прямо грозили отнять у Наполеона клерикальные голоса. Император снова изменил Италии. Пренебрегая самой элементарной вежливостью, он, не предупредив Виктора Эммануила ни одним словом, заключил 6–го июля перемирие с австрийцами. Только через несколько дней узнали итальянцы об этой новой измене. Было ясно, что даже самый лучший мир не отдаст Италии не только Трента и Истрии, но даже Венеции. Кавур при всей своей сдержанности в крайне непочтительных выражениях требовал от Виктора Эммануила продолжения войны, грозя ему в противном случае революцией. Но Виктор Эммануил совершенно пал духом, и в конце концов мир был заключен. Ломбардия, правда, отошла к Пьемонту, но Венеция осталась за Австрией. Кавур подал в отставку.
Между тем революционное движение во всей Италии продолжалось. Средняя Италия тяготела к воссоединению с северной, но великодушная Франция, не получив Ниццы и Савойи, и слышать не хотела о таком скандале. Кавур, абсолютно необходимый в Пьемонте человек, вернувшись к власти, решил пойти на все, лишь бы объединение состоялось. Он чувствовал слишком мощную поддержку во всей итальянской демократии, т. е. во всех политически активных элементах Италии. Фарини, Рикасоли и другие революционеры делали за него всю практическую работу, ему оставалось только сорвать зрелый плод. Неужели великодушие Франции должно было лишить его и этого? Но Наполеон грозил даже союзом с Австрией и франко–австрийским вторжением в Италию в случае неповиновения.
Наполеон мог интриговать сколько угодно. Его бутафорская коса нашла в данном случае на настоящий камень — волю итальянской буржуазии, интеллигенции и части ремесленников. Их запугать оказалось невозможно. С тяжелым вздохом Наполеон выразил великодушное согласие на соединение северной и средней Италии с тем, однако, непременным условием, чтобы Ницца и Савойя непременно отошли к нему.
Так называемое революционное общественное мнение было до крайности возбуждено. Но Кавур подписал соответственный договор.
На первом заседании общего парламента в 1860 году в Турине Кавур настоял на ратификации этой купли–продажи: место погребения пьемонтских королей и место колыбели Гарибальди отошло к Франции. Гарибальди, являвшийся в парламенте вождем крайней левой, назвал Кавура изменником и торгашем, а Наполеона III — бандитом и тираном, но это не помогло. Гарибальди стал набирать волонтеров, решившись на отчаянный шаг — самостоятельное нападение на Ниццу. Виктор Эммануил лично умолял его не делать этого и кое–как успокоил. Хищность Франции и малодушный оппортунизм молодой официальной Италии оказались сильнее энтузиазма возродившейся нации.
Энергия великого революционного генерала была отвлечена в другую сторону, и в короткий срок он, как известно, без великодушной Франции и без героического Пьемонта с его хитрыми дипломатами присоединил к объединенной Италии весь юг.
Он никогда не мог помириться с пьемонтским оппортунизмом: в качестве представителя завоеванного им Неаполя в палате он вновь атаковал Кавура, разоблачая поведение его относительно волонтеров, кровью которых главным образом цементировалась Италия, и грозил даже прямой гражданской войной робкому правительству. Но когда после смерти Кавура его заменили маленькие кавурики, положение, конечно, нисколько не улучшилось.
Главный интерес, как народной, так и официальной Италии, был обращен в то время на Рим. Бисмарк, готовивший свои удары против Австрии и зачинавший свою борьбу с католиками, казался естественным союзником молодого королевства. Переговоры с Италией Бисмарк великолепно использовал для давления на Австрию. Но такому давлению оказался предел. В воздухе запахло войной между двумя немецкими государствами, и Бисмарк в апреле 1867 года заключил действительный союз с Италией. В качестве компенсации за военную поддержку Италия должна была получить Венецию.
Наполеон по обыкновению пустился на сложные интриги. В июне того же года он подписал с Австрией тайный договор, согласно которому обещал склонить Италию на измену — на заключение сепаратного мира с Австрией. Венеция за это должна была быть отдана ему, а он уже великодушно передал бы Италии то, что ему никогда не принадлежало. Однако, к большому удивлению Наполеона, итальянское правительство не склонилось к измене.
Война началась 20–го июля. 95 тысяч австрийцев вторглись в Италию. Итальянская армия была наголову разбита в 4 дня при Кустоцци.
Равным образом и на море австрийский адмирал Тегетгов нанес итальянцам сокрушающее поражение при острове Лиссе у берегов Далмации. Но в то же время победы Германии поставили австрийцев в критическое положение. Австрия просила вмешательства Наполеона III за передачу ему Венеции.
Единственный успех итальянского оружия ознаменовался в действиях волонтеров Гарибальди. Ему удалось, врасплох напав на Трент, захватить главнейшие его стратегические пункты. Пруссия не очень считалась с Италией. Заключив мир без всякого участия со стороны союзников, она позволила своему недавнему врагу потребовать от Италии эвакуации Трента в восемь дней. Мужество революционеров и здесь не помогло. Трент остался за Австрией.
Представитель Наполеона III генерал Лебеф произвел плебисцит в Венеции, при котором почти полным единством голосов население выразило желание быть присоединенным к Италии.
Для единства Италии не хватало, быть может, главного — Рима. Сюда и обратились главные усилия националистов всех толков.
В течение долгого времени в Риме стоял французский гарнизон. Это было сделано по настоянию могучей во Франции католической партии. В 1866 году Наполеон III согласился на настояния итальянского правительства и официально увел этот гарнизон. Однако католикам удалось частным образом рекрутировать для папского престола весьма внушительное количество так называемых папских зуавов*, а либеральный император охотно согласился снабдить эту франкопапскую армию собственными офицерами, заявив официально, что служба папе будет засчитываться им как нормальная французская служба.
* Зуавы — французские колониальные войска, сформированные главным образом из кабильских племен Северной Африки. —Прим. ред.
Присутствие этой полуофициальной французской армии в Риме казалось мелким пьемонтским кавурикам препятствием совершенно непреодолимым. Но не так думали революционеры. Мадзини вел в Риме неутомимую пропаганду. Гарибальди готовил нападение на Рим извне. Правительство, однако, боялось обжечься об этот слишком горячий патриотизм. И министр Ратацци в 1867 году решился на меру, которая ложится вечным позором на физиономию официальной Италии, заклейменной, впрочем, и многими другими жестокими и трусливыми поступками по отношению к великому народному герою страны: Гарибальди был схвачен и сослан на остров Капреру.
Великий вождь, однако, вскоре бежал от своих тюремщиков, для того чтобы даровать им Рим. В Тоскане вокруг него вновь собираются толпы его волонтеров. Обеспокоенный Наполеон отправляет французскую экспедицию на помощь папе. Как видите, великодушие Франции никогда не изменяет себе. Поразитесь лишний раз, читатели, долговечности легенд не только лишенных корня, но противоположных истине!
Силы Гарибальди были недостаточны для взятия Рима. Захватив 24–го октября гору Ротондо, он остановился в виду Рима. 29–го в Рим прибыл генерал Файи с несколькими французскими полками. И вот великодушные французы бросились на гарибальдийцев, которые позднее отомстят им за это тем, что будут геройски проливать кровь за смертельно раненную Французскую республику. В этой битве (при Ментоне) у Гарибальди было не более 4000 красных рубашек, так называли волонтеров, у французов вместе с папскими войсками было по крайней мере в 2 с половиной раза больше войск. Притом французы были вооружены новыми ружьями — шасспо. Гарибальдийцы защищались с поражающим мужеством и отступили в порядке, после того как все патроны были расстреляны. Вся Европа была потрясена этим событием. Все, что было в ней сколько–нибудь передового, волновалось и протестовало. Несколько испуганный Наполеон предлагал новый конгресс, который был, однако, отвергнут державами. В то же время министр Руэр заявлял, что Франция ни в каком случае не допустит до присоединения Рима к Италии. Тогда ни одна страна не была так ненавистна Италии, как Франция. Бисмарк, конечно, прекрасно воспользовался этой ненавистью.
Если Италия не оказала ровно никакой помощи Франции во время ее роковой дуэли с Германией, то Франция обязана этим целиком своим клерикалам.
Лишь за два дня до объявления войны Пруссии французы ушли из Чивитта–Веккии около Рима. Лишь после первых поражений Наполеон достаточно униженно заявил, что «не видит более препятствий» к занятию итальянцами Рима. Но было уже поздно, Италии не желала, очертя голову, бросаться в авантюру и спасать погибающих. На такое рыцарство был способен только Гарибальди, и он один с истинным великодушием и немалым успехом помогал в оборонительной войне Франции, командуя одной из республиканских армий.
Но разрешением занять Рим официальная Италия, конечно, воспользовалась. И тут его защищали французские реакционные генералы, но тщетно. Рим был взят, и 1 июля 1872 года Виктор Эммануил совершил торжественный въезд в свою столицу.
Из этого краткого очерка процесса окончательного оформления Италии ясно видно, какую роль играют тут великие державы, да и само оппортунистическое итальянское правительство.
Результаты оказались болезненнейшими. Самым ужасным, быть может, фактом было сохранение за Австрией Трента. Это давало ей колоссальный перевес стратегического характера над Италией.
Еще Наполеон I заявлял, что «Австрия останется госпожой Италии, пока граница не пойдет по ту сторону Юлианских Альп». Знаменитый стратег Бод устанавливал следующее: «Массив Тридентских Альп брошен к самому центру Италии. Это постоянный базис для германских императоров в их вторжениях на полуостров. Тут главное препятствие к независимости страны. В долине верхней Адидже узел всех стратегических дорог».
То же утверждают и современные итальянские стратеги, притом отнюдь не одни противники тройственного союза.
Так, полковник Траньи в своей книге «Восточная граница Италии» говорит: «В случае конфликта Австрия может прекрасно организовать оборону в Тренте. В то же время она может бросить наступательно свою армию через Изонцо, настоящую распахнутую дверь в Италию». С ним во всем согласен и сейчас очень сильно шумящий в Италии полковник Бароне.
Известный триестский деятель Марио Альберти в недавней своей работе «Море Адриатическое и море Средиземное» говорит так: «Италия не может быть вполне свободной, обеспеченной и независимой, пока Трент будет играть роль австрийского клина, вогнанного в ее тело. Пока через прекрасные долины Венеции и Фиуме австрийцы смогут в любой момент схватить Италию за ее экономическое сердце — за долину По. Австрия в военном отношении госпожа наших земель. Можем ли мы при таких условиях вести политику здорового национального эгоизма?»
Но по отношению к Австрии дело не сводится только к Тренту. Не меньшей опасностью является крайняя незащищенность всего восточного берега Италии, о которой мы уже говорили. Австрия — госпожа Адриатического моря — является вторично военной хозяйкой положения.
Однако не лучше обстоит дело и в Средиземном море. Зависимость от Франции тоже сказывалась от времени до времени в истории Италии. Наконец Англия, великодушная не менее Франции, ограничилась занятием чисто итальянской по населению и по географическому положению Мальты. Национальное итальянское Движение на этом острове было жестоко подавлено, для английского флота приобретена прекрасная стоянка, и Англия остается владычицей морей и тут. Огромная береговая линия Италии делает ее во всякое время возможной жертвой исполинского английского флота. Английские друзья Италии считали пока достаточным эти грозные перспективы как залог «итальянской дружбы».
