Брошюра, предлагаемая вниманию читателей, написана мной довольно давно, как это видно из ее последней главы, рисующей ситуацию накануне отставки министерства Саландры. Читатель знает, конечно, те немногие военные и политические события, которые имели с тех пор место в Италии; ее положение не изменилось ни в чем существенном. Вот почему я решаюсь печатать брошюру без изменений и дополнений теперь, когда цензура пала и работа моя может, наконец, выйти в свет. Изменившиеся обстоятельства, давшие мне возможность опубликовать, наконец, эту брошюру, в то же время бросили на мои руки столько разнообразной и совершенно неотложной работы, что мне пришлось выбирать между изданием брошюры в таком виде, какой она получила несколько месяцев тому назад и полным отказом от ее опубликования.
Я надеюсь, что тот исторический и социальный анализ, которому подвергнута в брошюре итальянская разновидность патриотизма, покажется читателю достаточно ценным, чтобы оправдать в его глазах мое предпочтение первого решения этого поставленного передо мной жизнью вопроса.
А. Луначарский.
Петроград, 30 июня 1917 года.
Предисловие
Говоря о международной политике и роли в ней различных держав, обыкновенно принимают их за законченные единства, за действующих лиц драмы, столь же оформленных в своих желаниях, методах и чувствах, как человеческие индивиды. Если даже отбрасывают мифическую оболочку представлений о «коварном Альбионе», «горячей и заносчивой Марианне», тяжеловатом, но упорном «Михеле»* и т. п., то все–таки нечто от подобной мифологии остается, и порой вполне почтенные исследователи и ученые публицисты оказываются недалеко ушедшими от этих шаблонов.
* Имеются в виду Англия, Франция и Германия. —Прим. ред.
Далеко не для всех ясно, что каждая держава есть необыкновенно сложное целое, раздираемое внутренними противоречиями, прежде всего капитальнейшими столкновениями интересов различных своих экономических классов, а затем раздорами и конкуренцией всевозможного рода групп. Стоит только приподнять полупрозрачное покрывало рекламируемого газетами внутреннего единства любой державы, все равно в мирное или в военное время, чтобы тотчас убедиться в многосложности той полухаотической системы, которая сдерживается каждым государственным механизмом.
В нынешнюю войну парламенты, являющиеся если не верным, то все же довольно ярким отражением борьбы интересов в каждой данной стране, вначале вынуждены были демонстрировать самое безусловное единство всех элементов каждого данного народа перед лицом острых внешних задач. Но чувствовалась огромная искусственность этого вынужденного согласия и постоянная возможность внезапного прорыва внутренних разногласий сквозь торжественную декорацию единства. В большей или меньшей степени просачивание упомянутых живых разногласий и происходит повсюду. Этим, главным образом, объясняется чрезвычайно злобное отношение к парламентам со стороны господствующих групп и их прессы.
Правительство, администрация, главнокомандование суть яркие выразители единства страны и вместе с тем неограниченного господства над нею правящих групп. Чем больше необходимо единство ввиду внешней опасности, тем резче выражается оно в форме сильной власти. А сильная власть никогда не бывает неприятна высокопривилегированным группам.
Наоборот, парламенты нового времени произошли именно из необходимости находить хоть сколько–нибудь удовлетворительную равнодействующую между разнородными и часто противоречивыми интересами. Природа парламента противоречит абсолютной государственной идее. Как бы ни далеко было то или иное представительство от действительного пропорционального отражения классов, оно все же в большей мере портрет общества, чем правительства, персонифицирующее нацию перед иными странами.
Но не только ведение войны и сопутствующие ему дипломатические акты, но и общее руководство иностранной политикой даже в мирное время всюду в большей или меньшей мере изъято из ведения парламента. В важнейшей области внешних отношений государства оно стремится действительно представлять из себя некоторое единство воли. Над подлинными странами всплывает некоторый символ Англии, Германии или Италии, воплощенных в небольшой кучке военных и дипломатических вельмож, символ, который и принимается в ужасных международных трагедиях за подлинное действующее лицо.
И это не простая иллюзия, не церемониальная фикция, а факт, в котором сказывается наличность господства одних классов над другими. Коронованные особы и официальные представители держав менее чем когда–либо могут рассматриваться как абсолютно свободные в своих действиях повелители: будучи во внешней политике в огромной мере свободны от контроля демократий, они остаются теснейшим образом зависимыми от аграрных и финансово–промышленных магнатов. Но эта зависимость отнюдь не воспринимается тяжело, ибо правители являются сами костью от кости и плотью от плоти правящих групп, экономически господствующих групп.
Итак, поскольку не одна наивность Аммоса Федоровича, но и некоторый реальный факт кроется за персонификацией держав, за превращением их в волевые единства, факт этот есть не что иное, как более или менее неограниченное в области внешней политики господство немногочисленных сильных групп с относительно однородными интересами.
Но это не все. Почти нигде в настоящее время правительство не могло бы даже за время войны распоряжаться судьбами государства, не имея за собой общественного мнения. Всем известно, в какой огромной мере общественное мнение в современных государствах формируется прессой, всем известны и те мощные и искусные меры, к которым правительства и правящие классы имеют полную возможность прибегнуть, для того чтобы через посредство наиболее распространенных газет с огромной силой влиять на общественное мнение, подчас его фальсифицировать. Беспомощность политической мысли значительных масс, принадлежащих к классам, наиболее от верхов далеким, интересы которых фактически находятся в наибольшем контрасте с интересами экономической аристократии, оказывает неоценимую помощь официозной и желтой прессе в ее работе.
И все же на одной фальсификации нельзя основать в сколько–нибудь просвещенной стране симпатии большинства, идущих до бесконтрольного доверия руководству государством классовых врагов большинства.
Здесь мы встречаемся с любопытным фактом глубоко вкоренившейся в сознании большинства любого народа убежденности в существовании некоторых интересов, абсолютно общих всем классам народа, всем жителям данного государства и притом интересов, по своей простоте главенствующих над всеми остальными.
Строго говоря, эти интересы сводятся в конце концов к одному, а именно, к самозащите.
На первый взгляд это явление кажется простым. Действительно, нападение неприятеля, сопровождаемое убийствами, грабежом, поджогами и полным нарушением экономической жизни и ведущее с собой в дальнейшем ту или другую форму порабощения — разве же это не такое несчастье, перед которым должны смолкнуть всякие внутренние разногласия и единство всех элементов государства сделаться не долгом даже, а простым инстинктом? Не ясно ли, что под давлением такой угрозы каждый должен рассуждать, как, например, Эрве: «Всякий француз, будь он роялист, эксплуататор, что угодно, — мне все–таки ближе, чем разбойник в каске, ибо он вместе со мной защищает от этого разбойника и свое, и мое достояние, и свою и мою семью».
Однако стоит только немножко ближе присмотреться к этому факту, чтобы он не показался столь простым. В самом деле, безусловная необходимость обороняться Может иметь место лишь там, где кто–то готовится напасть. Если бы не было хищников, то было бы странно приносить огромные жертвы ради защиты от возможного хищничества. Нет такого правительства, нет такой дипломатии, такой прессы, которая не повторяла бы ежедневно, что патриотизм сводится прежде всего к стремлению отстоять свою отчизну и что внешняя политика данного государства носит оборонительный характер. И даже когда разразилась война, мы оказались лицом к лицу с тем же зрелищем: все воюющие правительства заявили, что у них и в мыслях не было кого–либо атаковать, а вооруженные народные массы во всех странах глубоко и свято уверены, что обороняются.
Итак, во всякой стране путем энергичного накачивания сверху в общественном мнении создается представление, что соседи — хищники и только и ждут момента ослабления данного государства, чтобы накинуться на него. А у соседей то же самое утверждается о данном государстве.
Если принять за аксиому, что народные массы каждой страны питают отвращение к войне, не допускают мысли о наступлении, жаждут нерушимого мира, то уже сразу становится ясным, что атмосфера воинственности создается искусственно, путем прямого оклеветанная правящими классами каждой страны своих собратьев по ту сторону границы.
Но дело обстоит еще сложнее. Самая идея обороны оказывается чреватой неожиданностями, когда мы подходим к ней ближе.
Для того чтобы обороняться удачно, чтобы иметь самую возможность в любой момент отпарировать хищнический набег, необходимо иметь не только армию и флот наготове, но и удобные стратегические границы, легко защитимые берега с удовлетворительными стоянками для военных кораблей. Все ли государства находятся в таком положении? Почти ни одно. Если вы будете разговаривать со стратегами любого государства, то наверное всякий из них найдет желательным известные поправки границы единственно в интересах самозащиты. Германия, как известно, сама мечом провела границу на западе, как хотела, трудно представить себе также более удобозащитимую границу со стороны России, чем та, какую имеет Германия: болота Восточной Пруссии, Висла и крепости показали свою несокрушимость и в настоящей войне. И тем не менее государственный канцлер Бетман–Гольвег в своей речи в декабре 1915 года определенно заявил, что Германии в интересах чистой самообороны необходимы стратегические поправки границ!
У некоторых же государств совершенно незащищенные места их организма бросаются в глаза, и потребность воспользоваться первым удобным случаем, чтобы изменить к лучшему самые условия возможной обороны, становится настоящей навязчивой идеей для озабоченных стратегов — специалистов государственной обороны. Италия, между прочим, находится именно в таком положении.
Но и этого мало. Обороняться? Но что оборонять при этом? Только ли те случайные границы, которые дала история в результате войн? Не существует ли еще так называемой справедливой границы? «Границ», как выражался великий итальянский революционер националист Мадзини, «указанных самим богом».
Французы, например, едва ли не в большинстве совершенно убеждены, что такая «самим богом указанная граница» есть Рейн. Они думают также, что из бока Франции выхвачен кровоточащий кусок мяса, что рана не зажила и что считать ее болезненную поверхность за нормальную границу значит позорно отказаться от солидарности с собственными согражданами Эльзаса и Лотарингии, мечом отторгнутыми некогда от родины.
Являются ли войны реванша наступательными?
— Как? — говорят нам противники подобного допущения. — Воспользовавшись минутой моей слабости, разбойник ограбил меня; окрепнув или позвав друзей на помощь, я бросаюсь отнять награбленное, а вы уже меня считаете разбойником, а его мирным собственником, подвергающимся нападению?!
Однако же самые прогрессивные и мирные граждане того государства, которое некогда захватило те или другие провинции у соседа или владеет какими–нибудь стратегическими пунктами, необходимыми для самообороны соседа, с своей стороны рассуждают следующим образом: стратегические пункты служат одинаково для защиты и соседям и нам. Мы нападать не хотим, но рады, что на наших воротах висят наши собственные замки. Соседи почему–то не верят нам и хотят с нами драться, чтобы повесить свои замки на ворота, т. е.
поставить нас в зависимость от своего дальнейшего великодушия. Нет, если так, — они нарушители мира, зачинщики кровопролития, они и впредь способны на разбой, мы должны доказать им, что мы не овцы, а иначе повадится волк в стадо — всех перетаскает.
О завоеванных провинциях рассуждают еще и так: была война, закончилась мирным договором, по которому известные области отошли к нам. Договор подписан и нами и бывшими нашими неприятелями на предмет дальнейшего мирнососедского сожительства. Ведь в то время мы были победителями, мы могли бы и не идти на мир, а продолжать угнетать побежденных. Ведь они добровольно признали более выгодным для себя уступить эти провинции, чем продолжать войну. В течение долгих годов мы занимались внутренним присоединением аннексированной области к нашему отечеству. И вот теперь соседи затевают вновь бойню, чтобы отторгнуть туго приросший к нашему государству орган и вернуть его к себе! Мыслимо ли хоть на минуту допустить, что их месть остановится на этом, что они в случае военного успеха или проявления малодушия с нашей стороны не протянут мстительно и жадно свою лапу и дальше? Необходимо защищаться!
Итак, в войнах, имеющих характер борьбы за приобретение естественной стратегической границы, за возвращение отнятых областей или освобождение из–под ига соседей единоплеменников, живущих по ту сторону границы, война может носить оборонительный и справедливый характер в глазах нападающего народа и казаться решительно наступательной и разбойничьей другой стороне.
При этом, однако, задача убедить миролюбивые массы в необходимости войны для правящих классов весьма облегчается. Естественная ненависть к прямому нападению может быть искусно скрыта за флагом национальной обороны.
Но и это еще не все.
В понятие обороны входит не только охрана территории, но и престижа страны, ее торговых интересов и т. п. Нынче все державы находятся в огромной зависимости от ввоза разного рода сырья, зачастую также хлеба и угля и от вывоза своих продуктов. Правительство каждой страны обязано, таким образом, заботиться о поддержании правильного товарообмена. Но капиталистический строй, царящий во всех державах, обладает, как известно, той особенностью, что каждый новый оборот его оказывается все более широким: прибыль, получаемая капиталистами, вновь капитализируется и ищет себе применения. Колоссальные экономические организмы вроде Великобритании или Германии не без ужаса видят известный предел естественному развитию капитала в возможном недостатке угля, железа, меди, хлопка, хлеба и т. п., как равным образом в насыщении, наконец, покупательной емкости своих рынков. Простая оборона, защита своего национально–экономического организма от апоплексического удара вследствие закупорки собственных чрезмерных сил уже должны побуждать такие колоссальные государства к беспокойному обеспечению за собой все новых и новых пунктов и областей влияния. Но при нынешнем состоянии мира такое естественное расширение области экономического воздействия данного государства равносильно либо похищению у самого носа конкурента намеченной им добычи, либо даже прямому, якобы мирному отторжению источников сырья или рынков у такого конкурента.
Очевидно, что с этой точки зрения борьба за земли, доставляющие сырье, и за рынки является по существу оборонительной. Не расширять своей области можно было бы, только перестав расти капиталистически, а для капиталистического хозяйства перестать расти — значит умереть.
Но в какое же положение поставлены этим обстоятельством капиталистически второстепенные страны? Если бы даже внутренний рост их собственного капитала и не диктовал им их капиталистической политики, то и тогда они должны были бы смотреть на будущее совершенно безотрадно, не постарайся они уже сейчас так или иначе обеспечить для себя рядом с колоссами те или другие местечки под солнцем прибыли.
Таким образом, создается сеть аргументов, которая ведет простеца от признания очевидной истины — необходимости защищать жизнь и свободу в случае нападения хищника к необходимости, грозя оружием, а в крайнем случае пуская его в ход, обеспечить за родным капиталом известную зону применения.
Одно держится за другое, как неразрывная цепь. В самом деле, какой смысл защищать границы своего отечества, если, например, невыгодная стратегическая граница всегда дает врагу огромный шанс против вас?
Перспектива обороны оказывается безнадежной. Надо думать о другом: о союзе с кем–нибудь сильным, об использовании благоприятного соединения разных условий, о нападении на соседа в плохой для него момент ради приобретения возможности дальнейшей самозащиты. Но какой смысл сидеть в хороших стратегических границах, если предприимчивые соседи лишат вас как раз того, чего у вас нет: Англию — хлеба, Германию — железа, Италию — угля и т. д., отведши от вас снабжавший вас этим продуктом торговый рукав? Если тот же предприимчивый сосед отобьет у вас покупателей и превратит производимые вами ценности в груду гниющих предметов, загромождающих ваши склады? Какой смысл защищать ваш организм от прямого нападения, если его морят голодом. Разве осужденный на голодание, бросаясь на стерегущих его пищу людей, разве он не обороняется?
С другой стороны, как мы уже сказали, самая оборона была бы совершенно не нужна, если бы каждая страна не считала аксиомой по отношению к другой, что нападение является естественной вещью, как только победа кажется более или менее обеспеченной. Каждое правительство по собственной характеристике является тихоней, которая и воды не замутит, но в изображении соседа — душегубом, прячущим нож за пазухой. А объективно? А объективно и большие и малые вооружены до зубов, насколько позволяют силы или силенки их народов. Создается круговая поддержка милитаризма круговым страхом насилия.
Конечно, логика человеческая слишком зависит от человеческой психологии. Пока правительство говорит о необходимости прямой самообороны, с ним соглашается почти все население страны; говорит оно об освобождении захваченных соседями братьев, о приобретении соответственных стратегических границ — с ним соглашается еще достаточно густая масса. Говорит оно откровенно о насилиях и захватах во имя дальнейшего хозяйственного существования и расцвета родины — толпа согласных редеет. Но если империалистски–патриотическое блюдо подано ловко и вовремя, — мы видим, как им угощаются не только те, которым империализм идет главным образом на пользу, но и значительное число людей, очарованных его софизмами.
Это объясняется тем, что блага, рисующиеся в перспективе войны империалистского характера, кажутся слишком отдаленными и гадательными по сравнению с непосредственным страшным злом войны, а потому ни одно правительство не решится подать вышеупомянутое блюдо, не сдобрив его густо чисто оборонческой приправой. В таком виде оно, как мы видели, не оказалось отвергнутым ни одним народом.
Здесь не место входить в критику империализма. Достаточно сказать только, что если бы даже не правы были те представители классически либерального капитализма, которые доказывают, что капитал может расти не в ущерб, а на пользу соседнему капиталу, что он при нормальных условиях сам творит себе рынки, что при тех же нормальных условиях здоровый капитал всегда найдет для себя сырье, если бы даже не правы были такие либералы, которые склонны видеть в империалистической политике капитала, в запретительных пошлинах, в запертых дверях, колониальных захватах, физическом разрушении конкурента только желание барышей огромных и легких, если бы, наоборот, абсолютно правы были те, кто считает империализм естественным и необходимым выражением капитала, то и тогда для эксплуатируемых классов остался бы в полной мере открытым вопрос, да необходим ли сам капиталистический строй?
Все вышесказанное необходимо было сказать для оправдания дальнейшего плана, по которому построена предлагаемая ныне вниманию читателя небольшая работа.
Мы принимаем существование «Италии», некоторого целого с присущими ему политическими устремлениями, — это в общем и целом господствующая олигархия и поддерживающее его общественное мнение, связанные задачей обороны страны. Эта оборона в первоначальном смысле слова объединяет огромные массы населения, в производных, как оборонительное нападение во имя приобретения естественных границ, как прямое нападение во имя гарантий будущего развития итальянского хозяйства, во всяком случае, если не количественно, то по весу своему преобладающее большинство ее политически активных элементов.
Мы рассмотрим, таким образом, в первой части брошюры, какие границы уделила история этой «Италии», какие стратегические проблемы она перед ней поставила, какими угрозами и надеждами окружила она ее как экономический организм.
Подобный анализ общего положения Италии как государства уже довольно правильно рисует нам картину ее роли в нынешней войне. Довольно правильно, но недостаточно. И во второй части мы отодвинем на задний план Италию символическую и приблизим к себе Италию конкретную, вместо государства поставим перед собой правительство, правящие клики и общество с его классами, группами, партиями и течениями и тогда нам уже будет ясно, чья воля в конечном счете движет сейчас судьбами населения Апеннинского полуострова, кто идет при этом за знаменем своего интереса и какого, кто предшествует знаменам иллюзии, кто, наконец, и во имя чего протестует и критикует?
