Как возник сценарий «Саламандра»

В один прекрасный день в мой кабинет вошел высокого роста мужчина с открытым и умным лицом. О профессоре Каммерере¹ я и до тех пор знал уже довольно много, — знал, что он является одним из крупнейших в Европе поборников теории наследования благоприобретенных признаков, знал, что он большой друг Советской России и что он предполагает перенести центр своих лабораторных изысканий в Москву. У нас завязалась довольно длинная и содержателньая беседа.

Меня в особенности интересовала социальная сторона изысканий Каммерера и его борьба за них. Среди высказываний Каммерера меня особенно поразило следующее, которое я передаю, насколько оно сохранилось у меня в памяти, но, кажется, точно.

«— Да, защищаемая мною теория имеет свою социальную сторону. Вражда по отношению к ней, на мой взгляд, действительно есть, как вы выражаетесь, классовая вражда. В самом деле, если все развитие растительного и животного мира находится в главном вне влияния среды, а получается только вследствие отбора неведомо как, то есть для нас таинственно возникают изменения в зародышевой плазме, то тогда остается очень большое место, куда может укрыться столь загнанное наукой «провидение».

«— Рядом с этим приходится отметить еще важную сторону дела. Согласно теории унаследованиия благоприобретенных признаков, улучшение жизненных условий, правильное воспитание должно в огромной мере содействовать улучшению всей человеческой породы. При социализме человек сам путем изменения среды будет изменять все человечество на будущие времена. Наоборот, с точки зрения «неодарвинистов», общество представляет собою результат векового отбора, в котором верхи общества создались благодаря повышению таких семейств, у которых имеются положительные наследственные признаки. С этой точки зрения революция является прямой опасностью для человечества».

Каммерер засмеялся:

«Грубо выражаясь, с этой точки зрения получается так: общество отстоялось, как хорошее молоко, и наверх собрались сливки — аристократия, крупные буржуазные фирмы, интеллигентский мандаринат с «наследственными умственными способностями». И вдруг — революция этакой преогромной ложкой все это вновь перемешивает: и плавающие сверху сливки, и жидкое молоко у дна общественой кастрюли».

«— Конечно, для меня наука преследует истину самое по себе, без всякого отношения к тому, какие последствия истина будет иметь для тех или других классов. Но мне всегда кажется, что упорные защитники неодарвинизма, чаще сознательно, может быть, чем не сознательно, понимают и реакционные выводы, которые можно из этой теории сделать».

Разумеется, и для коммунистов наука должна раскрывать подлинную сущность дела, и мы тоже не стали бы фальсифицировать ее потому, что какие–нибудь ее выводы могли бы оказаться неприятными для пролетарского класса. Но мы, кроме того, твердо знаем, что наука во всех своих выводах может оказаться только помощницей класса, который выдвигается всем ходом человеческой истории и которому принадлежит завтрашний день. Наука в своих крайних выводах иногда очень больно ранит отжившие, старые классы, но всегда поддерживает новые.

Я не настолько специалист по биологии, чтобы сейчас с уверенностью сказать, вполне ли права та или другая сторона в этом споре. Я прекрасно знаю, что спор еще не решен. Но трудно отказаться от всемерной симпатии к сторонникам прямой зависимости животных форм от среды, в том числе и в явлениях наследственности.

Через много месяцев после нашего свидания я узнал, что профессор Каммерер умер. Сейчас же выяснилось, что он покончил с собою при довольно загадочных² условиях и что главной причиной, толкнувшей его к трагической развязке в цвете лет и при растущей научной репутации, был тот факт, что некоторые из объектов его опытов (тритоны и саламандры) будто бы оказались сфальсифицированными.

Вместе с тем глухо говорили и о каких–то других темных сторонах в жизни Каммерера, характера общественного, семейного и т, д.

Тогда–то в моей голове зародился сюжет «Саламандры». Он предстал передо мною так:

В центре — профессор, увлекающаяся, талантливая ученая голова, человек глубоко прогрессивный, связанный с рабочим классом, как популяризатор, особенно любящий те выводы науки, которые кажутся ему прямо подтверждающими прогрессивные, социалистические идеи и планы. Протекают эти события в городе, уже окруженном заводами, но в котором осталось еще много средневековья. Заводы еще очень бессильны, средневековье могуче. Церковь блюдет свои интересы и властно наложила руку на местную власть, на университет. Церковь вызвала к жизни патриотическую партию фашистского характера, имеющую свои сильные ответвления в студенчестве.

Церковь персонифицируется не столь редкой на Западе фигурой попа, который сам является в то же время профессором, — фигурой теолога, занимающего видное место в биологической науке. Он главный враг профессора–революционера, главный инициатор сложной интриги, долженствующей погубить профессора как можно скорее. В нем поп видит прежде всего представителя свободной светской науки, стихии, которая готовится, опираясь на рабочих, вырвать город из цепких рук духовенства. Фашизм персонифицируется личностью, которую я решил скопировать с известного князя Лихтенштейна, аристократа, усердного католика, картежника, бонвивана, всемирно известного фальшивомонетчика.

Интригу против профессора мне хотелось сделать многосторонней. Церковь старается бороться с ним как с ученым: она старается дискредитировать его доброе имя, она прокрадывается в его семью, — она беспощадно бьет его со всех сторон, чтобы уничтожить, растоптать его. Ей это удается. Но профессор судорожно борется за свою любимую идею (для этого я решил использовать как раз приведший к трагической развязке опыт Каммерера с саламандрами). В последнюю минуту его выручает товарищеский зов из Москвы, почувствовавшей в нем своего союзника.

Немедленно я поделился моими мыслями с Г Э. Гребнером, которого очень ценил по целому ряду наших совместных работ. С ним вместе была сделана «Медвежья свадьба», с Ним составлен был сценарий «Последний канцлер»,³ приобретенный сейчас для русско–немецкой постановки («Деруссой»⁴), с ним заканчивается сейчас сценарий «Королевский брадобрей»⁵ (для Совкино) и т. д. Сотрудничество наше было очень мирным. Гребнер понимал с полуслова мои намерения, очень часто пополнял разными деталями и образами, иногда весьма существенными, дополнявшими первоначальный план. Можно даже сказать, что если идея, сюжет вообще принадлежит мне, то сценарная обработка принадлежит главным образом Гребнеру.

Конечно, работа над «Саламандрой» была чревата разными осложнениями. Так, например, мы три раза в корне перерабатывали фигуру Бржезинского. Работа сценариста в настоящее время иногда мучительно осложняется вмешательством со всех сторон. Кто только внутри фирмы и вне ее не дает властных советов, не вычеркивает одного и не прибавляет другого! Эта «коллективная работа» большей частью приобретает бюрократический характер. Сценарии почти всегда оказываются ухудшенными в результате этой трепки. Так, например, один из моих сценариев, первоначально, на мой взгляд, вполне удовлетворительный, доведен был до неузнаваемости и, по моему мнению, до порядочной чепухи на экране, и меня очень подмывало самым определенным образом заявить, что мое имя не может иметь ничего общего с этой последней неуклюжей редакцией. Не сделал я этого только потому, что боялся причинить коммерческий ущерб кинопредприятию.

К счастью, я должен сказать, что «Саламандра» в значительной мере избегла всех этих попыток. Разногласия никогда не выходили за пределы дружеских обсуждений различных мнений. С режиссером Рошалем мы работали в таком же согласии, как с Гребнером. Различные представители фирмы давали свои советы, подчас противоречащие нашим намерениям: приходилось иногда поспорить, — но, в общем, можно только пожелать, чтобы работа по осуществлению сценариев всегда шла в такой «легкой» обстановке, в какой проходила наша работа по «Саламандре».

Почти при всех других моих сценариях, до сих пор осуществлявшихся, я с величайшим трудом мирился с моим авторством, в такой мере результат на экране оказывался несоответственным первоначальному плану: по отношению к «Саламандре» этого нет. Выполнение, которое получилось благодаря работе выдающихся артистов, молодого, находчивого, культурного режиссера и первоклассного оператора, каким является Форестье, в общем вполне удовлетворительное.

1929 г.