Предисловие <к предполагавшемуся переизданию книги «История западноевропейской литературы в ее важнейших моментах»>

С большой радостью констатирую, что мое предположение, высказанное в предисловии 1–го издания, оправдалось.¹ ГУС ² сделал этой книге большую честь, признав ее пособием для вузов, и в свою очередь не ошибся, так как в настоящее время, по прошествии менее чем года, оказывается необходимым новое издание.³ 10* тысяч экземпляров первого тома разошлись без остатка. К сожалению, я не могу воспользоваться этим счастливым обстоятельством, чтобы радикально переработать книгу, которая, конечно, в этом нуждается. Время не позволяет мне этого сделать, но тем не менее я тщательнейшим образом перечитал ее и сделал огромное количество мелких поправок, что понятно, так как книга печаталась со стенограмм, хотя и выправлена довольно внимательно. С новым изданием я уже более спокоен за слог. Он сделался гораздо более ровным, исчезли многочисленные опечатки, неусмотренные обмолвки и т. д. Кроме того, я должен выразить особенную благодарность тов. Фриче, который в своем лестном для книги отзыве указал по первому тому три–четыре явных ошибки, которые мною исправлены.⁴ Подобные исправления будут сделаны и во втором томе, как только приступлено будет к его новому изданию. Книга вызвала целый ряд отзывов, в большинстве случаев благоприятных. Были, однако, и критические замечания. С некоторыми из них я не могу согласиться. Так, профессор Цинговатов в очень благосклонной рецензии на мою книгу указывает в качестве недостатков на ее как бы недостаточное марксистское правоверие, выражающееся в том, что я признаю очень большое значение за писательской личностью, а также за специфической интеллигентской средой, через которую, по моему мнению, преломляются классовые интересы основных общественных классов.⁵ Профессор Цинговатов совершенно прав, я действительно придаю очень большое значение писательской личности и действительно считаю, что для большинства литературных произведений является правилом преломленность в них классовых интересов основных классов через особую призму довольно разнообразной и разноцветной интеллигенции.

* В машинописном тексте ошибочно: 10–ки.

Но я отнюдь не считаю это за недостаток или за недостаточное марксистское правоверие. Эти положения я считаю основными для моего подхода к материалистическому анализу литературы. Я не смею, конечно, сказать, что это есть основы правоверной марксистской литературной критики, но я ни в коем случае не соглашусь с тем, чтобы это было заведомой ересью. Будущее покажет, признает ли марксистская школа эту точку зрения верной или отвергнет ее, но пока я совершенно убежден, что писательская личность есть огромной важности социальный фактор. Дело, однако, в том, что сама личность–то сможет и должна быть разложена на свои основные элементы, которые все представляют собою определенные социальные ноты. Дело марксиста, когда он пишет не социологию, не историю философии, а конкретную историю, заключается не в том, чтобы игнорировать личность, чтобы не упоминать имени Наполеона или имени Шекспира, а в том, чтобы показать, из каких социальных сил составлены эти личности и почему появление и деятельность их ничего не меняет в общей закономерности. Приблизительно так же рассуждаю я об интеллигенции. В редких случаях писатель является непосредственным выразителем действующего, активно определяющего судьбу истории, класса. Бывают такие случаи, когда идеологические ценности данного класса создаются, так сказать, через наемника, через спеца, который, однако, целиком и полностью (искренно или неискренно) является выразителем своих заказчиков, рупором их уст. В большинстве случаев это не совсем так, и знаменитый философ или художник находится лишь под известным давлением одного или нескольких классов, так что требуется довольно сложная работа, чтобы распутать истинно классовый смысл того или другого произведения.

Если Лассаль был прав, говоря, что каждая конституция сводится, по существу говоря, к известному компромиссу классов, в котором каждый из них отразил свои интересы в той мере, в какой может защищать их силы тем или другим реальным давлением,⁶ то, конечно, то же самое должно быть отнесено к очень и очень многим художественным произведениям. Какой–нибудь рабочелюбивый роман Дизраэли представляет собою уже сложную формацию.⁷ Ведь сам Дизраэли был заведомым тори как государственный деятель, но именно в качестве такового он как писатель склонялся чуть не к своеобразному христианскому социализму. Конечно это лежало в интересах тори, который хотел таким образом ущемить капиталистическую партию вигов. Однако это не означает, чтобы в то же самое время такой рабочелюбивый социалистический оттенок не вызывался самым существованием рабочего класса и начатками известных требований с его стороны. Интеллигенция даже в тех случаях, когда она партийна, вынуждена стараться создать идеологию как можно более общеприемлемую. Даже когда она полемизирует, когда она заостряет свои аргументы, то это, конечно, она делает ради того, чтобы залучить разных возможных адептов той доктрины, которую создает для руководимого ею класса. <Именно> это обстоятельство заставляет часто интеллигента, даже боевого, социально сознательного, отходить от непосредственных аппетитов руководящего им класса и создавать нечто гораздо более компромиссное, многогранное, тонкое. Такая тенденция приводит иногда к разрыву с той общественной группой, от имени которой писатель первоначально выступал. Но огромное большинство интеллигентов–художников не отличается никакой степенью социальной сознательности. Они не ощущают никакой субъективной зависимости от какого–нибудь класса, они воображают, что дают чистую красоту, проповедуют чистую справедливость, а для этого ведь надо учесть общественный опыт, которым они располагают. Тем сильнее такой интеллигент подпадает под влияние различных течений, и его произведения представляют целую амальгаму тенденций, в свою очередь являясь, однако, родоначальником новых круговых волн в обществе. Миросозерцание Достоевского, например, очень сложно и создало особую линию достоевщины, которая не совпадает полностью с тенденциями каких бы то ни было партий или стоящего за ними класса. Если личность писателя и его биография могут оказать большое содействие такого рода анализу, то не меньше содействия оказывает нам общая справка о положении интеллигенции и степени ее зависимости, материальной и духовной, от других классов и месте ее в классовых взаимоотношениях и классовой борьбе известной эпохи.

Конечно, в этой моей книге я нигде не мог дать исчерпывающего анализа какой–нибудь эпохи или школы или даже отдельных писателей: ведь читатель имеет здесь перед собою очерки всей европейской литературы. Как ни старался я останавливаться только на самом главном (и за это навлек порядочные упреки в пропусках), все же для каждого момента оставлял не так много времени и страниц. Естественно, что я мог только намечать вехи, передавать без достаточного основания мои выводы. Тем не менее, профессор Цинговатов узрел и правильно узрел даже на этих примерах некоторую особенность моего метода, который, думается мне, должен быть и методом всякого настоящего марксистского критика. Критик, который стал бы устанавливать прямую связь данного произведенная искусства с тем или другим экономическим классом, поступил бы столь же неуклюже, как в случаях, уже осужденных Плехановым, а именно в случаях непосредственного умозаключения характера искусства от фактов хозяйственных.⁸

Это небольшое разъяснение считал я нужным здесь сделать в объяснение того, почему поправки в духе, указываемом профессором Цинговатовым, я не считал нужным сделать.

<1925>