Письмо 2

26 июля 1923 г.

Дорогой Александр Иванович,

прежде всего о вашей статье об «Оливере Кромвеле».¹ Позвольте мне самым горячим образом поблагодарить вас за лестный отзыв. Те недостатки, которые вы находите в моей пьесе, в особенности в ее чисто сценической конструкции, я сам признавал с самого начала и в особенности позднее.² Мне даже кажется, что вы недостаточно останавливаетесь на этих слабых сторонах пьесы. Огромное удовольствие доставило мне то, что вы с такой большой тонкостью проникли в наиболее трудные для понимания мои замыслы, например, скажем, о внутреннем взаимоотношении фигур Кромвеля и Бригитты. Вообще, может быть, я пристрастен, поскольку вы явились автором первого серьезного трактата об одной из моих пьес и трактата, приводящего к положительным выводам; но мне кажется, что ваше введение представляет собою превосходную критическую статью.

Теперь о менее приятном, именно о пьесах, которые вы мне передали на просмотр. Пожалуйста, дорогой Александр Иванович, не подумайте, что я хочу каким–нибудь образом парализовать решение, принятое вами или Малым театром, но я не могу быть неискренним в моих отзывах. По–моему, «Вне закона»³ — драма плохая. Во–первых, с политической точки зрения, я вас определенно уверяю, и надо сообщить об этом Александринскому театру в Петербург, наши коммунистические круги, да и сочувствующие нам круги примут ее за явно контрреволюционную. Присмотритесь, какие тенденции руководят Лунцем. Народные массы изображены в виде ревущего безмозглого жестокого стада, их вождь Алонзо на наших глазах и без всякого психологического процесса, только при прикосновении к трону, превращается в тирана, гнусного преступника, изменника своей идеи и т. д. Что все это, как не самая обывательская, самая безнадежно тупая критика революции вообще? Разве это верно, что революционеры, достигнув победы, превращаются в изменников своему слову, стремятся сесть на трон правителя, готовы убить своих жен, чтобы жениться на принцессах, и т. д.? Ведь все это одна сплошная ахинея. Ведь мы имеем перед глазами русскую революцию, которая происходит вот уже шесть лет. Где же эти честолюбцы? Где же эти развращенные властью люди? Разве только в нижне–среднем слое, где от времени до времени попадались втершиеся в процесс революции уголовные элементы и раньше бывшие преступниками, или тот или другой матросик и рабочий, у которого от власти закружилась голова, или какой–нибудь барич, опять–таки втершийся в движение и внесший сюда свои интеллигентские нервы и свое чванство. Я не отрицаю, что такие типы были, как было, разумеется и насилие со стороны народа, причем, заметьте, насилие, нисколько не превосходившее те насилия, которые творились с другой стороны в гражданской войне. А вожди? Я не знаю ни одного из ста вождей революции, кто не жил бы сейчас в общем скромной жизнью, абсолютно веря прежним идеалам и отдаваясь нечеловечески трудной работе, без всяких властолюбивых мечтаний и поползновений. Может быть, обывательская гнусная сплетня и треплет имена вождей революции, обливая их грязью своих выдумок, но я, например, знающий изнутри и хорошо жизнь наших коммунистических верхов, могу, положа руку на сердце, сказать, что это жизнь в высшей степени чистая, честная и благородная, полная безусловного служения своей идее.

Какого же чёрта, в самом деле, станем мы ставить драмы, которые помоями обливают революцию, на наших глазах вышедшую с чрезвычайной честью из всех испытаний огромного переворота? У нас нет никаких Алонзо, и во время Великой французской революции не было никаких Алонзо, и Алонзо есть чистейшая выдумка мелкого, злобного обывателя. Я очень сожалею, что Лунц оказался таковым. С другой стороны, заметьте, единственной положительной фигурой является, в конце концов, палач Родриго. Этот по крайней мере верен себе: насильником родился, насильником жил, насильником умер, и при этом красиво, благородно, бросив в <конце> уничижительное слово, которое оправдалось.

Затем с точки зрения политической, что это за фигура — Клара, к чему эта высокопоставленная проститутка, которая движет какими–то пружинами, которая вершит судьбу отдельных вождей, как Родриго и Алонзо, преследуя свои честолюбивые цели?

Дорогой Александр Иванович, может быть, это когда–нибудь и бывало, хотя я даже в этом сомневаюсь и думаю, что все подобные интриги есть только выдумки или преувеличения поэтов, которые не были посвящены в государственные дела. Но сейчас, когда политический опыт сделался достоянием чуть ли не каждого гражданина, по крайней мере в элементарной мере, ну кто же поверит в этих Клар? Нет никаких Клар, и вся идиотская фраза «Cherchez la femme»* — тупая выдумка. Уж, конечно, не в альковах делается политика, а делается с колоссальной серьезностью путем учета общественных сил. Так она всегда делалась, и даже наличие какого–нибудь Распутина ничего в этом не меняет, потому что Распутин, Алиса ⁴ и прочие — все это, в конце концов, плесень. Политика Российской монархии велась, конечно, отвратительно, но все же в главном и существенном она велась наиболее выдающимися представителами дворянства и бюрократии, каких к этому времени действительно выродившиеся слои эти могли только дать. Сейчас писать пьесы с претензией политической в такого рода обывательских терминах, которые явно рисуют поэта как ровным счетом ничего не понимающего, положительно не стоит, а ставить — тем паче.

* «Ищите женщину» (франц.).

Затем возьмите сторону литературную: единственно живая мало–мальски сцена, это первая сцена между Алонзо, Родриго и Кларой. Все остальные написаны совершенно невыразительным языком, с явным и, вероятно, намеренным планом создать что–то вроде кино с минимальными репликами в устах движущихся фигур. Правда, Алонзо говорит много, но ведь это прямо какая–то болтовня попугая. Неужели это психология: «Сяду на трон, а как хорошо сидеть на троне. Я жажду власти»? Потом многоточие и опять: «Нет, не надо трона. Эта атмосфера дворца отравляете и т. д. Ведь подобного рода монологи с простым, скудным, ребяческим сопоставлением обуревающих героя чувств для нашего времени положительно смешны. Юмор, который Лунц отмечает в своем предисловии, дешев и несмешон. Эти занавески, вздергивающиеся то направо, то налево, все это стремление к новаторству, к тому сценическому триптиху, по–моему, не стоит внимания. Вам понравилось, Александр Иванович, то, что тема здесь как будто бы революционная, что в пьесе очень много движения, но мой добрый совет вам: этой пьесы не ставить. Политически она вызовет скандал. Настоящих ролей в пьесе, по–моему, нет. Нет ни одного планомерно развивающегося характера. Пьеса, по–моему, очень плоха.⁵

Иначе обстоит дело, по–видимому, с пьесой «Его величество».⁶ Каюсь я прочитал пока только первый акт и лишь сегодня прочту до конца. На первый акт написан, хотя и без всяких претензий, однако умно и со вкусом. Тут только я боюсь другой крайности. Может быть, автор Рында–Алексеев подобно мне самому, многогрешному, немножко переборщил по части литературы. Здесь, по–видимому, необходимы купюры. Но насколько даже эта не первоклассная пьеса, но написанная без претензий, выше, чем лунцевская! Мне прямо обидно думать, что Лунц предполагает, что это и есть театральный театр. Вот эта суета, вот эта чехарда эмоций, вот эти деревянные куклы, которых он дергает за ниточку! Нет, уж лучше пусть останется чрезмерно литературный театр, но только не театр марионеточный и притом скучнейший.

Теперь еще несколько слов по поводу одного личного дела. Ко мне обратилась без меня родившаяся и сразу ко мне явившаяся в качестве двадцатилетней дочь моей гимназической подруги Аносовой, которая потом вышла замуж за Гребенщикова, отца вот этой явившейся ко мне девочки. С ее матерью я когда–то был в настоящих братских отношениях, и мне, конечно, хотелось бы сделать что–нибудь для ее дочери. Она, оказывается, актриса, играла разные роли во Владивостоке. Сейчас ее мечта: попасть в студию Малого театра. Если что–нибудь возможно сделать для нее, помогите, а если нет, — буду искать другой комбинации.

Не знаю, сообщили ли вам о том, что в последнем номере нашего еженедельного бюллетеня опубликовано ваше назначение директором,⁷ а также о том, что на последнем заседании коллегии мы установили вам ежемесячный оклад в размере 100 руб. золотом.

Крепко жму вашу руку.

Нарком по просвещению А. Луначарский